«Р-ри! — заскулив, сказал Кыш. — Я люблю свободу и не хочу сидеть на верёвке. Попробуй посиди сам хоть денёк. Узнаешь, сладко это или нет!» — А что? — ответил я ему. — И попробую. Почему бы мне денёк не посидеть на верёвке? После того как мы поели, я снял с Кыша ошейник с верёвкой и надел на свою шею, а конец привязал к батарее. Но верёвку я сделал короткой, чтобы мне было тяжелей, чем Кышу, и лёг на пол, представив себя щенком. А Кыш стал бегать по квартире… …И вдруг я представил, что Хоттабыч превратил меня в собаку. Мама с папой приходят домой, а у нас в квартире два щенка: Кыш и я. Кыш бегает, играет, а я сижу на верёвке, и мама никак не может угадать, кто из нас её сын Алёша. Тогда папа говорит, что Алёша — это тот щенок, который умеет читать и писать буквы с хорошим нажимом и считать палочки. И ещё у него должны быть в чернилах передние лапы, нос и кончики ушей. Мне стало страшно. Я внезапно позабыл всё, чему учили в школе, и перед приходом папы и мамы вымыл с пемзой и мылом лапы, нос и уши. Как они меня узнают? А если ещё к тому же старика Хоттабыча опять посадили в бутылку за беспорядки на футболе, то что мне делать? А если Хоттабыча вообще не выпустят, то я проживу всю жизнь щенком, не научусь разгадывать тайны Вселенной и не стану директором зоопарка? Папа и мама прямо пришли в отчаяние. Они задумались, как нас проверить. «Сколько мне лет?» — спросил папа у Кыша. «Ав! Ав!» — сказал Кыш. «Значит, по-твоему, мне два года?» «Ав!» — сказал Кыш. И тогда папа задал вопрос мне: «Если ты мой сын Алёша, то покажи, где лежат заправленные стерженьки от шариковой ручки». Я обрадовался, что папа придумал хороший вопрос, запрыгал вокруг него, лизнул два раза в щёку, подбежал к письменному столу и тыкнулся носом в средний ящик. Папа достал стерженьки, а мама спросила, где лежит сломанный и спрятанный от меня будильник. Она думала, что он надёжно запрятан. Но я подбежал к кухонному столику, залез за банки с чёрной смородиной и вытащил будильник. Маму я лизнул в нос. И вот тогда, вместо того чтобы обрадоваться, что один из щенков — это я, мама и папа хором сказали: «Сейчас же садись за уроки! Ты даже ухитрился превратиться в щенка, чтобы от них отлынивать. Марш за стол!» В этот момент я сразу превратился из щенка в первоклассника, встал с пола и принялся за письменные уроки. Со двора до меня доносились крики: — Алёшка! В лапту! — Лёха! В штандер! — Двапортфеля! Выноси щенка! Один раз к нам позвонили. Я снял ошейник и с тетрадкой в руке открыл дверь. — Выходи играть! — сказали две девчонки, Ира и Света. — Ав-ав-р-ре-ав-ав! — ответил я уныло, показав тетрадку. — Уроки у него. Пошли! — объяснила догадливая Ира раскрывшей рот Свете, и я закрыл дверь. Я, может быть, бросив уроки, вышел бы во двор играть в лапту, но понимал, что раз я привязан к батарее, то сделать этого никак нельзя. А то что ж получится? Кыш возьмёт с меня пример и будет перегрызать верёвку. Пробуешь — значит, пробуй. Зато Кыш играл в коридоре с костью, рычал, двигал её лапой по полу, повизгивал от радости свободной жизни и изредка спрашивал меня: «Р-ра! Ну как, попробовал? Хорошо на верёвке? То-то! Больше не привязывай меня и сам побыстрей отвязывайся!» Один раз Кыш даже принялся трепать верёвку, чтобы отвязать меня, но я ему сказал: — Спасибо, Кыш, но опыт надо проводить до конца. Вот когда я почувствую, что начинаю умирать со скуки, тогда