— Нет, — сказал Рудик. — А совесть в вас ни разу не заговорила? — спросила Кроткина. — Вы не представляли, вынимая из моего ящика «Здоровье», как я буду переживать, не найдя его там? Вы не ставили себя на моё место? На этот вопрос Рудик ничего не ответил. Затем его мягко допрашивал дедушка Зайончковский про то, какие рекорды он установил, каким любит плавать стилем и какие отметки получает в школе. Ещё он интересовался, помнит ли Рудик прочитанные произведения из украденных журналов, и выразил уверенность, что он будет брать пример с хороших героев. После ответов Рудика дедушка Зайончковский победно поглядывал на прокурора Лаврова и наконец заявил, что вопросов больше не имеет. Мне стало скучно. Захотелось домой к маме, к Кышу, но папа велел мне не вертеться на месте. — Буду краток, — снова сказал Лавров. — Я неплохо знаю людей. Видел преступников и закоренелых, и раскаявшихся. Не знаю, как вы, а я не чувствую в Барышкине искреннего раскаяния и душевного потрясения. Всем своим видом он как бы говорит: «Я человек особенный. Мне всё дозволено. Чего пристали?» — Мы сожалеем, но хотелось бы видеть здесь отца товарища Барышкина, — сказала Кроткина. — Ночью у него был сердечный приступ. Он плохо себя чувствует, — сказал старший брат Рудика. Он только что пришёл и был почему-то не в военной форме. — Что крал шестнадцатилетний Барышкин вместе с газетами и журналами? — продолжал Лавров. — Наше настроение! Наше время! Наше чувство доверия друг к другу! И между прочим, наши деньги! На основании всего этого я считаю необходимым передать дело Барышкина в органы милиции для принятия мер более строгих, чем те, которыми располагает товарищеский суд. Все громко зааплодировали. Раздались возгласы: — Не маленький! — Правильно! — Я возражаю! — встав, заявил папа. — Зачем сразу в милицию? Затем начал речь дедушка Зайончковский: — Уважаемые члены товарищеского суда! Суровая просьба обвинителя повергла меня в глубокое уныние. Я спросил себя: неужели наш коллектив бессилен помочь Барышкину? Какие обстоятельства данного дела я считаю облегчающими вину Барышкина? Неплохая учёба в школе. Раз. Спортивные успехи. Два. А главное — тот факт, что на первый роковой шаг юношу толкнул огромный духовный голод. Толкнула жажда чтения. И, мягко говоря, он воспользовался чужим журналом. Затем юноша, мучимый угрызениями совести, сделал робкую попытку исправиться и попросил у отца средств на подписку. Отец с радостью выдаёт просимую сумму. Юноша её тратит. Что делать? Сидеть в читальне некогда. Уроки, тренировки. Поездки на соревнования. Барышкин решает, что нельзя пребывать в невежестве и оставаться в неведении относительно происходящих в мире событий. Отсюда похищение журналов «За рубежом», «Вокруг света» и других. Поистине широк и разнообразен круг интересов этого милого юноши. Наш прямой долг — помочь ему их удовлетворить. Я прошу высокий суд вынести справедливый выговор и обязать Барышкина в трёхдневный срок оформить за его счёт подписку на следующие газеты и журналы: «Московская правда», «За рубежом», «Юность», «Знание — сила», «Весёлые картинки». Денежное выражение подписки будет равноценно крупному штрафу. Я сказал! Просьба приговорить Рудика к подписке на часть того, что он крал, была так неожиданна, что все сначала молчали, а потом захлопали в ладоши ещё громче, чем прокурору Лаврову. А сам Лавров подошёл к дедушке Зайончковскому, пожал ему руку и поздравил с блестящей речью, которая войдёт в какой-то золотой фонд. — Вы — Плевако! — заявил громко Лавров дедушке Кольки. Затем Кроткина задала Рудику вопрос, есть ли у него деньги на подписку. За Рудика ответил его старший брат: — Деньги есть. Отложенные на кинокамеру. В своём последнем слове Рудик сказал, что он сам не знает, как постепенно втянулся в кражи, и попросил разрешения вместо «Весёлых картинок» оформить подписку на «Спортивные игры». Ещё он пообещал исправиться. — А зачем же вы брали чужую «Московскую правду»? — опять спросила Кроткина. — Там кроссворды, — ответил