– Коли ехать, так ехать, – говорит, – пора. VIII Собрались башкирцы, сели – кто верхами, кто в тарантасы, поехали. А Пахом с работником на своём тарантасике поехали и с собой скрёбку взяли. Приехали в степь, заря занимается. Въехали на бугорок, по-башкирски – на шихан. Вылезли из тарантасов, послезали с лошадей, сошлись в кучку. Подошёл старшина к Пахому, показал рукой. – Вот, – говорит, – вся наша, что глазом окинешь. Выбирай любую. Разгорелись глаза у Пахома: земля вся ковыльная, ровная как ладонь, чёрная как мак, а где лощинка – так разнотравье, трава по груди. Снял старшина шапку лисью, поставил на землю. – Вот, – говорит, – метка будет. Отсюда пойди, сюда приходи. Что обойдёшь, всё твоё будет. Вынул Пахом деньги, положил на шапку, снял кафтан, в одной поддёвке остался, перепоясался потуже под брюхо кушаком, подтянулся, сумочку с хлебом за пазуху положил, баклажку с водой к кушаку привязал, подтянул голенища, взял скрёбку у работника, собрался идти. Думал, думал, в какую сторону взять, – везде хорошо. Думает: «Всё одно: пойду на восход солнца». Стал лицом к солнцу, размялся, ждёт, чтобы показалось оно из-за края. Думает: «Ничего времени пропускать не стану. Холодком и идти легче». Только брызнуло из-за края солнце, вскинул Пахом скрёбку на плечо и пошёл в степь. Пошёл Пахом ни тихо, ни скоро. Отошёл с версту; остановился, вырыл ямку и дернички друг на дружку положил, чтоб приметней было. Пошёл дальше. Стал разминаться, стал и шагу прибавлять. Отошёл ещё, вырыл ещё другую ямку. Оглянулся Пахом. На солнце хорошо видно шихан, и народ стоит, и у тарантасов на колёсах шины блестят. Угадывает Пахом, что вёрст пять прошёл. Согреваться стал, снял поддёвку, вскинул на плечо, пошёл дальше. Отошёл ещё вёрст пять. Тепло стало. Взглянул на солнышко – уж время об завтраке. «Одна упряжка прошла, – думает Пахом. – А их четыре в дню, рано ещё заворачивать. Дай только разуюсь». Присел, разулся, сапоги за пояс, пошёл дальше. Легко идти стало. Думает: «Дай пройду ещё вёрст пяток, тогда влево загибать стану. Место-то хорошо очень, кидать жалко. Что дальше, то лучше». Пошёл ещё напрямик. Оглянулся – шихан уж чуть видно, и народ, как мураши, на нём чернеется, и чуть блестит что-то. «Ну, – думает Пахом, – в эту сторону довольно забрал; надо загибать. Да и разопрел – пить хочется». Остановился, вырыл ямку побольше, положил дернички, отвязал баклажку, напился и загнул круто влево. Шёл он, шёл, трава пришла высокая, и жарко стало. Стал Пахом уставать; поглядел он на солнышко, видит – самый обед. «Ну, думает, отдохнуть надо». Остановился Пахом, присел. Поел хлебца с водой, а ложиться не стал: думает – ляжешь, да и заснёшь. Посидел немного, пошёл дальше. Сначала легко пошёл. От еды силы прибавилось. Да уж жарко очень стало, да и сон клонить стал; однако всё идёт, думает – час терпеть, а век жить. Прошёл ещё и по этой стороне много, хотел уж загибать влево, да глядь – лощинка подошла сырая; жаль бросать. Думает: «Лён тут хорош уродится». Опять пошёл прямо. Захватил лощинку, выкопал ямку за лощиной, загнул второй угол. Оглянулся Пахом на шихан: от тепла затуманилось, качается что-то в воздухе и сквозь мару чуть виднеются люди на шихане – вёрст пятнадцать до них будет. «Ну, – думает Пахом, – длинны стороны взял, надо эту покороче взять». Пошёл третью сторону, стал шагу прибавлять. Посмотрел на солнце – уж оно к полднику подходит, а по третьей стороне всего вёрсты две прошёл. И до места всё те же вёрст пятнадцать. «Нет, думает, хоть кривая дача будет, а надо прямиком поспевать. Не забрать бы лишнего. А земли и так уж много». Вырыл Пахом поскорее ямку и повернул прямиком к шихану. IX Идёт Пахом прямо на шихан, и тяжело уж ему стало. Разопрел и ноги босиком изрезал и отбил, да и подкашиваться стали. Отдохнуть хочется, а нельзя – не поспеешь дойти до заката. Солнце не ждёт, всё спускается да спускается. «Ах, думает, не ошибся ли, не много ли забрал? Что, как не поспеешь?» Взглянет вперёд на шихан, взглянет на солнце: до места далеко, а солнце уж недалеко от края. Идёт так Пахом, трудно ему, а всё прибавляет да прибавляет шагу. Шёл, шёл – всё ещё далеко; побежал рысью. Бросил поддёвку, сапоги, баклажку, шапку бросил, только скрёбку держит, ей попирается. «Ах, думает, позарился я, всё дело погубил, не добегу до заката». И ещё хуже ему от страха дух захватывает. Бежит