отвяжусь. Я ещё поделал уроки и стал рисовать на полу на большом белом листе. Нам задали задание нарисовать что захочется. И я нарисовал картину под названием «Птичий рынок». Правда, мне пришлось два раза выходить из ошейника, чтобы сменить воду в стаканчике для кисточек. На моей картине справа висели клетки с жёлтыми канарейками и разноцветными волнистыми попугайчиками. Внизу лежали пушистые кролики — серые, белые и рыжие. Посерединке люди держали в банках ярко-оранжевых и чёрных меченосцев и рыбок, похожих на зебр. А в свободных местах я рисовал голубей, коричневых кошек с голубыми глазами и разных собак. И получилось, что на этой картине не осталось ни одного свободного места. На ней была толпа, как на Птичьем рынке. Только внизу белела полоска, и я поместил на ней во всю ширину сине-серебристую рыбу-саблю. Пока я рисовал, мне не скучно было сидеть на привязи, а вот когда кончил, то почувствовал скуку и прилёг на диванчике. Ведь Кыш на привязи чаще всего лежал. Наверно, лёжа не так противно умирать от скуки. Я прилёг, задремал, вспомнив, как мы с Кышем вышли утром на улицу и смотрели на первый снег. Глаза у меня стали слипаться, потом совсем слиплись, и я незаметно уснул. Мне приснилось, что я сижу за столом в кабинете завуча, а он стоит передо мной, держа за ошейник огромного дога. И я говорю завучу: «Не надо приводить в школу таких больших собак. Они не поместятся под партой. Приводить можно только маленьких собак, и кошек, и ежей, и черепах, и хомяков. Но только в первый и последний раз». «Я больше не буду», — сказал мне завуч. И я спросил у него: «Ведь правда, я совсем не страшный, а ты меня боялся? Ты меня не бойся!..» И во сне мне вдруг стало так жутко, что я сказал завучу «ты», что я вмиг проснулся. Глава 42 В квартире было тихо, как будто Кыш тоже заснул где-то рядом. — Кыш! Ко мне! — позвал я, зевнув, но он не откликнулся, и его коготки часто и весело не зацокали по паркету. — Ты где спрятался? Ах ты, хитрец! Ну-ка выходи! Кыш! Я снял ошейник, заглянул под диван в большой комнате, на балкон, в ванную, но нигде не находил своего щенка. Сердце у меня сжалось от предчувствия чего-то страшного, когда я толкнул входную дверь и понял, что она была открыта. — Кыш! — крикнул я, выбежав на лестницу. — Кыш! У меня в ушах звенело от собственного голоса. — Что за сумасшедшие вопли? Ты что, один живёшь в доме? — напустился на меня кто-то. Но я взлетел на самый верх, к двери чердака, повторяя про себя: «Не может быть!.. Не может этого быть! Не может! Не может!» Вниз я слетел ещё быстрей и спросил у лифтёрши тёти Клани: — Вы не видели? Он не выбегал мимо вас на улицу? Мой щенок Кыш? Вы не видели? Тётя Кланя проворчала, что не приставлена сторожить щенков. Я обшарил весь двор, обошёл сверху донизу все подъезды, заглянул в котельную и на помойку и всё время громко звал: — Кыш! Кыш! Кыш! Потом я обошёл все до одной квартиры в нашем подъезде, хотя некоторые жильцы, видя меня, ругали за беспокойство, а некоторые, не отвечая, захлопывали двери перед самым моим носом. И на каждом этаже я орал до хрипоты: — Кыш! Кыш! Кыш! — в надежде, что он забрался в чужую квартиру, испугался, спрятался и, услышав мой голос, залает от радости. — Кыш! Кыш! Кыш! Из всех соседей меня пожалела Кроткина и защитник-дедушка Зайончковский. Я даже позвонил в квартиру Рудика. Сразу неистово залаяла Гера, но дверь никто не открыл.