Однако ведь есть и другие авторитеты. – Оберни стволы, посчитай деньги, пристегни ремень, – веско сказал Патрик. Лица мужчин просветлели. – Бран, тащи лопаты! – А ведра? – Их тоже захвати. Рот, отыщи в лесу женщин и с детьми. Скажи, пусть возвращаются. Охотник послушно кивнул и исчез. – Это, святой отец… – помялся Дорн. – Может, какое напутствие скажете нам или еще чего в этом роде… Священник задумался. Стоило бы обратиться к Семи Психопатам или Охотнику на Вампиров. Уж кто-то, а они никогда не подводили. Но Патрик сказал совсем не то, что собирался. – Если имею дар пророчества, – медленно проговорил он, вслушиваясь в слова, которых никогда не произносил раньше, – и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. Наступило молчание. Люди обдумывали новую весть. А обдумав, отреагировали на нее так, как только могла отреагировать его паства. – Гляньте на него! – фыркнула старуха Мара. – Горы он может переставлять! Вечно вы чушь порете, святой отец. Хранители Тем, кто помнит мем «погладь кота», будет понятно, из чего вырос этот рассказ. Но если говорить начистоту, он появился не только из шутки, но из моей тоски по умершему мейн-куну Макару. Этот текст посвящается людям, которые любят своих зверей. Сон ему снился опять, да все тот же: волнистые холмы, поросшие долгой травой, а на ближнем холме дом бревенчатый. Проснулся Иван Степанович в холодном поту. Вот откуда у него такое в голове, а? Что это вообще значит – «трава долгая»? Трава известно какая: черная да жесткая. Иван Степанович скорее потянул к себе мешок, вынул сонного котика и принялся гладить: сперва торопливо, потом медленнее, плавнее. Котик распластался у него на коленях, усы расфуфырил, запел. Через некоторое время полегчало. Иван бережно вернул кота в мешок и поднялся. Доковылял до тракта, обходя стороной редкие кусты и держась подальше от лишайников, плешью расползавшихся по валунам. Прошлой зимой сынок кузнеца сковырнул такой лишай, а под ним вскрылся багрово-синий глаз. Как глянул этот глаз на парня, тот ума-то и лишился. Прибежал домой, руками машет, об стены бьется. Так и помер к вечеру. А не лезь куда не надо, не трогай чего не знаешь. И, конечно, котика с собой бери. Парень-то, видать, совсем глупый был – ушел далеко от дома без котика. Глядишь, погладил бы его и сообразил руки не совать куда попало. По обеим сторонам тракта стоял туман. Цвета он был неприятно-желтого, и плавали в нем волокна, похожие на жгутики от переваренного яйца. Надо дожидаться рассвета. Иван вернулся к стоянке, сунул руку в мешок, провел ладонью вслепую по пушистому и прислушался к себе. В душе что-то отозвалось одобрительно. Все верно, значит. Пока сидим тут. Еще древние учили: семь раз отмерь, один раз погладь кота. Что-то понимали, получается, хоть и не смогли свой мир сохранить. Может, мало гладили, подумал Иван Степанович. Или без должного почтения. Хотя вот Венедикт твердит, что все это ерунда. Мол, не было у древних до Обвала никакой веры. Точнее, вера-то имелась, только не одна, а разные. Хронист был до того ветхий старикашка, что все темечко у него плесень разъела, однако ж дух имел боевитый, злобный и вредный. Должно быть, потому и за жизнь держался – из вредности. Слишком много народу вокруг ждало, когда ж Венедикт, наконец, уйдет за мышами под землю. Богохульников никто не любит. Не было никакого великого Котэ, твердил Венедикт, перепив отвара дербень-гриба. И вообще все начиналось как шутка. Шутка, собачьи вы подхвостья! Ты хоть слышал, что такое Всемирная сеть, орал Венедикт Ивану Степановичу, бешено брызгая слюной и суча обрубками