Шкура висит мешком; хозяин меня бранит за неудачный трюк. Я упражнялся всю ночь под навесом, и теперь меня тянет в сон. У людей я ассоциируюсь с грустью, а то и с рассудочностью. Рэндалл Джаррелл сравнил меня с Уоллесом Стивенсом, американским поэтом. Видно и мне это сходство в нескладных трехстишьях, но все же, пожалуй, я больше похож на Элиота, дитя европейской культуры. Любой, кто так щепетилен, страдает от нервных срывов. Мне не по нраву эффектные эксперименты под куполом на канате. Мы, слоны, воплощаем собой покорность, меланхолично мигрируя к смерти. Но известно ли вам, что когда-то в Греции слонов учили писать копытами алфавит? Предельно усталые, мы лежим на широкой спине и в воздух бросаем сено. Но это не молитвенный ритуал, а просто способ отвлечься. Нет, не покорность видите вы в наших последних движениях: это прокрастинация. Очень уж больно слону наземь укладывать грузное тело… Дэн Чиассон. Слон Дженна В области памяти я настоящий профи. Мне всего тринадцать, но я уже изучила этот предмет вдоль и поперек, хотя другие девочки в этом возрасте обычно штудируют глянцевые журналы. Есть такой вид памяти об окружающем мире, который основан на опыте, в том числе и негативном, и на здравом смысле – вроде знания, что печка горячая, а если не обуешь зимой сапоги, то отморозишь ноги. Есть то, что запечатлевается в памяти благодаря органам чувств: посмотри на солнце и невольно прищуришься, а червяки – это не лучшая еда, поскольку выглядят весьма неаппетитно. Существуют также сведения научного характера: например, даты, которые ты запоминаешь на уроках истории, а потом жонглируешь ими на экзамене, потому что они важны, по крайней мере нам так объясняют в школе, в великой схеме мироздания. А есть подробности личного характера, которые врезаются в память, ярко высвечиваясь на графике твоей собственной жизни, однако не имеют значения ни для кого больше, кроме тебя самого. В прошлом году наш учитель естествознания позволил мне провести независимое исследование памяти. Большинство педагогов доверяют мне работать самостоятельно, потому что понимают: на уроках я скучаю. Похоже, некоторые из них откровенно меня побаиваются, поскольку подозревают, что я знаю больше их, а кому же охота сесть в лужу. Мое первое воспоминание белесое по краям, как засвеченный снимок, сделанный со слишком яркой вспышкой. Мама держит в руке палочку с обвитым вокруг нее конусом сахарной ваты. Она прикладывает палец к губам: «Это наш секрет», – и отщипывает маленький кусочек. Клочок сахаристых ниток прикасается к моим губам и тает. Мой язычок оборачивается вокруг маминых пальцев и жадно их облизывает. «Iswidi, – говорит она мне. – Сладенькая». Это не моя бутылочка, а нечто совершенно новое: вкус незнакомый, но приятный. Потом мама наклоняется и целует меня в лоб: «Uswidi. Любимая». Мне тогда было не больше девяти месяцев от роду. Согласна, это довольно необычно, потому что у большинства детей первые воспоминания относятся к возрасту между двумя и пятью годами. Нет, младенцы вовсе не страдают амнезией, они многое запечатлевают в памяти еще до того, как начнут говорить, но, странное дело, теряют доступ к своим ранним воспоминаниям, стоит им только овладеть речью. Может быть, я запомнила этот эпизод с сахарной ватой, поскольку мама говорила на не родном для нас обеих языке коса, который освоила во время работы над диссертацией в ЮАР. Или причина, по которой в моей памяти сохранился этот случайный эпизод, – своего рода компромисс, предложенный мозгом, потому как я отчаянно хочу, но никак не могу вспомнить кое-что, а именно: подробности того вечера, когда исчезла моя мать. Она была ученым-биологом и на протяжении довольно долгого времени изучала, в частности, память. Это составляло часть ее работы о посттравматическом стрессе у слонов. Вы наверняка не раз слышали что-нибудь вроде «Ну и память у него, прямо как у слона». Так вот, это не просто поговорка, но научно доказанный факт: слоны и впрямь ничего не забывают. Если вам нужны доказательства, могу предоставить вам все данные, собранные моей матерью. Сама я выучила их наизусть, хотя вовсе не ставила перед собой такую задачу. Официально опубликованные результаты маминого исследования гласят, что память связана с сильными эмоциями; негативные моменты запечатлеваются навсегда, словно бы надписи, сделанные несмываемым маркером на стенах мозга. Однако существует тонкая граница между негативными впечатлениями и травмирующими. Первые откладываются в памяти, а вторые стираются, или настолько искажаются, что становятся неузнаваемыми, или, как у меня, превращаются в одно большое блеклое, белое ничто, которое заполняет голову, стоит мне только сфокусироваться на том вечере. Перечислю факты. 