Камилла ни на секунду не забывала сына. Она жила дальше, родила двоих детей – но Генри навсегда остался в ее памяти. Его фотографии висели в каждой комнате, и Камилла ответила бы на прямой вопрос о мальчике. Она рассказала бы, как рада, что у нее был такой чудесный сын и что ей посчастливилось родить еще двух здоровых девочек, в то время как многим людям такой радости не дано… Она не забыла Генри, но с его смертью смирилась. Вот что она сказала бы. Однако ее не спрашивали, а она не считала нужным поднимать эту тему. Так было, пока однажды она не стояла в зале суда и образ Генри не возник вдруг перед глазами. В тот день она выиграла дело, отстояла право матери и ребенка на безопасную жизнь. Камилла была счастлива – пока не подумала о сыне. – Я спасла этого ребенка, а своего спасти не смогла… Пять минут спустя у нее случился второй припадок. Камилла отправила воспоминания о пережитом в дальнюю часть сознания. Она знала, что потеряла сына, но забыла, как ей было плохо. Она заперла свою боль, и приступы оберегали ее память. Когда же тайна оказалась раскрыта, припадки прошли сами собой. 9. Смех Твое видение станет ясным, только если ты сможешь заглянуть в свое сердце. Карл Юнг. «Воспоминания. Сновидения. Размышления» (1961). Не могу представить человека, которому Мария не понравилась бы с первого же взгляда. Хотя ей было пятьдесят, в душе она оставалась пятилетним ребенком. В больницу при мне она попадала трижды и всякий раз брала с собой Джорджа – плюшевого медведя, практически ее ровесника. Она не могла бросить его дома одного. А еще Мария всегда носила с собой фотографию, на которой она с сияющей улыбкой стояла рядом с любимым футболистом. Мария тогда работала волонтером. Приветствуя посетителей у входа в музей, она и повстречала Дэвида – пожала ему руку, а он любезно задержался, чтобы попозировать для снимка. Эту историю Мария пересказывала при каждой нашей встрече: лучший момент ее жизни. – Что, даже лучше, чем когда «Манчестер» выиграл в Лиге? – смеялась я. – Тогда тоже было здорово, но с Дэвидом не сравнить. – Вам, наверное, все девчонки завидуют, когда видят это фото, – подыгрывала я. Мария хохотала в ответ. До эпилептических припадков Мария росла совершенно здоровым ребенком. Первый приступ случился в пять лет. За ним последовали новые. Они продолжались до четырнадцати, не позволяя мозгу развиваться. В результате Мария так и застряла в дошкольном возрасте. Родители очень любили Марию, но чувство гордости не позволило им воспользоваться всеми положенными льготами для девочки. Практически всю жизнь она провела наедине с матерью, не имея возможности общаться с ровесниками и не видя ничего, кроме дома и больницы. В результате она не получила образования и даже бытовых навыков. Всему, что она знала, Мария научилась у матери. Когда та готовила, Мария стояла рядом и перемешивала содержимое кастрюль. Во время уборки шла следом, подавая чистящие средства и салфетки. Если случались гости, Мария надевала фартук и с удовольствием изображала официантку. Друзей у нее не было. Любовь к футболу пробудил отец, по выходным он изредка брал ее на стадион. Мария была единственным ребенком в семье; все родительские интересы сосредоточились исключительно на ней. О девочке прекрасно заботились, и одинокой она себя не чувствовала. Однако ситуация изменилась, когда у матери случился первый инсульт. Восстановилась она быстро, но угроза смерти заставила родителей подумать о будущем. Мария не смогла бы о себе заботиться, пришлось ее этому учить. Социальная служба предложила ей посещать центр помощи инвалидам и работать волонтером. Родители открыли на ее имя специальный счет. Когда Марии было тридцать, у матери случился второй инсульт, на этот раз фатальный. Мария жила с отцом, спустя двенадцать лет умер и он. Так она осталась в родительском доме одна. Утром и вечером к ней заглядывала