– Я про твой подозрительно хороший вид и футбольные умения. Он улыбается, но не поддается на мои попытки перевести разговор. – Послушай, что я тебе говорю, Элис. Я ведь серьезно. Если твой заклятый враг – твое же зеркальное отражение, значит, он в каком-то смысле тоже ты. Тебя всю жизнь будет тянуть к таким, ты все время будешь сражаться с ними и сражения, может, будешь выигрывать, но война никогда не закончится. Они очень обаятельные, очень сообразительные, они мастера манипулировать, все время будут приставать к тебе, надеяться, что зло победит добро, не сдаваться, добиваться своего. Они будут притворяться так умело, что ты, может, и не узнаешь, кто они такие. Сейчас-то тебе все равно, потому что ты сама не понимаешь, какая тебе дана сила. Ты сейчас их ненавидишь, хочешь, чтобы они исчезли. И ты допустишь, чтобы злейший враг сделал это с тобой потому, что хочешь покончить со своей силой и разрушить саму себя. Я больше не улыбаюсь. Он тоже. Он так беспокоится обо мне, что за всю эту речь почти ни разу не передернулся от тика. Он в своей футбольной форме, ноги у него длинные, мускулистые, плечи широкие, взгляд глубокий, задумчивый. Он от души заботится обо мне, тащил через все поле коробку с тем, что очень много для меня значит, потому что думал обо мне. Я придвигаюсь к нему, сокращая ту привычную дистанцию, которую соблюдаю с другими. Всего-то – просто сидишь рядом с ним, а чувствуешь какую-то особую близость. Я дотрагиваюсь до его лица. Ощущение кожи другого человека под пальцами – новое, страшноватое. Но я доверяю ему. Провожу пальцем ему по губам, он целует мой палец, ждет. Ждет, чтобы не сомневаться, что это хорошо, а потом мы целуемся. * * * Сердце у меня колотится, когда я вижу Госпела на футбольном поле. Теперь он главный бомбардир в «Кристал Пэлас». Он достиг того, чего хотел. Его родители, должно быть, очень довольны, я представляю, как они сидят где-то на трибунах, как подбадривают его возгласами, как было раньше, когда они стояли у края площадки всякий раз, когда в школе проводился матч. Небольшого роста мама и высокий отец приезжали к нему каждое воскресенье. Он по-мужски статен, мускулист, силен. Просто красавец. Поразительный красавец, каким был всегда. Она смотрит на меня. – Что? Что ты сказала? Я опять в этой комнате, в этом доме, с ней. В кресле-каталке. С мокрым, умирающим растением в руках. С выстиранным бельем, которое нужно перегладить, с постельным, которое нужно поменять. Мне нужно вызвать сантехника – унитаз засорился. Может, она видит, как во мне что-то умирает. Она немного задумывается и отвечает: – Ничего. * * * В супермаркете Tesco я покупаю очередное растение. На сей раз – алоэ, алоэ вера. Я твердо намерена не убить его. Мне не нравятся букеты; они, конечно, красивы, но срезанные цветы, не получая питания, сразу же начинают умирать. Энергия их гниения расползается по дому, как дурной запах. Я пробовала было ужиться с ними, но не могу ни держать, ни приветствовать смерть в своем доме. А вот растения с корнями растут в земле, они сильные, они живут, они дышат. Я ставлю новое растение на подоконник в кухне. – Привет. Меня зовут Элис, я тебя не убью, – говорю я, больше для себя самой. Оранжевая энергия появляется вокруг листьев, точно бутон, который сначала открывается, потом закрывается и, наконец, совсем увядает. – Ого, – удивленно произношу я. – Ты что, разговариваешь со мной, что ли? Оранжевый становится сильнее, больше, открывается, как большой цветок, снова закрывается. Я пробую по-другому: – Ты красивое… Такие прелестные, хм… листочки. Или как они у тебя называются? И я ласково провожу пальцами по его длинным, заостренным листьям. Снова вспыхивают большие оранжевые цветы. Они открываются и закрываются, цветут в ускоренном режиме и снова исчезают. – Ну и дела! – шепчу я, склонившись к кусту. – Назову-ка я тебя Верой. * * * В тот же день, только попозже, я решаюсь провести нечто вроде эксперимента. Лили смотрит телевизор. После химиотерапии она перестала курить. Сказала, что у нее теперь поменялся вкус, и дым стал противным. – Сколько ты уже без сигарет? Год почти? – Да, где-то так. – Здорово. Ты должна гордиться собой. Она озадаченно смотрит на меня. – В смысле – сколько я себя помню – ты всегда курила, а теперь посмотри: можешь ведь без сигарет. И отлично можешь! Я говорю от души, но произношу слова механически, как робот. Не привыкли мы с ней так разговаривать. – Замолкни, Элис! – говорит она и снова уставляется в телевизор. Я жду, не станут ли ее цвета распускаться, как бутоны, не заполыхает ли розовый, не засверкает ли фейерверк, не раскроется ли яркий веер, похожий на павлиний хвост. Ничего подобного. Я смеюсь про себя и возвращаюсь к глажке. Повеселилась, и то ладно. * * * Я учусь поддерживать в Вере жизнь, прислушиваясь к ней. Когда я думаю, что пора ее полить, то чаще всего ошибаюсь. Она девушка выносливая, ей нравится стоять под солнцем, и пить она просит редко, как будто ей некогда отвлекаться на такие пустяки, как будто у нее нет другого дела, как только смотреть из окна на наш неопрятный садик. Ей он