1. Мне было тогда три года. 2. Согласно полицейскому отчету, мою мать «нашли без сознания на территории заповедника, лежащей на земле, примерно в миле к югу от места, где был обнаружен труп смотрительницы, и отправили в больницу для оказания медицинской помощи». 3. Обо мне в протоколе не упоминалось. Но позже бабушка забрала меня к себе, потому что мой отец, на которого столько всего сразу обрушилось, слетел с катушек – в буквальном смысле слова. 4. Ночью мама пришла в себя и сбежала из больницы, скрылась в неизвестном направлении. 5. Больше я ее никогда не видела. Иногда жизнь представляется мне двумя вагонами, которые столкнулись в момент исчезновения моей матери, но при попытке рассмотреть, как они были изначально сцеплены, я вижу лишь зияющий провал, мелькание шпал и отшатываюсь. Я знаю, что была в то время непоседливой белобрысой девчушкой, которая носилась по округе как угорелая, пока ее мать наблюдала за слонами, делая бесчисленные заметки научного характера. Теперь я подросток, слишком серьезный для своего возраста и не по годам умный, что частенько оборачивается мне же во вред. Несмотря на впечатляющие успехи в естественных и прочих науках, я терплю поражение и выгляжу довольно жалко всякий раз, когда дело касается реальной жизни: к примеру, я не знала, что Wanelo – вебсайт, а вовсе не название модной рок-группы. Если восьмой класс школы – это микрокосмос социальной иерархии подростков, а моя мама, определенно, рассматривала бы ситуацию именно под таким углом, то знание наизусть пятидесяти слоновьих стад, обитающих в местности Тули-Блок на востоке Ботсваны, не идет ни в какое сравнение со способностью перечислить всех участников англо-ирландского бой-банда «One Direction» и рассказать их биографии. Нельзя сказать, что я не вписываюсь в школьную жизнь, так как являюсь единственной в классе сиротой. У нас есть немало учеников из неполных семей, которые скучают по родителям или, наоборот, не желают с ними общаться, а у кого-то отец или мать теперь живут с новыми супругами и другими детьми. И тем не менее настоящих друзей в школе у меня нет. В столовой я сижу за столом в самом дальнем конце и в одиночестве ем то, что дала мне с собой бабушка. А тем временем крутые девчонки – которые, Богом клянусь, называют себя сосульками! – болтают о всякой ерунде. Например, о том, что они, когда вырастут, будут работать в крупнейшей косметической компании, придумают новые оттенки лака для ногтей и назовут их в честь известных голливудских фильмов, что-нибудь вроде: «Малинмены предпочитают блондинок» или «Сияние фуксии». Пару раз я пыталась вступить в разговор, но они всякий раз косились в мою сторону так, будто от меня воняет, морщили курносые носики и возвращались к прерванной беседе. Не стану утверждать, что меня сильно расстраивает подобное пренебрежение со стороны одноклассниц, поскольку моя голова занята значительно более важными мыслями. Но вернемся к загадочному исчезновению моей матери. Воспоминания о детских годах у меня довольно пестрые и обрывочные. Я могу рассказать вам о своей новой спальне в доме бабушки, где стояла моя первая взрослая кровать. На прикроватной тумбочке – маленькая плетеная корзина, неизвестно почему полная розовых пакетиков с искусственным подсластителем, хотя кофемашины рядом нет. Каждый вечер, еще до того как научилась считать, я заглядывала в корзину и проверяла, на месте ли они. И до сих пор так делаю. Я могу поведать о том, как поначалу мы навещали отца в психиатрической больнице Хартвик-Хаус. Коридоры там насквозь пропахли лекарствами и мочой; а когда бабушка подталкивала меня, чтобы я поговорила с папой, и я забиралась на кровать, дрожа от мысли, что нахожусь так близко к человеку, которого узнаю́, но совсем не знаю, он не двигался и не открывал рта. Я могу описать, как из его глаз текли слезы, и это казалось мне вполне естественным и ожидаемым явлением, вроде того как банка с холодной колой запотевает в жаркий день. Помню я и ночные кошмары, которые на самом деле не были таковыми: просто я просыпалась от глубокого сна под громкие трубные звуки, издаваемые Маурой. Хотя бабушка всякий раз прибегала в мою комнату и объясняла, что слониха-матриарх живет теперь очень-очень далеко, в другом заповеднике в Теннесси, я не могла избавиться от гнетущего чувства, будто Маура пытается что-то мне сказать и если бы я говорила на слоновьем языке так же хорошо, как мама, то непременно поняла бы ее. От матери у меня остались только исследования. Я подолгу размышляю над ее дневниками, потому что знаю: придет день, когда слова на странице вдруг выстроятся в нужном порядке и укажут мне путь к ней. Мама научила меня, пусть даже и не находясь при этом рядом, что любая хорошая научная работа начинается с гипотезы, которая есть всего лишь предчувствие, облеченное в красивый набор слов. И гипотеза, из которой я исхожу, такова: мама никогда не бросила бы меня по собственной воле. И я докажу, что права, пусть даже это и станет последним, что я вообще сделаю в своей жизни. Проснувшись, я обнаруживаю, что Герти, наша собака, накрыла мои ноги теплым живым одеялом. Она вздрагивает во сне, гонится за кем-то, видимым только ей одной. Мне это ощущение хорошо знакомо. Я пытаюсь выбраться из постели, не разбудив псину, но она мигом просыпается, вскакивает на кровати и лает на закрытую дверь спальни. – Спокойно, – говорю я, запуская пальцы в густую шерсть у нее на загривке. Герти лижет меня в щеку, но не расслабляется. Глаза собаки по-прежнему прикованы к двери, как будто она видит то, что находится за ней. Учитывая, чем я собираюсь нынче заняться, это довольно забавно. Герти спрыгивает с кровати и так машет хвостом, что задевает стену. Я открываю дверь, и собака неловко скачет вниз по лестнице, где бабушка выпустит ее на улицу, а потом накормит, после чего начнет готовить завтрак для нас. В бабушкином доме Герти появилась через год после меня. До этого она жила в заповеднике и крепко сдружилась со слонихой по кличке Сирах. Они были неразлучны, а когда Герти заболела, Сирах охраняла ее и нежно поглаживала хоботом. Это не первый случай дружбы собаки и слона, но именно он стал легендарным, о нем написали в детских книжках и рассказывали в новостях. Известный фотограф даже сделал календарь, посвященный необычной дружбе животных, и наша Герти стала там мисс Июль. Так что, когда заповедник закрылся и Сирах увезли, Герти оказалась такой же брошенной, как и я. Много месяцев никто не знал, что с ней стало. А потом однажды в нашу дверь позвонили, и бабушка увидела на пороге сотрудника службы спасения животных. Он поинтересовался, не знаем ли мы собаку, найденную неподалеку от нашего дома. На псине был все тот же ошейник с вышитой на нем кличкой. Герти отощала и была вся искусана блохами, но принялась радостно лизать мне лицо. Бабушка оставила собаку в доме, может быть решив, что это поможет мне свыкнуться с новыми обстоятельствами. Не стану скрывать, это не сработало. Я всегда была одиночкой и никогда не ощущала себя у бабушки действительно дома. Видно, я из тех мечтательниц, которые зачитывают до дыр романы Джейн Остин и продолжают надеяться, что в один прекрасный день мистер Дарси все-таки появится возле их двери. Я – принцесса, заточенная в башне из слоновой кости, где каждая пластина – отдельная история, причем тюрьму эту я построила для себя сама. Правда, в школе у меня все-таки была одна подруга, которая вроде как что-то понимала. Чатем Кларк, так ее звали, стала единственной, кому я рассказала о загадочном исчезновении мамы и о том, что собираюсь ее искать. Сама Чатем жила с теткой, поскольку ее мать-наркоманка сидела в тюрьме, а отца своего она вообще никогда не видела. «Это весьма благородно с твоей стороны, – сказала мне Чатем, – что ты так сильно хочешь увидеться с матерью». Когда я спросила подругу, что та имеет в виду, она описала, как однажды тетя отвезла ее в тюрьму, где мать отбывала срок. Она принарядила племянницу ради такой встречи: надела на нее юбку с оборками и лакированные туфли, блестевшие, будто черные зеркала. Но мама Чатем оказалась какой-то серой и безжизненной, глаза у нее были мертвыми, а зубы – гнилыми от наркотиков. Подруга призналась, что, хотя мать и сказала, будто мечтает обнять свою девочку, сама она была страшно рада тому, что в комнате для свиданий их разделяла перегородка из прозрачного пластика. Больше она навещать мать не ездила.