сиделка. Мария большую часть дня проводила либо в центре помощи инвалидам либо на волонтерской службе. Больше всего ей нравилось стоять у входа и приветствовать посетителей; в магазине, например, она всегда громко здоровалась и вручала корзинку. Мария очень огорчалась, если ей вдруг не отвечали – однажды она даже преследовала покупателя по всем отделам, требуя с ней поздороваться. После этого случая на какое-то время Мария осталась без работы, пока социальные службы не убедили администрацию магазина дать ей еще один шанс. – Мне нельзя что-то говорить, даже если они не отвечают, – жаловалась она. – Мария, не все люди такие дружелюбные, как вы. – Мой социальный работник говорит, что просто они очень заняты. Как бы там ни было, Мария многих заражала своим оптимизмом. Ей попадались не только грубияны; иногда люди специально останавливались, чтобы перекинуться парой слов. Все, кто хоть раз с ней общался, знали, как она любит футбол; и, должно быть, у дверей магазина развернулось немало оживленных дискуссий о спорте. В сорок пять, после тридцатилетнего перерыва, у нее снова начались судороги. Пришлось назначить те же препараты, что она принимала в детстве. Судя по динамике болезни, Марии предстояло принимать лекарства до конца дней. Однажды в понедельник утром, как обычно, заглянула сиделка и увидела, что Мария лежит на полу в гостиной. Сиделке удалось ее разбудить, но Мария понятия не имела, сколько она здесь пролежала. Ее доставили в больницу, однако анализы ничего не показали, разве что концентрация лекарственных средств в крови была слишком низкой. Мария, скорее всего, забыла на выходных принять таблетки. После этого приступы участились. Врач увеличил дозу и организовал надзор в выходные. Эти меры ничего не дали. Раз дело было не в лекарствах, Марию решили отправить на пару суток в лабораторию видео-ЭЭГ-мониторинга. Большую часть первого дня она простояла на пороге палаты, громко приветствуя всех, кто ходил мимо. Прикрепленные к голове датчики не позволяли ей выйти в коридор, однако даже так Мария успела сдружиться со многими пациентами и персоналом, поэтому вскоре к ней стали наведываться гости. Наутро мне сообщили, что ночью ее обнаружили лежащей без сознания на полу. Я посмотрела видео. Перед приступом все было спокойно, поток гостей иссяк. Мария сидела на кровати и смотрела телевизор, но изредка подходила к дверям и звала кого-то. Так прошло около часа. Потом она схватила журналы, разбросала их и закричала: «Помогите! Скорее!». Выждав немного, она легла на пол, устроилась поудобнее и закрыла глаза. Никто так и не пришел. Она встала, опять подошла к дверям и позвала на помощь, потом снова легла, на этот раз нажав кнопку вызова персонала. Услышав шаги, она тут же забилась в судорогах. Опытные медсестры поняли, что дело не в эпилепсии, и принялись ее успокаивать. Одна опустилась рядом с ней на колени и, ласково уговаривая, стала поглаживать по руке. Мария не реагировала, поэтому к делу подключилась вторая медсестра: – Мария, скоро игра начнется. Вы же не хотите пропустить матч? На губах у Марии проступила едва заметная улыбка. – Сегодня Дэвид на поле? – Медсестра знала о любимчике Марии. Та улыбнулась шире. – Наверное, они сегодня проиграют… Ребята последнее время совсем не форме. Для Марии это было уже слишком. Открыв глаза, она воскликнула: – Они обязательно выиграют! Судороги прекратились. Мария встала и завела с медсестрой разговор о футболе. Я заглянула к Марии, чтобы обсудить случившееся. Увы, беседа закончилась ничем. Зная, что в детстве у нее была эпилепсия, Мария ничего не слушала. Я пыталась ее переубедить, но она упала и забилась в судорогах. Как только я вышла из палаты, конвульсии прекратились. На следующий день к ней пригласили психотерапевта, однако Мария оставалась глуха ко всем аргументам. Мы стали искать альтернативные способы лечения. Я