Я подумал, что если бы я мог ему сказать, что на самом деле, Саид планировал взорвать не пустую трибуну, а трибуну с людьми, Гаеву было бы легче расхлебывать всю эту историю. Может быть, даже его бы наградили орденом или новым званием. А так ему действительно придется не сладко, он будет вынужден отдуваться за последствия этой ночной неудачи его подопечных. Гаев подошел к телевизору, включил его. Шла прямая трансляция митинга со стадиона. Народу собралось много, никак не меньше десяти тысяч. П может, и гораздо больше. Сколько бы из них могло бы уже к этой минуты лежать под обломками рухнувшей от взрыва трибуны? Нет, не зря мы предприняли эту вылазку, и не напрасно Леонид отдал свою жизнь. И если бы он не связался с этими людьми, один из которых сейчас находится в моем номере, то, может быть, был бы и жив. Несколько минут Гаев слушал пламенную речь Перегудова, который в очередной раз клеймил инородцев, заговор иностранцев против нашей великой страны, звериную сущность террористов… А я вдруг поймал себя на том, что мне на это все совершенно наплевать, пусть несет он все, что ему придет в голову. Этот сумасшедший мир никому не дано изменить, сделать хотя бы капельку более нормальным и милосердным. Люди теряют голову из-за стремления любой ценой получить власть. Что их так к ней влечет даже больше, чем к самой красивой женщине? Желание сравняться с богом, превратиться в его наместника на земле? Ощутить свою безнаказанность, свое могущество над себе подобными? В этом кроется одна из вечных загадок бытия. — Да, — промолвил Гаев, послушав несколько минут Перегудова. Но что означало в его устах это слово, я не знал. — Что вы намерены дальше делать? — спросил меня Гаев. — Еще не точно не знаю. Но вы один из первых узнаете о моем решении. — Надеюсь, — усмехнулся он. — Вы могли бы сделать хорошую карьеру. — Не судьба. Гаев хлопнул себя по колену. — Одно радует в этой истории, что этот мерзавец Бицоев мертв. Он был очень жестоким и любил пытать наших солдат. Это ему доставляло большое удовольствие. И с таким человеком они связались! Этим людям падать ниже уже некуда. Но это я произнес мысленно, вслух же я ничего не сказал. Гаев встал и направился к двери. Настроение у него было явно упадническое. Но меня это даже радовало, он его по праву заслужил. — Всю необходимую помощь по переправке тела Леонида Окулова мы вам окажем, — сказал он уже в дверях. — Спасибо. — Это была ценная помощь. Перегудов вернулся с митинга и созвал совещание. С известием об этом ко мне пришел Сабов. Он выглядел совершенно спокойным, как будто бы всю предыдущую ночь тихо и мирно провел в своей постели. — Митинг прошел успешно, — сказал он. — Долго не стихали овации. Я ничего не ответил. Сабов пристально посмотрел на меня. — Что с вами, вы переживаете смерть Леонида Окулова? — Не только. Я скажу тебе все вечером. А сейчас иди на совещание вместо меня. Я не в состоянии заниматься этими делами. Скажи, что у меня болит голова. Имею я право на головную боль хотя бы раз в жизни? — Даже чаще. Поверьте, я вам очень сочувствую. Вы были очень близки. — Спасибо, но не надо об этом. Пожалуйста, делай вид, что ничего не случилось и все идет как обычно. И никогда и никому не рассказывай ни о чем. Это лучший залог твой безопасности. — Можете не беспокоиться. А теперь я пойду, генерал не любит, когда опаздывают. Где-то шло совещание, где-то проходили другие важные и не очень важные дела. Вся планета была поглощена ими. И только я один лежал на кровати в своем номере и думал. А может, и не думал, мне трудно охарактеризовать тогдашнее мое состояние, временами оно напоминало что-то вроде полузабытье. Я встал, когда уже был вечер. Умылся, тщательно оделся, причесался. Долго разглядывал себя в зеркале. Затем вышел из номера. Я постучался к Орестовой. Она открыла мне так быстро, словно стояла у двери и ждала, когда я к ней приду. — Володя мне все рассказал, — произнесла она. — Примите мои соболезнования. — Спасибо. Мы снова перешли на вы. Я полагал, что мы успешно миновали этот этап. Она как-то странно посмотрела на меня. — У тебя странный вид, в твоих глазах царит отрешенность. — В какой-то степени так оно и есть. Я понял, что эта работа не для меня. Я никогда не найду общий язык с этими людьми. Политика не просто грязное дело, мало ли грязных дел в этом мире, это нечто на порядок хуже. В ней есть что-то дьявольское, когда люди ради достижения своих целей перестают быть людьми. — Я тоже занимаюсь политикой. Ты и меня относишь к категории людей, которые перестают быть людьми. — Ты исключение. Но в исключения не могут ничего изменить. Даже если ты станешь однажды губернатором, они не дадут ничего сделать. А если будешь сопротивляться, уничтожат. Ирина покачала головой. — Я не такая пессимистка, как ты. Если бы все в мире обстояло именно так, как ты говоришь, мир бы давно уничтожил бы сам себя. У тебя просто сейчас такое настроение. Гибель твоего друга — это тяжелое испытание. Она настраивает