Старший показал на реку. Света удивленно посмотрела туда. Буроватая вода лениво ползла вдоль зарослей осоки, неся на себе водомерок и уток. Неуклюже сплетенная гирлянда из желтых водяных цветов свисала с ближайшего куста – ребятишки, наверное, постарались. Никаких признаков Наргиз на берегу не было. – Купается? Мальчики замотали головами и прижались к матери. Света позвала Наргиз раз, другой и, так и не дождавшись ответа, поспешно увела детей. Наргиз с тех пор никто не видел. И не знал, что все только начинается. По счастью, после пропажи Аксеновых, студентов и Сани, а также всех смуглых строителей, упрямо и угрюмо уходивших искать друг друга, никто не попытался покинуть Вьюрки вплавь или на лодке. Вода, как дополнительное препятствие на и без того обросшем некими загадочными трудностями пути, смущала дачников. Хотя они далеко не сразу поняли, что река стала другой. То есть она, как и лес, и само дачное товарищество, сохранила видимость прежней, с комарами и рыбьими шлепками, но тоже приобрела странные посторонние свойства. А когда эти свойства обнаружились, вьюрковцы еще долго не решались к ней приближаться. Только потом, значительно позже, подтянулись за добычей пара глухих дедов-рыбаков и чудаковатая девица Катя, тоже поклонница рыбалки. Которая не только этим, но и всем образом летней своей жизни всегда вызывала у Валерыча вопросы. К Наргиз, когда она еще была, тоже возникли вопросы у Тамары Яковлевны и ее подруги Зинаиды Ивановны. Обычно они сидели вечерами у Тамары Яковлевны и смотрели по телевизору передачи про народные средства, родовые проклятия и порчу. И вот, когда в день исчезновения дороги драгоценный телевизор показал вместо любимого канала серую рябь, опечаленные пенсионерки, все обсудив и взвесив, решили, что это наверняка обиженная Светкой Наргиз прокляла Вьюрки каким-то восточным проклятием. Предположение было не более странным, чем все происходящее вокруг, и старушки даже ходили к Наргиз прощупать почву. Они потом говорили, что интересовались очень деликатно, но Светка Бероева была иного мнения и объявила им, что вот, дощупались до того, что затравленная Наргиз, видимо, бросилась в Сушку и теперь детей оставить не с кем. А может, просто уплыть решила от Светки и бероевских щенят, когда закралась в голову мысль, что она теперь к ним навеки прикована, подумал Валерыч, глянул вверх в надежде увидеть хоть одно облако, способное затенить полыхающее солнце, – и увидел странное. Солнца вообще не было. Небо от края до края затянуло чем-то белым, перламутровым, как нежный испод двустворчатых беззубок, которые водились в Сушке в изобилии. Валерыч в первую секунду даже обрадовался – вон сколько облаков нагнало, – а потом понял, что это не облака. Это сам небосвод побелел, и по нему раскаленным северным сиянием пробегали перламутровые переливы. В лицо Валерычу дохнуло жаром – точно горячим песком хлестнуло по глазам, запершило в горле. А над поникшими травяными верхушками заволновалось, заклубилось прозрачное марево. Не отпускают, понял Валерыч, напугать хотят. Он ухватился за палку, постоял немного, борясь с головокружением. И зашагал дальше, цепляясь за нити своих прежних смутных размышлений, лишь бы не думать ни о жаре – невыносимой, трескучей, – ни о белом небе. Когда идешь куда-то один, не в городе, среди говорящих людей и орущих вывесок, а вот так, действительно один – всегда бормочется что-то само по себе в мозгу, так что давай, давай, бормочи… …что прикована к ним навеки. Ерунда, никто тогда не думал, что навеки, какой нормальный человек решит, что происходящее – навеки, особенно если черт знает что творится. Председательша Клавдия Ильинична, бледная, но вид имевшая все такой же величественный, устроила у сторожки, возле отрезанного неизвестным явлением поворота, всеобщее собрание. Объявила, что надо держаться и сохранять спокойствие, помогать друг другу по возможности и не пытаться покинуть территорию Вьюрков до прояснения ситуации. Дачники по годами наработанной инерции подняли гвалт, который обычно поднимали по поводу