Шло время, в 2132-м мы с Ярославом поженились. К тому времени мы успели сделать еще три пары сканов. Предыдущие версии мы удаляли. У Ярослава был носитель с моими данными, а у меня — с его, так у нас повелось. Мы, конечно, предприняли меры, чтобы каждый из нас, наши родственники или близкие друзья могли найти данные. Просто символизм — «у тебя есть я, а у меня есть ты». Мы, как и прежде, не стеснялись разговоров в том числе и о смерти, но при упоминании нейрокопирования Ярослав всегда казался мне каким-то чрезмерно задумчивым. Я еще раньше заметила также, что именно от меня всегда исходила инициатива «пойти просканироваться». И как-то, когда я попыталась предложить в очередной раз отсканироваться, он сказал мне: — Нейрокопирование — плохая идея, Ива. Ты же знаешь, нейрокопия может оказаться с большой долей вероятности не мной, и в этом случае, скорее всего, с теми или иными когнитивными дефектами. А перезапись в случае «неудачи» — фактически убийство личности, если она там будет. А это очень вероятно. — Ярослав… — Пожалуйста, удали мою копию и прикрепленные данные. Твою я удалил еще вчера. Я была, мягко говоря, неприятно удивлена. — Если я когда-нибудь сделаю нейроклона и он не окажется тобой или почти тобой, я, если хочешь, готова признаться во всем полиции, попросить, чтобы заботились о нем, если надо… — Стоит ли дело этих возможных сложностей? Просто удали. Прошу. Не ты ли однажды говорила, что некоторые потери стоит просто принимать?.. И ты ведь знаешь — о дефектном нейроклоне все равно вряд ли как следует позаботятся. Могут все провернуть так, будто он сам пожелал умереть, и убьют под видом эвтаназии. Помолчав, я сказала: — Ладно. Потом я говорила мужу, что удалила скан. Я лгала. Он, вероятно, поверил, по крайней мере, даже если брал и просматривал без моего ведома носитель, ничего не стер. Впоследствии Ярослав неоднократно негативно отзывался о людях, создающих нейроклонов. Я делала вид, что была согласна. Вроде бы у меня это выходило убедительно. При этом меня мучило чувство вины; я старалась не обращать на него внимания, но это плохо получалось. Ярослав умер весной 2136-го года. В наспех и кое-как слепленном новом кафе в южной части Люблина, куда он решил заглянуть после работы, на него и нескольких других посетителей обрушилась часть потолка. Кроме Ярослава погибли еще два человека. Тело Ярослава было отправлено на биоутилизацию, как он и просил в завещании. Когда я немного оправилась от произошедшего, начала откладывать деньги на нейрокопию. Попробовать шанс с записью — хотя бы один. Мне очень не хватало Ярослава, но сомнения и самообвинения росли с каждым днем. Стоит ли? Правильно ли я поступаю? Именно тогда я стала больше интересоваться историей нейроклонирования, его научными, техническими, философскими аспектами. Через пять лет, собрав почти четыреста тысяч злотых, я все-таки заплатила за покупку заготовки и запись со скана в той самой копи-клинике, которую мы с Ярославом впервые посетили около двенадцати лет назад. После этого неприятные мысли начали грызть меня особенно сильно. Ждать пришлось около недели. Передо мной был контейнер, в котором находился нейроклон, пока еще в бессознательном состоянии, поддерживаемом химическим воздействием и магнитными полями, и все необходимые для его жизнеобеспечения системы. — Активировать? — Да, начинайте. Я думала: допустим, мне даже повезет и это будет Ярослав, перенос его сознания и истории, или даже не тот самый Ярослав, но крайне похожий на него. Он будет более-менее нормально относиться к копированию? Или, может, на момент того сканирования Ярослав уже сильно сомневался по поводу нейроклонирования, просто пошел на это ради меня и не подал виду? Мне не повезло. Не знаю, сколько было возможных вариантов прошлого у этой мозговой комбинации — но мне выпала неудачная. Сканер зафиксировал серьезные патологические паттерны, появившиеся в активности нейроклона вскоре после его активации. Он даже не мог нормально говорить и управлять своим виртуальным телом. Вероятно, сильно страдал. Было больно смотреть и понимать, что сейчас мучается, быть может, не просто непонятное существо, что уже плохо, но некто, возможно, хотя бы отчасти все-таки являющийся Ярославом — очень ментально изуродованной версией его. Сотрудник клиники спросил: — Вы собираетесь производить перезапись? «Я потратила огромные деньги — неужели все напрасно? А, к черту!» — Нет, не буду. — Я не хотела больше играть в эту игру с жестокими ставками. О чем я думала раньше? — И отключите нейроклона. Он не будет мучиться? — Нет, когда мы отключаем их, то они просто… засыпают и не просыпаются. «Засыпают и не просыпаются». — Пусть так и будет. «И никаких больше сканов себя тоже». Но на этом все не закончилось. Я пришла в полицейский участок, призналась в заказе нейроклонирования, сказала, что готова назвать адрес клиники. Немалых сил стоило побороть страх перед организованной преступностью; я успокаивала себя, что делаю это в память о муже и из уважения позиции по нейрокопированию, к которой он пришел в последние годы своей жизни. Может, еще один уголовный прецедент поможет изменить ситуацию. Возможно, это дело попытаются как-то замять. Не пожалею ли я о своих решениях потом? А не убьют ли меня за то, что я перешла дорогу не тем людям? Что, если… Различные сценарии проигрываются в моем сознании. Я не знаю, что будет, — и не могу знать совершенно точно в мире c его фундаментальной квантовой случайностью и множеством систем детерминированного хаоса. Посмотрим.