Пахом, рубаха и портки от пота к телу липнут, во рту пересохло. В груди как мехи кузнечные раздуваются, а в сердце молотком бьёт, и ноги как не свои – подламываются. Жутко стало Пахому, думает: «Как бы не помереть с натуги». Помереть боится, а остановиться не может. «Столько, думает, пробежал, а теперь остановиться – дураком назовут». Бежал, бежал, подбегает уж близко и слышит: визжат, гайкают на него башкирцы, и от крика ихнего у него ещё пуще сердце разгорается. Бежит Пахом из последних сил, а солнце уж к краю подходит, в туман зашло; большое, красное, кровяное стало. Вот-вот закатываться станет. Солнце близко, да и до места уж вовсе не далеко. Видит уж Пахом, и народ на шихане на него руками махает, его подгоняют. Видит шапку лисью на земле и деньги на ней видит; видит и старшину, как он на земле сидит, руками за пузо держится. И вспомнился Пахому сон. «Земли, думает, много, да приведёт ли бог на ней жить. Ох, погубил я себя, думает, не добегу». Взглянул Пахом на солнце, а оно до земли дошло, уж краюшком заходить стало и дугой к краю вырезалось. Наддал из последних сил Пахом, навалился наперёд телом, насилу ноги поспевают подставляться, чтоб не упасть. Подбежал Пахом к шихану, вдруг темно стало. Оглянулся – уж зашло солнце. Ахнул Пахом. «Пропали, думает, мои труды». Хотел уж остановиться, да слышит, гайкают всё башкирцы, и вспомнил он, что снизу ему кажет, что зашло, а с шихана не зашло ещё солнце. Надулся Пахом, взбежал на шихан. На шихане ещё светло. Взбежал Пахом, видит – шапка. Перед шапкой сидит старшина, гогочет, руками за пузо держится. Вспомнил Пахом сон, ахнул, подкосились ноги, и упал он наперёд, руками до шапки достал. – Ай, молодец! – закричал старшина. – Много земли завладел! Подбежал работник Пахомов, хотел поднять его, а у него изо рта кровь течёт, и он мёртвый лежит. Пощёлкали языками башкирцы, пожалели. Поднял работник скрёбку, выкопал Пахому могилу, ровно насколько он от ног до головы захватил – три аршина, и закопал его. История, описания, рассуждения Как гуси Рим спасли (История) В 390-м году до Р. X.[22] дикие народы галлы напали на римлян. Римляне не могли с ними справиться, и которые убежали совсем вон из города, а которые заперлись в кремле. Кремль этот назывался Капитолий. Остались только в городе одни сенаторы. Галлы вошли в город, перебили всех сенаторов и сожгли Рим. В середине Рима оставался только кремль – Капитолий, куда не могли добраться галлы. Галлам хотелось разграбить Капитолий, потому что они знали, что там много богатств. Но Капитолий стоял на крутой горе: с одной стороны были стены и ворота, а с другой был крутой обрыв. Ночью галлы украдкою полезли из-под обрыва на Капитолий: они поддерживали друг друга снизу и передавали друг другу копья и мечи. Так они потихоньку взобрались на обрыв, ни одна собака не услыхала их. Они уже полезли через стену, как вдруг гуси почуяли народ, загоготали и захлопали крыльями. Один римлянин проснулся, бросился к стене и сбил под обрыв одного галла. Галл упал и свалил за собою других. Тогда сбежались римляне и стали кидать брёвна и каменья под обрыв и перебили много галлов. Потом пришла помощь к Риму, и галлов прогнали. С тех пор римляне в память этого дня завели у себя праздник. Жрецы идут наряженные по городу; один из них несёт гуся, а за ним на верёвке тащат собаку. И народ подходит к гусю и кланяется ему и жрецу: для гусей дают дары, а собаку бьют палками до тех нор, пока она не издохнет. Эскимосы (Описание) На свете есть земля, где только три месяца бывает лето, а остальное время бывает зима. Зимой дни бывают такие короткие, что только взойдёт солнце, тотчас и сядет. А три месяца, в самую середину зимы, солнце совсем не восходит, и все три месяца темно. В этой земле живут люди; их называют эскимосами. Люди эти говорят своим языком, других языков не понимают и никуда из своей земли не ездят. Ростом эскимосы бывают невелики, но головы у них очень большие. Тело у них не белое, а бурое, волосы черны и жёстки. Носы у них тонкие, скулы широкие, глаза маленькие. Эскимосы живут в снеговых домах. Они строят их так; набурят из снегу кирпичей и сложат из них дом, как печку. Вместо стёкол они вставляют в стены льдины, а вместо дверей они делают длинную трубу под снегом и через эту трубу влезают в свои дома. Когда приходит зима, их дома совсем заносит снегом, и у них