* * * Из дневника Бориса Карлинского: Иногда мне кажется, что история с Катькой во многом определила его отношения с женщинами. Нет, я не психолог, упаси бог, и психологию сдал в институте с третьего раза, ибо терпеть не могу абстрактные науки. И я не верю, что всякие там детские травмы оставляют шрамы на всю жизнь. Но факт остаётся фактом. После крушения его первой и искренней любви, Лёнька плюнул на все амурные дела и с головой ушёл в музыку. Следующий раз я услышал от него о девушке уже в Москве. Он был по уши влюблён в Оксанку-сумасшедшую, впрочем, в те времена её звали просто Оксаной, без эпитетов. И то, что произошло между ними потом, кстати, тоже свой след в его душе оставило. Да, пожалуй, вот этим двум барышням можно сказать спасибо за появление настоящего Волка. И вину за некоторые сломанные судьбы можно смело разделить между Волком и ими. Не всё же ему одному расхлёбывать. Но вернёмся к музыке. И если уж везде искать виноватых, то тут карающий меч пусть падёт на меня. Я, я отнял у страны великого пианиста. Мне стыдно, но я не нарочно! А началось всё с пластинок… Проигрыватель купила мама специально для дедушки, который под старость стал совсем плохо видеть и почти не выходил из дома. Радио ему быстро надоедало, подозреваю, что его сильно раздражали бодрые «вести с полей», которыми постоянно разбавлялся эфир. Телевизор у нас тоже имелся, но с таким крошечным экраном, что дед ничего бы в нём не разглядел. И вот появился проигрыватель – небольшой коричневый чемоданчик с удобной ручкой, за которую его можно было переносить, и толстенным блинчиком вертушки, на которую устанавливалась пластинка. Пластинки мама тоже купила – две. Одна называлась «Ельничек да березничек» – сей шедевр исполнял Сибирский народный хор под аккомпанемент ансамбля баянистов, а вторая – «Уральская рябинушка», в исполнении уже Уральского русского народного хора. Подозреваю, что эти шедевры музыкального искусства маме вручили в нагрузку к проигрывателю. Во всяком случае дед, ознакомившись с её приобретениями, со свойственной ему прямолинейностью обозначил место, куда маме следует отправить проигрыватель, и демонстративно ушёл слушать радио. И чемоданчик достался мне. Конечно, я тоже не был поклонником хорового пения про «ельничек». Но я-то знал, что на Торговой улице болтаются загадочного вида пацаны, у которых можно приобрести «рёбра» – самопальные пластинки с настоящей музыкой, сделанные из рентгеновских снимков. Об этих «рёбрах» только и разговоров было на переменах. Вид они имели жуткий – на чёрном круге отчётливо проступали чьи-нибудь сломанные пальцы или тазобедренные суставы. Но кого бы это смущало! Счастливые обладатели проигрывателей ими обменивались, а потом делились впечатлениями. Особенно ценились итальянцы. И не особо понимая зачем, просто из стремления быть не хуже одноклассников, я схватил за шкирку Лёньку, и мы помчались на Торговую. С деньгами мы, как всегда, испытывали трудности, что хотели купить, не знали, но я отлично запомнил наше состояние радостного возбуждения. Загадочного парня мы быстро отыскали, он стоял в явно большом ему пиджаке, привалившись спиной к платану, курил и лениво посматривал на проходивший по Торговой народ, выискивая клиента. На нас, сопляков, он и внимания не обратил, но я решительно подошёл к нему. – Нам бы пластиночку, – заговорщицким шёпотом проговорил я. – Лучше итальянцев. – Сколько? – не меняя позы и даже не вынимая папиросы изо рта, поинтересовался парень. – Ну одну, наверное, – растерялся я. – Денег у тебя сколько? – вздохнул продавец. – А, денег. – Я поспешно выгреб из кармана всё, что имелось у нас с Лёнькой на двоих. – Вот… Парень окинул меня презрительным взглядом. – С этим иди в «Промтовары», купи себе пластинку с детской сказочкой. – А сколько надо-то? Уже не помню сейчас, какую сумму он назвал, но раз в пять большую, чем та, что у нас имелась. Пришлось уйти ни с чем. Мы с Лёнькой уныло плелись по набережной, размышляя, что теперь делать. – Ну-ужны тебе эти рё-обра. – Лёнька досадливо пнул попавшийся под ноги камешек. – Ну попро-оси у кого-ни-ибудь из ре-ебят послу-ушать. – Не дадут просто так. Все только меняются, – возразил я. – Свою надо. – Ну по-ошли тогда в «Про-омтовары», посмо-отрим, что там про-одают. И мы пошли, ни на что не надеясь. Пластинки в «Промтоварах» были нам по карману, вот только