связалась с ее лечащим врачом и описала ситуацию. Обычно, когда у Марии начинался припадок, ее на машине «скорой помощи» доставляли в больницу. Однажды она попала в реанимацию, потому что лекарствами снять приступ не удалось – частая ошибка при неэпилептических судорогах, когда медикаментозное лечение приносит больше вреда, чем пользы. Прием лекарств мог привести к серьезным побочным эффектам, например тяжелой инфекции дыхательных путей или тромбозу, в то время как судороги Марии сами по себе не представляли никакой опасности. Сообщив настоящий диагноз всем врачам, причастным к ее лечению, я успокоила свою совесть: теперь они хотя бы задумаются перед тем, как применять радикальные меры. Марию надо лечить заботой и любовью. Еще мы подключили социальные службы. Несмотря на работу и хобби, Мария большую часть времени была предоставлена самой себе. Социальный работник помог ей найти друзей, с которыми можно общаться по телефону долгими тихими вечерами. В детстве Мария никогда не оставалась одна, а сейчас ей некому было выплеснуть все, что накопилось в душе. Ее поведение в больнице во многом было неосознанным. Первый приступ, скорее всего, и впрямь случился из-за сбоя в приеме лекарств, но при этом он подстегнул старые воспоминания. Лежа на ковре, Мария словно вернулась в детство, в тот момент, когда к ней прибегала испуганная мать. Мария напомнила мне, что нет единой методики лечения психосоматических заболеваний. Искать ее – все равно что искать лекарство от горя. Иногда достаточно выяснить, что вызвало вашу болезнь, и устранить ее источник. Если вы страдаете от одиночества, найдите себе компанию. Разберитесь, что вас мучает, и решите эту проблему. Взгляните на симптомы новыми глазами. Определите травмирующее событие и попробуйте отпустить эти воспоминания. И главное, знайте: в просьбе о помощи нет ничего постыдного. Если не справляетесь сами – обратитесь к специалисту. Что вы теряете? У вас лишь одна жизнь, почему бы не перепробовать разные пути? Все мои пациенты уникальны, за каждым стоят своя история и свой способ решения проблемы. Каждый учит меня чему-то важному и напоминает, сколь многого я еще не знаю. Впрочем, при всех различиях кое-что их все-таки объединяет – то, какой ценой дался им диагноз. Однако если неврологи так часто сталкиваются с психосоматическими заболеваниями, почему для пациентов это становится полной неожиданностью? И если симптомы так распространены, почему врачи ошибаются с диагнозом? Обратимся к статистике: ученые подсчитали, что в 2011 году в Германии соматические расстройства были выявлены у двадцати двух процентов пациентов терапевтического отделения. В Великобритании такие пациенты встречались у врачей любой специализации, причем в некоторых случаях их количество достигало пятидесяти процентов! В Норвегии путем опроса 900 пациентов были диагностированы следующие заболевания: синдром раздраженного кишечника, кандида-синдром, фибромиалгия, синдром хронической усталости, пищевая непереносимость, поражение электромагнитным излучением. Каждый из диагнозов либо необъясним с медицинской точки зрения, либо имеет психиатрическое обоснование. На симптомы одного из этих заболеваний ссылались почти сорок процентов опрошенных. В США, где система здравоохранения сильно отличается от британской и стоимость медицинской страховки составляет весьма немалую сумму, диссоциативные приступы эпилепсии встречаются в тридцати процентах случаев – ровно столько же, сколько в Великобритании. А теперь рассмотрим финансовые последствия. В 2011 году три врача общей практики в Лондоне поставили диагноз «тяжелая форма психосоматического расстройства» 227 пациентам, что составило один процент от общего числа их больных (значит, заболевание действительно встречается редко). Эти пациенты обратились к врачам-специалистам в общей сложности 1077 раз. Экономике