делается тепло. Едят эскимосы оленей, волков, белых медведей. Они ловят рыбу в море крючками на палках и сетями. Зверей они убивают из луков стрелами и копьями. Эскимосы едят, как звери, сырое мясо. У них нет льна и пеньки, чтобы делать рубахи и верёвки, нет и шерсти, чтобы делать сукно; верёвки они делают из жил зверей, а платье – из звериных кож. Они складывают две кожи шерстью наружу, протыкают рыбьими костями и сшивают жилами. Так же они делают рубахи, штаны и сапоги. Железа у них тоже нет. Они делают копья и стрелы из костей. Больше всего они любят есть звериный и рыбий жир. Женщины и мужчины одеваются одинаково. У женщин только бывают очень широки сапоги. В эти широкие голенища сапогов они кладут маленьких детей и так носят их. В средине зимы у эскимосов бывает три месяца темно. А летом солнце совсем не садится, и ночей совсем не бывает. Русак (Описание) Заяц-русак жил зимою подле деревни. Когда пришла ночь, он поднял одно ухо, послушал; потом поднял другое, поводил усами, понюхал и сел на задние лапы. Потом он прыгнул раз-другой по глубокому снегу и опять сел на задние лапы и стал оглядываться. Со всех сторон ничего не было видно, кроме снега. Снег лежал волнами и блестел, как сахар. Над головой зайца стоял морозный пар, и сквозь этот пар виднелись большие яркие звёзды. Зайцу нужно было перейти через большую дорогу, чтобы прийти на знакомое гумно[23]. На большой дороге слышно было, как визжали полозья, фыркали лошади, скрипели кресла в санях. Заяц опять остановился подле дороги. Мужики шли подле саней с поднятыми воротниками кафтанов. Лица их были чуть видны. Бороды, усы, ресницы их были белые. Изо ртов и носов их шёл пар. Лошади их были потные, и к поту пристал иней. Лошади толкались в хомутах, ныряли, выныривали в ухабах. Мужики догоняли, обгоняли, били кнутами лошадей. Два старика шли рядом, и один рассказывал другому, как у него украли лошадь. Когда обоз проехал, заяц перескочил дорогу и полегоньку пошёл к гумну. Собачонка от обоза увидала зайца. Она залаяла и бросилась за ним. Заяц поскакал к гумну по субоям[24]; зайца держали субои, а собака на десятом прыжке завязла в снегу и остановилась. Тогда заяц тоже остановился, посидел на задних лапах и потихоньку пошёл к гумну. По дороге он, на зеленях[25], встретил двух зайцев. Они кормились и играли. Заяц поиграл с товарищами, покопал с ними морозный снег, поел о`зими и пошёл дальше. На деревне было всё тихо, огни были потушены. Только слышался плач ребёнка в избе через стены да треск мороза в брёвнах изб. Заяц прошёл на гумно и там нашёл товарищей. Он поиграл с ними на расчищенном току[26], поел овса из начатой кладушки, взобрался по крыше, занесённой снегом, на овин[27] и через плетень пошёл назад к своему оврагу. На востоке светилась заря, звёзд стало меньше, и ещё гуще морозный пар подымался над землёю. В ближней деревне проснулись бабы и шли за водой; мужики несли корм с гумён, дети кричали и плакали. По дороге ещё больше шло обозов, и мужики громче разговаривали. Заяц перескочил через дорогу, подошёл к своей старой норе, выбрал местечко повыше, раскопал снег, лёг задом в новую нору, уложил на спине уши и заснул с открытыми глазами. Зайцы (Описание) Зайцы по ночам кормятся. Зимой зайцы лесные кормятся корою деревьев, зайцы полевые – озимями и травой, гуменники – хлебными зёрнами на гумнах. За ночь зайцы прокладывают по снегу глубокий, видный след. До зайцев охотники – и люди, и собаки, и волки, и лисицы, и вороны, и орлы. Если бы заяц ходил просто и прямо, то поутру его сейчас бы нашли по следу и поймали; но бог дал зайцу трусость, и трусость спасает его. Заяц ходит ночью по полям и лесам без страха и прокладывает прямые следы; но как только приходит утро, враги его просыпаются: заяц начинает слышать то лай собак, то визг саней, то голоса мужиков, то треск волка по лесу, и начинает от страха метаться из стороны в сторону. Проскачет вперёд, испугается чего-нибудь и побежит назад по своему следу. Ещё услышит что-нибудь – и со всего размаха прыгнет в сторону и поскачет прочь от прежнего следа. Опять стукнет что-нибудь – опять заяц повернётся назад и опять поскачет в сторону. Когда светло станет, он ляжет. Наутро охотники начинают разбирать заячий след, путаются по двойным следам и далёким прыжкам и удивляются хитрости зайца. А заяц и не думал хитрить. Он только всего боится.