лежали на прилавке всё те же хоры из отдалённых уголков необъятной родины, несколько детских сказок и сборник Утёсова. На него-то Лёнька и обратил внимание. – Вот, смо-отри, напи-исано – «Италья-анская песе-енка»! – обрадовался он. – Что бы ты понимал! Это же наш певец, Утёсов. Ну который про «Чёрное море» поёт! Песня «У Чёрного моря» в Сочи была очень популярна, летом её исполняли по десять раз за вечер чуть ли не в каждом ресторане. – И что? Хоро-оший певец, – пожал плечами Лёнька. – Мы во-озьмём эту. По дороге домой я пытался ему втолковать, что «Итальянская песенка» Утёсова и песни итальянцев – это совсем разные вещи. Но купленную пластинку мы всё-таки поставили на диск проигрывателя, я опустил иглу на начало, и в комнате зазвучал низкий и какой-то озорной голос: Эта песня на два сольди, на два гроша, С нею люди вспоминают о хорошем, И тебя она вздохнуть заставит тоже, О твоей беспечной юности она… Меня, помню, песенка тогда не особенно впечатлила. А Лёнька задумчиво шевелил пальцами, будто мелодию подбирал. Потом сел за моего сиротливо стоящего «Бехштейна» и начал подыгрывать, всё больше входя во вкус. Он уже и тихонько подпевал в припеве, и ногой ритм отстукивал. И вот тут меня осенило. Я схватил его за плечо и развернул к себе, отрывая от инструмента. – Лёнька, а ты можешь партитуру расписать? – Мо-огу, поче-ему нет? – Любой песни? – На-аверное, – меланхолично отозвался друг. В этот момент я понял, как заполучить ценные пластинки. Напомню, в то время ни копировальных, ни звукозаписывающих устройств у простых смертных ещё не было, зато играть на каком-нибудь музыкальном инструменте умели почти все дети из приличных семей. Но абсолютным слухом, как у моего друга, похвастаться мало кто мог. И когда Лёнька расписывал на ноты джазовую «Во Стамбуле-Константинополе» или волнующую сердце любого мальчишки «Диану» Поля Анки, его самодельным партитурам цены не было. Он подходил к делу тщательно, указывая все штрихи, все нюансы, так что бери и играй. И брали, и играли на школьных вечерах и на домашних праздниках. А так как связующим звеном между одноклассниками и Лёнькой, по-прежнему почти ни с кем не общавшимся, был я, то ко мне потекли все лучшие, самые ценные и популярные пластинки. Кто у фарцовщиков купил, кому дядя-матрос из загранплавания контрабандой привёз, кто на каникулы в Москву ездил и там добыл, – не важно, всё стекалось ко мне. На создание партитуры Лёньке требовалось несколько часов, но кто об этом знал? Я брал пластинку на неделю, и неделю мы с ним балдели, распевая во весь голос абракадабру вместе с очередным американским или итальянским певцом. Слова разобрать мы не могли, так как в школе изучали немецкий да и не очень-то тщательно. Но мы не расстраивались, компенсируя незнание текста энтузиазмом исполнения. Я просто орал, Лёнька ещё и подыгрывал, и даже у глуховатого деда волосы дыбом вставали от наших концертов. Лёньке очень нравилось петь. Замкнутый, обычно хмурый, он полностью преображался при первых аккордах очередной песни. Может, дело было в том, что он не заикался только когда пел? Пение давало ему свободу, которой он не знал в обычной жизни. У него загорались глаза, он начинал кривляться, изображать певца на сцене, а то и в лицах разыгрывать какую-нибудь сценку, иллюстрируя песню, например, объяснение в любви прекрасной даме. А как мы с ним плясали под «Стамбул», даже чечётку пытались отбивать! И, как мне сейчас вспоминается, уже тогда у него был неплохой голос. Жаль, что магнитофоны в то время ещё не появились и записать себя мы не могли. А может, мне только так кажется, ведь лет нам было примерно по пятнадцать-шестнадцать, а в этом возрасте у мальчиков как раз происходит ломка. И вполне вероятно, что выли мы фальцетом, иногда переходя на бас. Вскоре у каждого сформировался собственный музыкальный вкус. Мне нравился джаз, а Лёнька предпочитал лирические мелодии. Как ни странно, при таком доступе к запрещённой музыке он часто принимался напевать и наигрывать вполне официальные вещи из репертуара того же Утёсова или песенку из какого-нибудь советского фильма. Но даже правильная песня про «заводскую проходную» из «Весны на Заречной улице» была безнадёжно далека от классической музыки, которую полагалось играть серьёзному пианисту. Несколько раз Лёньку пытались вернуть в лоно классики: его ругал Илья Степанович за