– Юлита, может, лучше не… – преградил ей путь Пётрек. Она оттолкнула его, взяла один из листков. На нем была фотография молодой женщины. Совершенно голая, она лежала на кровати в свете ночника. Одна рука на груди, вторая между ног. Она мастурбировала. Прикушенная губа, полузакрытые глаза, пылающие щеки. Юлита прекрасно знала это лицо. Ведь она каждый день видела его в зеркале. 5 Павел Хочинский подавал – очень аккуратно, явно показывая, куда полетит мяч. Черный мячик пересек корт, ударился об стенку ровно над красной линией, а затем отлетел в сторону партнера Павла, Цезария Бобжицкого. Тот стоял на месте, слегка наклонившись вперед; глаза за спортивными очками внимательно следят за черным мячом, рука сжимает ракетку. Он сделал шаг вперед, подкрутил бедра, занес руку и промахнулся. Мячик ударился о стеклянную стенку в задней части корта, покатился по полу. – Помнишь, я говорил, что не стоит так сильно замахиваться, это не теннис, – сказал Хочинский, с трудом скрывая раздражение. – Нужно просто слегка отвести плечо, вот так. – Понятно. – Цезарий Бобжицкий вытер потный лоб напульсником. – Попробуем еще раз. Хочинский взглянул на висевшие за кортами для сквоша часы. 10:47. Еще тринадцать минут. Он вздохнул, поднял мячик плавным, доведенным до совершенства движением. В целом ему нравилась его работа. Деньги неплохие, а смотреть, как благодаря ему люди делают успехи, было приятно. Кроме того, иногда попадались интересные клиенты, например, Мачек, молодой банкир, который в перерывах между сетами учил его играть на бирже, или Беата, ветеринар, травившая анекдоты об операции на открытом сердце у хомяка или реанимации карликового пинчера. Цезарий Бобжицкий был спортивным антиталантом: координации ноль, рефлексы отсутствуют, медленный, как муха, увязшая в смоле, а к тому же редкий зануда. Узнав, что новый ученик – прокурор, Хочинский уже предвкушал смачные истории из зала суда: как прокурор отправил за решетку мафиозного казначея, уличил во лжи коррумпированного политика или, скажем, получал угрозы от серийного убийцы из вырезанных из газет и наклеенных на листок буковок. На первой же разминке, примерно полтора года назад, он поинтересовался у Бобжицкого, что новенького у того на работе. Бобжицкий, не переставая выполнять наклоны, рассказал ему, уф-ф, об июльских поправках в Уголовном кодексе, а точнее, об изменениях в статье, уф-ф, двести сорок, уф-ф, посвященной необходимости информировать следственные органы, уф-ф, о совершенном или готовящемся, уф-ф, преступлении, уф-ф. Больше вопросов у Хочинского не было. Инструктор встал в квадрат подачи, согнул колени, ударил по мячу. На сей раз он сыграл высоко, прямо под линией аута, чтобы у Бобжицкого было больше времени на реакцию. Прокурор снова выполнил заученную последовательность движений, отвел руку… И попал. Мяч отлетел от ракетки, ударился в боковую стенку. – We-е-е-е а-а-а-are the cha-а-а-ampions, my friends! – вдруг запел Фредди Меркьюри. – A-a-and we’ll ke-e-e-ep on fi-i-i-i-ighting ‘til the e-e-e-end![34] Хочинский растерянно огляделся вокруг. – Прошу прощения. – Бобжицкий поставил ракетку к стене. – Сейчас вернусь. Прокурор открыл стеклянную дверь, достал из сумки телефон и принял звонок, не дав вокалисту Queen допеть. – Да, слушаю… – сказал он, прикрыв ухо рукой. – Ага… Ага… А его уже восстановили? Нет? Хм. Это было после публикации или… Да, да. А что с нашей дамой…? Еще не известно, понимаю… Ну ничего, тогда держи руку на пульсе… А? Только если представится случай сделать это, не вызвав подозрений, тогда да… Конечно, я полностью отдаю себе отчет… Ага. До свидания. Прокурор Бобжицкий выключил телефон и вернулся к игре. Эту фотографию Юлита сделала пять лет