— Ну ты слоняра! — ржут все, пока он тяжело поднимается. Одинцов отпускает меня резко и берет орущую Милену на руки, толкнув Гришу. Тот хмуро опускает голову. Я незаметно, насколько это возможно, увожу его из актового зала в коридор к окну. Нечего ему слушать все эти разговоры. — Ублюдки жестокие, никогда не упустят возможности подковырнуть тебе самую болезненную рану. — Я не специально… — Я знаю, Гриш, я знаю. — О, свинопаска своего хрюнделя на верёвочке уводит, — хохочут они так громко, проходя мимо, что отдаётся в ушах. — Скоро это закончится, Гриш, — убираю я волосы с его лица. – Поедешь ты в Москву и станешь самым крутым ветеринаром. — И ты со мной поедешь? — Я тут тебя ждать буду. Отцу с мамой помогать надо. — Пусть наймут кого-то. — Не смеши. Они никогда никому не доверятся. — Буду учится на заочном, тебя ждать. — Свадьбу сыграем потом? — Конечно. — Я, может, похудею даже… — Это совсем не обязательно, — целую его в мягкую щёку. Иногда мне кажется, что от него кислятиной пахнет, словно после разделки тушки. Так, Ась, не привередничай. Разве я имею право его судить? Он, как и я, в этом мире богатых лишь слабое звено с тяжёлой ситуацией. Его дядя пьёт сильно, а родителей нет давно. — Эй, ты! – дверь в актовый бьётся об стену, впуская мощный поток тяжелой ауры, которая к месту прибивает. – Боров. Ты в курсе, что ты мою девушку чуть не убил? Он на полном серьёзе? И смотрит так, словно хочет повторить подвиг Дантеса… Глава 3. — Одинцов, это случайность! — Рот закрой, пастушка, — толкает меня в сторону, к перилам больно прижимает. В груди сердце барабанит, когда он злой взгляд обращает на Гришу. – Свинья, либо ты идёшь за мной и извиняешься перед всеми, либо я тебя с этих перил головой вниз свешиваю. Без трусов. Посмотрим на твой хряк. Парни облепляют Одинцова с двух сторон, словно охрана, а у меня сердце заходится. Горло сдавливает. От ненависти к этому заносчивому придурку. — Эта была случайность! Из-за меня! — встаю перед Гришей, которого, кажется, уже трясёт. Он был всегда быстрым на истерики и слёзы. Приходилось успокаивать. — Если ты сейчас не отойдёшь, завтра можешь идти пешком до школы. — Ну, и пойду. Он не должен извиняться! Не перед такими уродами, как вы. Я сама понимаю, что переборщила. Просто ляпнула лишнего, но поздно. Резкий бросок руки, и мой свитер в его кулаке, а я вдруг резко опускаюсь на колени. Даже вздохнуть не могу. Меня словно под воду опустили. Словно топят. Глубже. Глубже. Парни молча замирают, словно ждут, что сделает Одинцов дальше. И я жду. Как низко он готов опуститься ради того, чтобы остаться королем? Он вдруг задирает мою кофту на голову, оставляя меня без света и воздуха. Унижая. Растаптывая. Толкает на пол. Они ржут так громко, что я почти глохну. По телу волнами скользит прохлада, я бьюсь руками, словно под толщей воды. — Смотри, а у неё соски встали. Может, пощупать её, свинтус её хоть подрочит. — Слышал, Гришаня? Встаёшь и идёшь с нами, или твоя подружка подарит свою вишенку не тебе. Я карабкаюсь в собственной одежде, пока он уводит Гришку. Слёзы горячим потоком, руки как полости вертолета, чтобы поскорее освободиться. Чтобы вцепиться в морду ублюдка с демоническим именем. — Думаешь, она целка? – слышу сквозь стук пульса в висках. — Уверен, — наконец, освобождаюсь и за ними. Но дверь в зал закрыта с той стороны. — Гриша! Не смей! Ты ни в чём не виноват! Это я. Я… Зачем я отклонилась? Ну, поцеловал бы он меня. Ну, и что? Давно ведь пытается. От меня не убыло бы, да? Я стучусь в дверь, когда она вдруг открывается, и на меня почти толкают Гришку. Я успеваю отскочить, и он летит на пол. Лицо разбито, сам он воет, а я к нему. — Уроды! Господи, какие вы ничтожества! — кричу, помогая Грише встать. — Давай-ка мы ей объясним… — Ага, а потом будешь рассказывать, какого хера одноклассник покалеченный. Оставь… — командует человек, которого я теперь ненавижу! За спиной молчание. А мы вниз идём. В медпункте долго сидим. Медсестра молчит, как, впрочем, и все. Никто даже не смеет противоречить этим выродкам, потому что родитель каждого один влиятельнее другого. Порой я не понимаю, что я вообще делаю в этом районе. В этой школе. — Ну, ничего, до свадьбы заживёт, — улыбается медсестра своими яркими губами и оставляет нас передохнуть. — Слышала, Ась, до свадьбы заживёт. У нас же будет свадьба? — После учёбы и только так, Гриш. Мне ещё не хватало твою карьеру портить. — Ты бы не испортила. — Нет. Рано ещё. Ну, какие из нас сейчас муж и жена? – спрашиваю со смехом, а потом резко выпрямляюсь, чувствуя, как волосы на затылке шевелятся, а тело кусают мурашки. — Да, точно, Гриш, какой из тебя муж? Ты же даже на руки её поднять не сможешь, — влезает Одинцов, прислонившись к дверному косяку. Я невольно бросаю взгляд на часы. Три. Не будет же он на полном серьёзе меня ждать? Не после всего! — Выйди отсюда! — А я сегодня поднимал, да, Ась? Понравилось тебе, как я тебя в машину запихивал? Это звучит настолько двусмысленно, что тянет оправдаться. — Не слушай его, Гриш. Он просто дурачится. Издевался надо мной сегодня, хотела сбежать. — Да, да, от меня прямо-таки все норовят сбежать. Особенно на утро. — Ты можешь выйти! Нас от тебя тошнит! — вскакиваю, готовая почти в бой вступить, ударить, просто закрыть ему рот! — Чёт тебя не сильно тошнило сегодня на заднем сидении, — скалится он. Зачем он это делает? — Прекрати! Не было ничего! — впервые повышаю голос. Зачем он это делает?! Зачем подходит так близко, обдавая всё тело запахам горькой сладости? — Может, и не было, но ты попробуй его в этом убедить теперь. Я в машине жду десять минут. Не придёшь, снова придётся на мне поскакать, моя козочка. Рука дёргается, но Одинцов головой качает. — Не смей даже… Сжимаю руку в кулак и падаю рядом с Гришей, когда этот чёртов демон покидает, наконец, медпункт. Возвращается медсестра с покрасневшими щеками. Он вообще не может мимо ни одной юбки пройти. — Ась, вы… — Нет, Гриша! Ну, что веришь придуркам всяким. Ему просто нравится меня на эмоции выводить. — Наверное, потому что ему нравятся твои эмоции. — Нравятся? — Ага, ты, когда злишься, становишься очень красивой. Ну, в смысле ты всегда красивая, но сейчас особенно. Прости, — он отводит глаза, которые почти не видно за распухшим ртом.