на соответствующий лад. — Да, тяжелое. Но дело не только в его смерти. Все гораздо глубже. Есть вещи, которые человек может делать, а есть вещи, которые он не должен делать ни при каких обстоятельствах. Еще недавно я полагал, что те вещи, которые я не должен делать, я могу делать. Но сейчас я понял, что если я буду продолжать в том же духе, это меня убьет. — Я рад, что ты это понял. — Ирина положила свою руку на мою ладонь. — Я это видела почти с самого начала. Только не была уверена, что ты когда-нибудь дойдешь до этой мысли. Мне казалось, что ты не только находился от нее далеко, но подсознательно постоянно от нее убегал. — Так оно и было. Чтобы это понять, понадобилось смерть друга. Не слишком ли большая цена за наши заблуждения? — Заблуждения всегда дорого стоят. Сколько людей заплатили за них жизнью и сколько еще заплатят. Может быть, я потому и пошла в политику, что ощущала сильную потребность разрушать эти крепости непроизвольных заблуждений и сознательного обмана. Эти две вещи всегда идут, как кони в упряжке, рядом. — Странно, я взрослый, опытный, и, кажется, умный человек, как я мог все это делать, помогать Перегудову и всем, кто стоит за ним. Ведь они, словно торнадо, несут только смерть. И ничего кроме смерти. Ради того, чтобы не видеть правды, мы пытаемся постоянно обманывать самих себя и друг друга. Меня не отпускает чувство, что я должен что-то сделать, Но не могу понять что именно? — Но ты уж сделал. Сегодня ты спас не одну сотню людей. И они даже не знают, какой страшной опасности подверглись. Я встал и прошелся по номеру. — Так хочется разоблачить всю эту камарилью. Просто все внутри горит от желания это сделать. Но ничего не докажешь. Смерть Бицоева оборвала все концы, которые соединяли его с администрацией президента. От бессилия хочется даже выть. — Я думаю, что не все так безнадежно. Уверенна, что какие-то следы этих контактом остались. Должны быть посредники. Другое дело, что пока у нас не будет власти, мы не сумеем отыскать эти связи. Вот тебе и задача, которая стоит перед нами. — Ты веришь в ее достижимость? — Я намерена бороться, пока у меня есть силы. Во время этой избирательной кампании я приобрела бесценный опыт, я поняла, что люди восприимчивы к разумным мыслям гораздо больше, чем это многие политики предполагают. Они даже не скрывают того, что считают свой народ за быдло. Конечно, при желании его можно сделать и таким, но если начать все доходчиво объяснять и при этом быть честным и искренним, то результаты просто потрясают. К сожалению, я это поняла слишком поздно и много упустила своих шансов. Но в следующий раз я учту свои ошибки. Я надеюсь, что ты тогда будешь рядом со мной. — Но никак политтехнолог, — покачал я головой. — Ничего, мы тебе найдем подходящую роль, — негромко засмеялась Ирина. Охваченные единым порывом, мы шагнули друг к другу. Наши губы сначала сблизились, а затем соединились. Следующие два часа я не стану описывать. Они принадлежали только нам и никому больше. А я никогда терпеть не мог подглядывать в замочную скважину, хотя бывшая моя профессия требовала относиться к таким вещам спокойно, как к неизбежному злу. Но, по-видимому, я так и не научился этого делать. Я покинул номер Ирины и отправился в авиа агентство. Там я приобрел билет на Москву. Затем вернулся в гостиницу. Я постучался в дверь номера Сабова. Тот отворил мне не сразу. Войдя в комнату, я понял причину его задержки. В ней находилась одна из наших молодых сотрудниц. Ее сверхсмущенный и растрепанный вид не вызывал сомнений, какое приятное занятие я прервал своим появлением. Но я не испытывал большого раскаяния, они молодые, у них будут еще сотни возможностей наверстать сегодня упущенное. — Мне надо с тобой поговорить, — сказал я Сабову. — Извините, я пойду, — проговорила девушка. А так как никто не собирался ее удерживать, она упорхнула. — Садитесь, — пригласил меня хозяин номера. — Как наши дела? — Все вроде спокойно. Никаких доказательств против нас нет. Если будем молчать, то, думаю, все обойдется. — Хотелось бы! — вырвалось у Сабова. Я понял, что, несмотря на уверенный вид, он пребывает в тревоге. — Каждый из нас должен сохранить эту историю в тайне до конца своих дней. И тогда она не ударит по нам. — Я сохраню, — заверил Сабов. Его глаза вдруг блеснули. — И все же это было великолепно. Я ничуть не жалею, что принял в этом деле участие. — Мы спасли сотни жизней. Это стоит многого. — Я понимаю. А что с телом Леонида? — Его обещали в ближайшие дни отправить в Москву. Его семья еще ничего не знает. Я за весь день так и не решился позвонить жене. — Хотите позвоню я. Мне все же легче, я даже не знаю эту женщину. А вы же их близкий друг. — Спасибо, но это должен сделать я сам. Мы помолчали. Я собирался с мыслями. — Я должен тебе сказать важные вещи, Дима. — Я слушаю, Станислав Всеволодович. — Я выхожу из игры. — Что значит, выходите? — Это значит, что я больше не буду заниматься избирательной кампанией Перегудова.