назад, когда еще училась в институте. Рафал уехал по обмену на год в Лестер. Летать друг к другу им было не по карману, так что оставались разговоры по скайпу. Поначалу все было прекрасно. Рафал делился с ней повседневными проблемами из жизни за границей: нигде не купишь нормальный хлеб, билеты на автобус такие дорогие, что он везде ходит пешком, даже в ливень, непонятно, когда использовать the, а когда a, а однокурсники думают, будто Польша – это третий мир, где по улицам бегают кабаны. Но уже через несколько месяцев их беседы сошли на нет: темы иссякли, а ужасное качество связи, на которое они раньше не обращали внимания, вдруг стало раздражать. Они по-прежнему созванивались каждый день, но уже скорее из чувства долга, нежели внутренней потребности. Звонки становились все короче, в них появлялось все больше пустых, ничего не значащих фраз, заполнителей тишины: “ну и вот…”, “как-то так все”, “день как день”. Раньше они писали друг другу пространные электронные письма, а теперь письма напоминали открытки из пионерского лагеря: светило солнце, мы играли в мяч, а на обед был томатный суп. Несмотря на это – а может, как раз поэтому, – Юлита придавала каждому слову огромное значение. Она пыталась отыскать тайные смыслы, словно каббалист, пытающийся постичь скрытое значение Торы, словно юрист, в двадцатый раз перечитывающий один и тот же параграф в надежде заново его проинтерпретировать. Когда Рафал писал, что он привык к жизни в Англии, может, он на самом деле хотел сказать, что больше по ней не скучает? Когда он отправил ей сообщение “Мне тебя не хватает”, он правда так думал или написал это, просто чтобы ее успокоить? Почему он не добавил в конце смайлик с поцелуем или хотя бы восклицательный знак? Юлита ходила подавленная и раздраженная, она злилась на Рафала за то, что он недостаточно старается, злилась на себя, что не смогла избежать паранойи. Она хотела написать ему о своих чувствах: что иногда ей так его не хватает, что она не может уснуть, что она боится того, что будет, когда он вернется, что она расплакалась, случайно разбив подаренную им на четырнадцатое февраля чашку. Но у нее не получалось подобрать слова, которые не звучали бы фальшиво, на все эти “люблю”, “обожаю” и “целую” у нее уже выработалась аллергия: их так часто использовали, что они лишились вкуса, сделались тошнотворными, как жвачка, которую слишком долго жевали. Как-то вечером, стерев очередную версию только что написанного письма, Юлита решила, что вместо этого отправит Рафалу фотографию. Невинную: пижама в сердечки, волосы, стянутые разноцветной резинкой, губы, сложенные для поцелуя, и подпись “сладких снов”. Он ответил почти сразу. Благодарил, писал, что она прекрасна, просил еще. Тогда она оголила живот, приоткрыла рот. Ответ Рафала был длиннее. Он писал о своем желании, о том, чем ему хочется заняться, как она его возбуждает. Она колебалась. Наконец сняла верх. А потом и низ. – Юлита? – в дверях стояла Ига, девушка из отдела кадров; волосы, собранные в пучок, белая рубашка, золотая цепочка с распятием, болтающимся посреди декольте. Она сидела этажом выше, вместе с дирекцией, Юлита видела ее только на аттестационных собеседованиях. Ига, как всегда, улыбалась, но на сей раз это была не улыбка “о-привет-рада-тебя-видеть”, а скорее “ох-мне-так-тебя-жаль”. – Зайди, пожалуйста. Мацкович сидела за столом, прямая, как струна. Она читала разложенные на столе бумаги. При виде Юлиты жестом указала на пустой стул. Телевизор на стене был выключен. – Начнем с того, что нам очень жаль, что с тобой такое произошло, – сказала Ига. – Догадываюсь, что для тебя это был очень тяжелый опыт. – Можно и так сказать, – ответила Юлита, пытаясь унять дрожь в