увлечение «этой пакостью», бабушка то и дело напоминала, что он должен закончить музыкалку и учиться дальше, что талант накладывает на него обязательства и всё такое прочее. Он кивал, соглашался и снова прибегал ко мне слушать пластинки. А когда наступило лето, мы обнаглели вконец – начали выставлять проигрыватель на подоконник открытого окна и устраивать во дворе то, что сегодня бы назвали дискотекой. Под окнами собирались соседские ребята и девчонки, танцевали, а мы, как заправские диджеи, только меняли пластинки. А потом приехал его отец. * * * Я даже не знал, что у них опять гостит батя, иначе бы и не сунулся. Признаться, старшего Волка я побаивался – взгляд у него такой был неприятный, насквозь пронзающий. И Лёнька старался о нём не рассказывать. Но, повторюсь, я был не в курсе, а Лёнька мне срочно понадобился по какому-то очередному жутко важному вопросу. Я постучал условленным образом – три и через паузу два раза. Обычно Лёнька на этот стук открывал сам. Но дверь распахнул Виталий Алексеевич. – А Лёня дома? – выпалил я машинально и вдруг понял, как глупо выгляжу – здоровый парень, а всё будто в песочнице: «А Лёня выйдет?» Волк отрицательно покачал головой. – Кто там, Виталик? – За его спиной появилась бабушка Сима. – Боря? Я думала, Лёня с тобой! И судя по её встревоженному лицу, она давно уже так думала. Интересное кино! – Он с утра куда-то убежал, – продолжила бабушка Сима. На улице темнело. Пришлось срочно соврать, что с утра мы действительно встречались и вообще мне пора, да смыться от греха подальше. Первым делом я наведался в бамбуковую рощу, но там Лёньки не оказалось. Это становилось интересно. В Лёнькиной жизни явно что-то происходило, а я, лучший друг, был не в курсе! Мириться с таким положением дел я, конечно, не мог. Обнаружился он на море, на нашем любимом диком пляже, где даже в сезон почти не бывало отдыхающих из-за неудобного, крутого спуска с горы. Лёнька сидел на берегу и кидал в воду камни, стараясь запускать их каскадом. Я плюхнулся рядом, мысленно жалея новые штаны, на которых обязательно останутся разводы от соли. Некоторое время мы молчали. – И что случилось? – наконец спустя минут двадцать молчания, поинтересовался я. – Оте-ец за-абирает ме-еня в Мо-оскву. Тоже мне, новость! Он каждый год его «забирает». А потом находится тысяча причин, по которым Лёнька остаётся в Сочи. – На это-от ра-аз пра-авда, – вздохнул Лёня, прочитав мои мысли. – Уже би-илет ку-упили. И он начал рассказывать, спотыкаясь на каждом слове, так что мне поминутно приходилось одёргивать его привычной фразой: «Лёня, пой!» В кои-то веки бабушка Сима и старший Волк пришли к согласию. Если раньше Серафима Ивановна категорически противилась отправке Лёни в Москву, то теперь вдруг поддержала отца. А судя по тому, что он сразу приехал с билетом, все переговоры уже давно велись за Лёнькиной спиной то ли по телефону, то ли в письмах. Бабушка хотела, чтобы он поступал в Московскую консерваторию. – В Со-очи не-егде да-альше у-учиться, – копируя интонацию, повторил её слова Лёнька. – А у те-ебя та-алант. Да про-овалился бы он, это-от та-алант! – Но ты же хотел в Москву, – недоумевал я. – Ты там даже не был никогда! Неужели не интересно посмотреть? Лёнька пожал плечами. – Ра-аньше бы-ыло инте-ересно. А те-еперь всё ра-авно. Не хо-очу во-от та-ак, на-асильно. Ра-аньше на-адо бы-ыло. Тогда я его искренне не понимал. Мне Москва, столица нашей родины, была знакома только по картинкам в книжках да фильмам, и я, не выезжавший дальше Лазаревского района Сочи, мечтал побывать в большом городе. Это сейчас уже осознаю, что Лёнька боялся потерять свой привычный мир, в котором хоть как-то научился существовать: бабушку, которая понимала его невнятную речь, преподавателей, которые научились принимать его таким, какой он есть, меня, единственного друга. Для него всё это было гораздо важнее, чем какие-то туманные возможности столицы, о которых ему все твердили. – Ни черта ты не понимаешь, – убеждал я его. – В Москве театры, концерты, выставки! Да там скоро фестиваль молодёжи и студентов будет проходить! Я по радио слышал! Негры приедут, новоорлеанский джаз, представляешь? Ну где ты в нашей дыре настоящий джаз услышишь? Лёнька, да не будь ты дураком! Я бы всё на свете отдал, чтобы с тобой поехать! – По-оехали! – Он вцепился в меня мёртвой хваткой. – По-оехали, Бо-орь!