страны их обследование и лечение обошлось в 500 тысяч фунтов. В пересчете на масштабы всего Лондона эта цифра составит уже 15 миллионов фунтов – и речь, напомню, идет только о самых тяжелых формах, вроде той, что страдала Полин. Подсчитать все расходы не представляется возможным, потому что с подобными жалобами к врачу приходит каждый третий. Если мы хотим изменить ситуацию к лучшему, свой вклад придется внести каждому. Возможности есть у всех. В медицинских университетах нужно давать больше информации о психосоматических заболеваниях; они не должны быть сноской в учебнике – их надо поставить на одну ступень с органическими болезнями. Врачам стоит смелее ставить диагноз, не оставляя его напоследок как самый нежелательный вариант. Конечно, функциональные и конверсионные расстройства диагностируют в основном методом исключения, но медики почему-то забывают, что пациент при этом мучается по-настоящему. А самое главное, общество, люди – да-да, именно ВЫ! – не должны видеть в пациентах симулянтов и притворщиков. Вот в чем основная заслуга Шарко – при всех своих недостатках и ошибках он относился к истерии с той же научной строгостью и педантичностью, какую демонстрировал в отношении других неврологических болезней. Это по плечу каждому – столкнувшись с человеком, страдающим от необъяснимых симптомов, отнестись к нему со всем уважением. Чтобы прийти к таким выводам, мне потребовалось двадцать лет. Лично меня странным образом успокаивает знание, какие фокусы способен выкинуть мой организм. И если тело что-то подсказывает, я стараюсь к нему прислушиваться. Несколько лет назад я сломала ногу и около месяца носила гипс. Когда его сняли, оказалось, что мышцы успели атрофироваться. Две недели я хромала, недоумевая, почему на восстановление уходит так много времени. Должно быть, что-то не так. Вдруг перелом еще не сросся? Я обратилась к врачу, тот направил меня на рентген, но снимки сделали лишь на следующий день. За эти сутки мое состояние ухудшалось на глазах. Сперва я немного припадала на больную ногу. Затем в течение дня чувствовала, как она слабеет. Хромота стала сильнее, и к вечеру я прыгала на одной ноге, другой лишь опираясь на самые кончики пальцев. Я представляла, как острые концы сломанной кости задевают друг друга при каждом движении. В общем, я едва могла ходить, но страшно мне не было… потому что я не раз видела то же самое у своих пациентов. Я знала, что ни при каких обстоятельствах мои симптомы не могут развиваться так быстро, и все равно реагировала как любой другой человек. А потом увидела рентгеновский снимок с прекрасно сросшейся костью – и все исчезло. К врачу я ковыляла на одной ноге, обратно шла уже на двоих. Я верю, что психосоматические симптомы реальны, хоть они и являются продуктом воображения, но это знание в тот день меня мало утешало. Боль, которую я испытывала, была настоящей. В то же время я надеялась, что мои симптомы имеют психологическую подоплеку – значит, выздоровление не займет много времени. И в этом чувстве не было ничего постыдного. Чтобы разобраться в причинах столь серьезных заболеваний, в первую очередь надо поверить в их существование и понять, какие причудливые формы может принимать психосоматическое расстройство. Нужно смириться с главенствующей ролью разума над телом. Мы с удовольствием читаем истории об использовании гипноза, об эффекте плацебо, о гомеопатии и альтернативной медицине, о специальных диетах от рака и так далее… Но почему-то не можем смириться с мыслью, что разум воспроизводит физические симптомы. Раз он в состоянии излечивать болезни – почему не может их создавать? Сопротивляться нет смысла; это явление существует, и никуда от него не деться. Болезнь способна поразить каждого – в том числе и вас. Может, если мы лучше поймем собственное тело, его реакции на чувства и переживания, тогда физические проявления