голосе. – Если ты захочешь подать заявление в полицию, можешь рассчитывать на наше сотрудничество и поддержку. – Спасибо. – Однако… – Ига сложила руки как для молитвы. – Мы решили, что в свете последних событий будет лучше, если мы прекратим наше сотрудничество. Юлите показалось, будто кто-то ударил ее по лицу. – Что, простите? – наконец спросила она. – Но почему? – Как ты знаешь, ты работаешь по срочному договору, поэтому мы не обязаны… – Почему? – повторила Юлита. – По нашему мнению… – Ига на мгновение замолчала, она очень осторожно подбирала слова, – по нашему мнению, твое дальнейшее присутствие в офисе окажет дестабилизирующее воздействие на коллектив и негативно отразится на репутации фирмы. – Я не верю, что все это происходит на самом деле… Ига, я жертва преступления. И меня за это увольняют? За то, что кто-то меня атаковал и унизил? – Конечно, нет, – кадровичка помотала головой. – Как я уже сказала, нам очень жаль из-за сегодняшних событий, и от имени правления я передаю тебе слова искренней поддержки. Однако, заботясь о благе фирмы, мы решили… – Вы решили, что раз почти все видели мои сиськи, то мне здесь больше нельзя работать? Вы охренели? Ига покивала и выждала паузу. – Юлита, я слышу, что тебе больно. Мне правда очень жаль. Но решение принято: мы прекращаем наше сотрудничество. – Могла бы набраться смелости и сказать, что вы меня выгоняете, – прошипела Юлита, после чего повернулась к Мацкович. Та по-прежнему молчала и читала. – А ты что, ничего не скажешь? На твой взгляд, это нормально? – В принципе, да, – ответила главная редактор, подняв голову над бумагами. – Ведь я же обычная корпоративная сука, правда? И вообще, почему тебе вдруг так захотелось здесь работать? Ведь “Меганьюсы” – это, по твоим словам, страшная клоака. Юлита поняла, что читала Мацкович. Ее переписку с Пётреком. Принтер выплюнул и это. – Я… Извини, я не хотела… – насилу выдавила она. – Ты ведь знаешь, что я так не думаю, просто тогда я нервничала и… – Позволь включить режим холодной стервы, – прервала ее редактор. – Меня это не волнует. – Магда, подожди, давай лучше я… – Ига попыталась ее остановить, но Мацкович не обратила на нее внимания. – Твое поведение повлекло огромные убытки для “Меганьюсов”, – продолжала она. – Ты позволяешь себе неподобающие и недопустимые высказывания о начальнице, да еще и коллег на это настраиваешь. В последние дни ты не справлялась со своими обязанностями, игнорировала мои требования. Да еще и эти ужасные фотографии… Я в тебе ошиблась, Юлита. – Это было пять лет назад, я не хотела, чтобы… – Как я уже сказала, меня это не волнует. – Мацкович разорвала лежащие на столе бумаги и выбросила их в корзину. – У тебя есть пятнадцать минут на то, чтобы собрать свои вещи. Охранник проведет тебя к выходу. Юлита хотела возразить. Сказать, что у нее были лучшие показатели. Что она просиживала тут ночами. Когда нужно было, работала в выходные. Что все мы порой говорим глупости, и она обещает, что подобное не повторится. Что нельзя выпроваживать ее из здания, точно преступницу. Что после стольких лет она заслуживает большего. Что все это чертовски несправедливо. Но в итоге она не сказала ничего, потому что знала: стоит ей открыть рот, и она расплачется. И это будет не благопристойный плач несправедливо обиженной девушки, который заставит обвинителей мучиться угрызениями совести и растопит их скованные льдом сердца. Нет, она просто расклеится, развалится, разлетится на куски. Начнет трястись, выть, обливаться слезами и соплями, размазывая по лицу тушь. Она не могла допустить, чтобы ее увидели в таком состоянии. Ей придется продержаться еще несколько минут, пока она соберет вещи, оденется и выйдет на улицу. Придется