Двадцатый век! Ты этому виною, Что можно за неполных три часа Перенестись туда, где всё иное! И обменять российскую метель На мелкий дождь, что над землёю виснет. Привычную одежду – на шинель, А женщину любимую – на письма. И как-то сразу подобреть душой. Душой понять однажды утром сизым, Что пишут слово «Родина» с большой Не по орфографическим капризам! Усталость От любви остаётся щемящая память о том, Как по чёрному лесу от шумного ливня бежали, Как смешную зверушку из снега лепили вдвоём И любовь, словно жизнь, бесконечною воображали, Как на всех одиноких поглядывали свысока, Как в счастливое сердце тихонько вползала усталость… А ещё от любви остаётся такая тоска, Что уж лучше б совсем от неё ничего не осталось! Старинные хроники Черты родной забытой старины Ищу в строках, написанных когда-то, Но те черты туманит дым войны И заслоняют гибельные даты. Я словно вижу: род встаёт на род, Кичливые друзья куют измены, Идут полки в бессмысленный поход, И в прах ложатся вековые стены. Да был ли ведом пращурам покой? Да нисходила ль радость к ним на лица? Конечно, да. Но матерьял такой Не вдохновлял усердье летописца. За чаем Старик налил коричневого чая И, трогая на скатерти узор, Мой довод слушал, головой качая: Добро и зло – у нас был разговор. Старик был тёртый, много повидавший, В добре и зле горбом узнавший толк. Старик был злой, бесчестье испытавший,