ног. Ты хоть представляешь, каково это, когда все летит в тартарары?! Иван торопливо придвигал к нему кружку, и старикашка, перекосившись от омерзения, одним махом вливал в себя вонючий бурый отвар. Ведь за любую херню люди цеплялись, уже спокойнее говорил он, в такт словам постукивая днищем кружки по столу. Когда все рушится, внутри себя опору не найдешь, а снаружи одна опора за другой давала крен. Религия, брезгливо выплевывал Венедикт. Мораль, кривился Венедикт. Нравственность, повышал голос Венедикт. Хер ли с них толку! Когда пыль после Обвала рассеялась, ничего этого не осталось. Но человечишко такая жалкая тварь, что не может без костыля. А кто, кроме людей, остался в этом вашем дивном новом мире? За что неизменное можно было уцепиться, чтобы устоять? Иван Степанович молчал. Зачем отвечать, когда и так все ясно. Черт знает, что это за аномалия такая с котиками, бормотал Венедикт, стекленея взглядом. Почему именно они, не собаки, не мыши, не тараканы. Ученые бы разобрались, если б из вас, придурков, могли вырасти ученые. Никого ж нет, один я среди мудил сижу, все не сдохну… Он замолкал, и лицо у него становилось такое, что Иван Степанович отодвигался от греха подальше. Весь мир насилья мы разрушим до основанья, шептал Венедикт, раскачиваясь и безумным взором вперившись в стол. А затем! А затем в нем останутся только вырожденцы вроде вас – и коты. И какой же вывод сделает из этого мое одуревшее от потрясений человечество, всего треть века как выползшее из квазинеолита? Дальше Иван Степанович уже совсем ничего не понимал. Он и из этих-то речей с трудом выцеживал капли смысла. Только улавливал, что Венедикт ставит под сомнение божественность Котэ и его дар людям. Расскажи он об этом Совету, древнего хрыча спалили бы вместе с землянкой, даром что единственный хронист на все окрестности. На него и так недобро косились в монастыре, когда очередной котик переселялся. Один раз даже совещались, выдавать ли нового, но тут Иван Степанович встал на защиту: раскричался так, что самому потом было удивительно. Как это так – котика не выдать? На что же это вы хотите живого человека обречь? Как же так можно? Люди мы или крабья чешуя? Монахи поморщились, но котика дали. Венедикт потом назвал Ивана непонятно, но красиво: идиот ты мой лучистый. Иван Степанович запомнил и время от времени про себя мечтательно повторял. Когда начало светлеть, он собрал нехитрый скарб и медленно двинулся вдоль дороги. Туман таял, и понемногу открывалась привычная мертвенно-серая каменистая равнина. По левую руку темнели леса. По правую высились скалы, гладкие, как лезвие ножа. Выбрав замшелый валун без всяких проплешин, Иван вскарабкался на него и обозрел окрестности. Дорога дальше забирала круто вправо и обрывалась, немного не доходя до черной расщелины – входа в ущелье. Все верно. Так и на карте помечено. Иван Степанович выбрался на дорогу и пошел, изредка озираясь. Пес его знает, кто здесь может встретиться. Ежели повезет – такие же паломники, как он сам, а не повезет, так обиралы. Но до сих пор местность выглядела безлюдной и вполне безопасной. Даже и непонятно, что на Венедикта тогда нашло. Узнав, кого выбрал Совет для похода к святой горе, хронист впал в безумство. У Ивана Степановича до сих пор перед глазами стояло перекошенное его лицо, белое, как перо спорынь-птицы. «Не сметь! Запрещаю! Прокляну-у-у-у-у!» Иван Степанович только руками разводил виновато и пятился. Как не пойти, когда Совет уже решение принял! Венедикт затрясся так, что едва с лежанки не свалился. «Дубина пустоголовая! Ты хоть знаешь, что тебя там ждет?»