биться за остатки собственного достоинства. В ньюсруме было непривычно тихо: никаких разговоров, смешочков, стука клавиш, хлопанья дверей, бульканья воды в чайнике. Журналисты сидели за компьютерами, делали вид, что работают, хотя сайт “Меганьюсов” по-прежнему лежал. Они старательно избегали ее взгляда. Наталия, Сташек и даже Пётрек – все. Возле принтеров лежали стопки распечаток. Юлита боялась даже подумать, что там еще. Рядом с ее столом стоял охранник, Метек, усатый и пузатый дяденька в черной флиске с надписью Security[35]. Он принес картонную коробку: слишком большую, неудобную. Юлита начала укладывать в нее свои вещи. Тапочки. Крем для рук. Блокнот. Первый текст, оправленный в рамку. Дорогая ручка с выгравированным посвящением, которую ей подарили родители по случаю поступления в институт. Юлита ни разу ею не воспользовалась. – Готовы? – спросил охранник. Юлита кивнула, надела плащ. Они молча спустились на лифте, пан Метек придержал ей дверь. – Пожалуйста… – сказал он, когда она выходила на улицу. – Не грустите так. Это еще не конец света. Юлита попыталась улыбнуться, но не смогла совладать с дрожью в губах, не смогла сложить их в улыбку. Она пробормотала что-то в ответ и побрела на остановку. Села на мокрую лавку. В ожидании восемнадцатого трамвая прислонилась к столбу с расписанием и наконец разрыдалась. Пан Метек смотрел на нее из-за стеклянных дверей. Он чувствовал, что должен что-то сделать, но не знал что. Позвонить кому-то, чтобы ее забрали? Но кому? Пойти к ней, чтобы ее утешить? Но что еще он мог ей сказать? Он, одинокий пенсионер с повышенным холестерином и дизельным “ланосом”? Охранник вернулся в свою комнату, тесную и холодную, совсем не похожую на элегантное офисное здание. Налил воды в чайник, открыл банку со шпротами в масле и включил маленький телевизор. Показывали “Апокалипсис сегодня”. Леон Новинский стоял на пороге их офисной кухни, он никак не мог решиться. Все столики были заняты. У окна сидел менеджер, Михал. Он ел домашний обед, приготовленный женой – мясо, картошечка, свеколка, все в отдельных судочках, – и читал какую-то книгу. Леон не видел обложку, но, зная вкусы Михала, был уверен, что это книга советов из серии “Как стать хорошим начальником?” или “Секреты управления персоналом”. Столик у стены оккупировали Илона и Ася, они горячо спорили, чей сын умнее (“А мой Сташек… Это еще что! А вот мой Генек…”). Последнее место, рядом с холодильником, занял Крысек из бухгалтерии, фанат теории заговора и рыбы “только подогреть в микроволновке”. Подсесть к кому-нибудь из них или не подсесть? – Леон, иди сюда, – весело позвал его Михал. – В тесноте да не в обиде! – Слушай, у меня сегодня столько работы, что я, наверное, пообедаю за компьютером… – О? А что такое? – Ну, это, как бы… – Леон импровизировал. – Этикетка для “Дона Квашона”. Из типографии написали, чтобы я внес пару поправок. – А-а-а. Ну ладно, в другой раз. Леон вернулся за свой стол, открыл ланч-бокс с холодными макаронами. “Это со мной что-то не так, – думал он, ковыряя вилкой жирные макароны, – или с ними?” Он торчал в DietPol уже третий год и так и не нашел здесь ни одной родственной души, никого, с кем можно поговорить, пойти после работы выпить пива. Его не интересовали офисные сплетни, утомляли пустые пересуды, мучила неловкая тишина. Он начал избегать коллег, но при этом злился, что они его игнорируют: никто не спрашивает, как его здоровье, когда он хлюпает носом, никто не комментирует его новую стрижку. “Надо сменить работу, – подумал он. – Или пойти к психологу”. – Эй, Леон, – окликнул его Игнаций, с которым он делил кабинет. – Как звали ту ненормальную, которая влезла к тебе в машину? – Вуйчицкая. Юлита Вуйчицкая.