ничуть не противен, не то что мне; она растет и тянется к нему своими длинными листьями, как будто хочет показать, потрогать стекло и сказать: «Посмотри, ну посмотри же туда». И я смотрю. И вижу давно переросшую траву с проплешинами в ней. Сорняки и запущенная живая изгородь нависают над ухоженным садиком Гангали. Она указывает мне на все это, я понимаю намек. И у меня появляется желание сделать вид приятнее для нее. Я начинаю приводить сад в порядок. Лили смотрит из окна и думает, что я, наверное, тронулась. Она слышала, как я разговариваю с алоэ, потому что сейчас я совсем этого не стесняюсь. По утрам произношу «доброе утро», говорю с Верой о погоде, о всяком разном, а Лили слушает и закатывает глаза. Иногда, правда, тоже заговаривает, чтобы подействовать на меня: «Вера, по-моему, сегодня кто-то встал не с той ноги» или «Ты посмотри, Вера, – мы сегодня опять едим подметку какую-то, а не стейк». Садоводство – дело затратное, да к тому же требует времени и терпения, а ни того ни другого у меня и в помине нет. Первым делом я принимаюсь за траву, за то, чтобы снова сделать землю совсем здоровой. Мы наконец оборудуем дом так, как нам нужно. Лили больше года не появлялась в саду, хотя я не понимаю, что она там делала, даже когда могла ходить; может, курила, но курила она почти всегда дома. Теперь у нас новый пандус, а это значит, что она выбирается наружу, смотрит, отпускает ядовитые замечания. Поначалу я просто не могла терпеть ее рядом с собой в саду. Ее присутствие, мягко говоря, не успокаивает: она содрогается при каждом порыве ветерка, как будто ее вот-вот сдует, машет на каждую пролетающую мимо птицу, как будто она ее убьет. Она не создана для выходов на улицу. Она все время указывает, где что я сделала не так и где что упустила. Птицы клюют семена вновь посеянной травы; сначала она, как и раньше, похожа на кочки на болоте, но со временем я понимаю, что надо делать, и работаю на своем участке чуть ли не с маниакальным вниманием. И в конце концов получается яркая лужайка, почти ненастоящего, кислотного, зеленого-презеленого цвета. Все травинки совершенно точной, одинаковой длины, как будто я, ползая на корточках, подрезала их ножницами. Даже Вера, которая успела подрасти, касается оконного стекла кончиком листа и как будто говорит: «Ну надо же!» Лили осматривает сад, морщась от солнца. – Хорошо? – спрашиваю я ее. Лужайка приведена в полный порядок, ей не к чему придраться. Ни пропусков, ни проплешин, ни кочек, решительно ничего такого. – Лучше бы ты цветы посадила, – произносит она. * * * Чуть ли не каждый день я где-нибудь да вижу Дейва. В супермаркете, в парке, на автобусной остановке. Иногда кажется, что, кроме нас, никто не бывает в общественных местах – все на работе; еле заметный, тонкий дневной слой общества почти целиком состоит из матерей с грудными младенцами, пожилых и безработных. Он тоже исполняет обязанности сиделки, всегда и везде появляясь вместе с братом Кристофером, который страдает сильным аутизмом и нуждается в круглосуточном присмотре. Дейв неизменно пребывает почти в нереально отличном расположении духа, и его цвета подтверждают, что он не притворяется. Вообще-то они мало о чем говорят, и это придает ему загадочности. Цвет у него чаще всего один, серый, но зато оттенков – не меньше четырех. Я видела серый на людях, он бывает и положительный, и отрицательный. Отрицательный означает депрессию или нечестность. Цвет этот встречается часто, но вот его оттенки я вижу в первый раз. Я поняла, что положительный серый вокруг него – это такой нейтралитет. Он уживчив, легко идет на компромисс, он будет чем угодно, чем ты только захочешь, он умеет легко освоиться в любой обстановке и не привлекать к себе особого внимания. Отца Дейва не стало, когда он был еще маленьким, а когда ему исполнилось восемнадцать лет, от рака скоропостижно скончалась мать, и на его долю выпал уход за Кристофером. Я много могу рассказать о Дейве, и все-таки этот серый окутывает его, как плащом, делает непроницаемым. Я не могу уловить его взгляд, только иногда встречаюсь с ним глазами поверх голов Лили и Кристофера, но таким способом связь не установишь. От него никогда не услышишь, что, все, мол, дерьмово, что все несправедливо, что день у него сегодня плохой или что его достал Кристофер. Нет, от него исходит сплошной позитив, и по идее я должна быть за это благодарна, особенно если вспомнить, какая атмосфера у меня в доме, но ощущение такое, что это блокада, запрет. Но кто я такая, чтобы критиковать способ, каким человек справляется с ситуацией? – Жалко, – говорит однажды Лили, когда мы оставляем его с Кристофером на улице после неловкого разговора о погоде, который продолжался дольше, чем обыкновенный разговор о погоде. – Что жалко? – Молодого человека. Для Лили это необыкновенно высокая степень сочувствия, и она меня удивляет. Я задумываюсь, а жалеет ли она меня. – Не больше ведь, чем меня, – говорю я, чтобы проверить. – Я – совсем другое дело, – оскорбленно отвечает она. – Ты сидишь дома, на работу ходить тебе не надо. По сравнению с ним – не жизнь, а малина.