Рудик. После совещания Рудика обязали подписаться на газеты и журналы в трёхдневный срок. Было также решено написать в нашу школу о случившемся. После суда папа остался во дворе поговорить с соседями, а я побежал домой. И когда я вспоминал, каким взглядом скользнул по мне Рудик после чтения приговора, на душе у меня становилось холодно и пусто… Глава 35 Мы с Кышем вышли погулять. Было тепло, и жильцы у подъездов всё ещё обсуждали приговор. Вдруг Кыш дёрнул поводок. Я увидел вышедших из-за угла брата Рудика и Геру и хотел отойти подальше, но Кыш заупрямился и рвался к Гере, как будто это не она хотела разорвать его недавно на части. Гера тоже увидела Кыша, но не залаяла с яростью и даже не зарычала. Она посмотрела на брата Рудика. Он улыбнулся и сказал: — Поиграй, поиграй, не бойся. Они подошли совсем близко к нам. Кыш, позабыв обиды, опять завилял хвостом так, что, теряя равновесие, заваливался из стороны в сторону. Гера, тихонько взвизгнув, припала на передние лапы, приглашая Кыша к игре, но я резко отдёрнул его и хотел увести домой. Я не мог забыть обиду. Кыш обернулся, посмотрел на меня и сказал: «Эх ты! Она же не хочет кусаться!» И я подумал, что нехорошо быть злопамятным. Тут мне самому надо учиться у Кыша. И правда, что не собаки виноваты, если они злые и неблагородные, а хозяева. Вон брат Рудика совсем другой человек, и Гера не рявкает, а хочет играть. Я отпустил поводок, Кыш бросился к Гере, и не успели мы оглянуться, как у наших ног собаки подняли весёлую возню. Гера рычала от досады и головокружения, когда Кыш, маленький и быстрый, носился вокруг неё и юрко проскакивал под животом. Но рык её не был злым. Зато, выбрав момент, изловчившись, она лапой сбивала Кыша с ног. Он валился на спину, смешно дрыгал ногами, а Гера не давала ему подняться. И по-моему, Кыш закатывался от хохота: ему было щекотно. Они бы ещё долго играли, если бы мама не крикнула с балкона: — Алёша! Кыш! Домой! Мы с братом Рудика с трудом оттащили собак друг от друга, и я повёл недовольного, упирающегося Кыша домой. Глава 36 У меня накопилось за день много вопросов, и я стал задавать их папе. Я спросил, что такое вакуум, который приснился папе этой ночью. — Это пространство. Например, графин, из которого выкачали весь воздух, — сказал папа и взглядом пристыдил меня за то, что мне неизвестна такая простая вещь. — А что осталось в этом пространстве, когда выкачали весь воздух? — спросил я. — Ничего, — ответил папа. — Как это — ничего? Ни одногошенького атома? — Да! Представь себе — ничего! Пустота! — Нет. Так не бывает! — заспорил я. — Вот выкачали мы воздух из графина. До конца. А что внутри? Ничего? Но я же его вижу! А раз я вижу это ничего, то, значит, он не ничего, а чего, потому что ничего увидеть нельзя! — (Папа растерянно смотрел на меня.) — Чем запутывать зря, сказал бы уж сразу, что вакуум — военная тайна и про это нельзя рассказывать. — Да… вакуум — военная тайна, — сказал папа, ладонями сжав виски. — Но не государственная, а всемирная. Более того: это тайна Вселенной. — И что же, мы её никогда не разгадаем? — Вполне возможно, — сказал папа. — А зачем же тогда учиться, если мы её никогда не разгадаем? — удивился я. — Кто тебе сказал, что не надо учиться? — крикнул папа, вскипев, и на его крик прибежал, угрожающе рыча, Кыш. — Наоборот, надо учиться и учиться! Если бы человек не учился, мы бы жили не в кирпичном доме, а в однокомнатной пещере, без всяких удобств! Мы ходили бы в шкурах, а не летали бы на реактивных самолётах. И не смогли бы разгадать сотни тайн природы! Тебе это ясно? И таким лентяям, как ты, не удастся заставить человечество стоять на месте! Никто не позволит! Есть ещё вопросы? — Кто такой Плевако? — спросил я, обидевшись, потому что не собирался заставлять человечество стоять на месте. — Плевако был великим русским защитником, — сказал папа, успокоившись. — Он боролся с царскими судьями. Ясно? — Ясно. А кто был сильней как борец — Плевако или Поддубный? И в каком весе боролся Плевако? — спросил я.