стресса будут восприниматься не столь отталкивающе? Все мы соматизируем наши эмоции, хотим мы того или нет. Вспомните о смехе. Диафрагма сокращается, дыхание становится чаще. Гортань путем колебаний воспроизводит ритмичный звук. Лицевые мышцы приходят в движение, открывается рот. Кожа вокруг глаз собирается в морщины. Голова запрокидывается. Иногда в процессе участвует все тело – тогда вы наклоняетесь вперед, складывая руки на животе. Если положительная эмоция особенно сильна, в слезных протоках собирается жидкость и стекает по лицу. На какое-то время мы теряем способность дышать, лицо краснеет, сердцебиение учащается. Более того, смех очень заразен. Попробуйте рассмеяться от всего сердца – и люди к вам присоединятся, даже не зная, что стало источником забавы. Однако смех – это не только результат веселья, его вызывают самые разные эмоции, в частности стыд или неловкость. Или нечто вовсе отрицательное, например издевка. В большинстве случаев смех бывает непроизвольным, однако его можно воспроизвести нарочно. Ученые до сих пор не понимают его механизм. В процессе задействовано сразу несколько участков мозга; ответственную за смех зону так и не удалось найти. Возможно, разные виды смеха генерируются в разных областях. Поэтому-то ехидный смех нельзя спутать с искренним. Фрейд верил, что смех, как и сны, скрывает наши тайные желания. Большинству из нас доводилось смеяться против воли, тем самым выдавая окружающим свои мысли. Это непроизвольное явление, и то, что вызывает у нас смех, раскрывает наш характер. Например, выбор анекдотов, позволяющих смяться над социально неприемлемыми вещами, выдает ваши интересы. Смех может оказывать терапевтическое влияние, потому что он сбрасывает внутреннее напряжение, вызванное гневом и печалью. Также он способен отвлечь от испытываемого стресса или страха. В то же время смех может возникать беспричинно. Иногда он становится симптомом болезни. Плохо контролируемый смех выдает психиатрическое или неврологическое расстройство, например, маниакальный синдром или поражение лобной доли мозга, когда больной утрачивает восприятие смешного и несмешного. Кроме того, неожиданные приступы смеха бывают при эпилепсии. Иными словами, смех – это физическое выражение чувства, которое возникает против воли, задействуя практически весь организм с целью снятия эмоционального напряжения. В общем, типичный психосоматический симптом. А еще совершенно естественная часть бытия человека. Все, что от нас требуется, – сделать несколько маленьких шажков к новому пониманию. Если мы так реагируем на самый обычный смех, может, наш организм способен на нечто еще более оригинальное? Благодарности Благодарю Кирсти Маклохлан из Ассоциации Дэвида Годвина, подарившую идею для этой книги. И Бекки Харди из «Чатто и Виндос», которая многому меня научила, – именно ее тяжелому труду я обязана своим результатом. Спасибо моим родителям, которые многим пожертвовали, чтобы дать детям хорошее образование. И всей моей семье: Эйтн, Эйлин, Полу, Барри, Оскару, Эшлин, Феликсу, Рошин, Сиаре, Хлое, Дэниэлю и Шону. Я сильно задолжала людям, с которыми работала и у которых училась последние двадцать лет; отдельно надо упомянуть неврологов и нейрофизиологов из больницы Святого Винсента и больниц Аделаиды и Мита в Дублине, которые вдохновили меня последовать по их стопам, а также коллектив врачей из Королевской лондонской больницы, Национального госпиталя неврологии и Общества по борьбе с эпилепсией. Отдельное спасибо Дженни Найтингейл, Адель Ларкин, Вики Келмансон и Чарли Кокереллу, создавшим благоприятную среду для развития моего интереса. Особая благодарность команде нейропсихологов каждой из вышеперечисленных больниц, которые от всего сердца поддерживали и меня, и моих пациентов. Но более всего я благодарна своим пациентам. Надеюсь, эта книга создаст верное впечатление об их беде.