тарифов и неплательщиков: кто прояснит, как прояснит. На что Клавдия Ильинична с достоинством отвечала, что раз случилось такое явление, такое, поправилась она, необъяснимое бедствие, из-за которого полностью отрезанным от цивилизации оказалось большое количество людей, то наверняка уже работают соответствующие службы, и предпринимаются меры, и сюда доберутся, к примеру, на вертолетах и окажут помощь. – Снаружи? – спросила крашенная в черный девчонка Юлька, балансировавшая чуть поодаль на своем велосипеде. Клавдия Ильинична наградила Юльку строгим учительским взглядом и ничего не ответила. А дачники затихли, встревоженные метавшимися в их головах многочисленными «а если?». – Товарищи, у нас есть электричество, а это значит, что снаружи… – еще один взгляд в сторону Юльки, – …все в порядке. Надо просто потерпеть. Наверняка уже предпринимаются конкретные действия, а нам нужно ждать, – сказала Клавдия Ильинична. Гладко так сказала, окончательно обретя прежнюю уверенность, точно вырулила после мучительных блужданий на проторенную дорожку. Воздух трещал, точно над головой тянулась бесконечная ЛЭП, и наливался жаром. Валерыч чувствовал, как вздуваются на обожженной коже первые волдыри. Губы уже не расклеивались, а тяжелый и шершавый язык как будто заполнил собой весь рот. Даже глаза пересохли, и он приподнимал веки только изредка, чтобы понять, куда идет. Поле, у которого не было ни конца ни края, и раскаленное небо вспыхивали перед ним и тут же снова тонули в багровом, пронизанном пульсирующими жилками сумраке. И во время одной из таких вспышек Валерыч увидел реку. В очередной раз загадочным образом переместившись, теперь она морщилась рябью прямо у него за спиной. Под закрытыми веками продолжали сиять выжженные на сетчатке точки от бликов на воде. И обещанием сладковатой прохлады осел в носу и во рту почти призрачный запах реки – пахла она, как всегда в жару, холодным арбузом. Валерыч бросил палку и побежал к воде, хрипя сквозь стиснутые зубы. В конце концов, он ведь был надежно заткнут берушами. У реки даже дышалось легче. Валерыч неловко спустился по осыпающейся глинистой земле, выматерился, когда его куснул в пятку зеленый осколок пивного стекла, вмурованный в берег. Сидели же тут раньше люди, нормальные люди, пили, били бутылки. И мусор раньше валялся по всему берегу – прогоревшие мангалы, бумажки, пакеты, окурки. Куда вы дели весь мусор, чуть не заплакал от негодования Валерыч, нормальный человеческий мусор, чем он-то вам помешал, твари вы проклятые, уборщики, чистильщики, хотите, значит, чтобы и следа от прежней жизни не осталось? Уцелевший бутылочный осколок казался чудом, и Валерыч готов был простить ему раскромсанную пятку за одно только напоминание о том, что действительно было время, когда из Вьюрков можно было беспрепятственно уйти, а сюда, на берег реки Сушки, приезжали люди, веселились, ели шашлыки, из машин лилась, как теплая водка, душевная музыка… Валерыч торопливо полакал речной воды, отдававшей торфом и навозом. Побрызгал на стянутую ожогами кожу, но даже не почувствовал капель: они будто испарились, как с горячей сковороды. Пытаясь хоть немного охладиться, Валерыч опустил в воду ступни. Верхний слой был противно теплым, в нем плыли, щекоча раскаленные ноги Валерыча, веточки и крепко закрывшие створку раковины прудовики. Пришлось, хромая, войти по колено. Пальцы залепило мягким илом, боль в порезанной пятке почти стихла, и снизу мурашками побежала такая прохлада, такая немая телесная радость, что лицо Валерыча опять смяла слезливая гримаса. Он забил по воде ладонями, заплескался по-утиному. А ведь это было опасно, это было строго-настрого запрещено, и он сейчас, наверное, погибал уже. «Почему я не имею права искупаться в жару, почему у меня отобрали невинное летнее удовольствие», с растущим свирепым отчаянием думал Валерыч. Он огляделся, призывая в свидетели творящегося беззакония ивы, осоку, прудовиков, благословенный бутылочный осколок… И увидел, как по полю, бесшумно пожирая траву, катится прямо к Сушке, к нему стена ослепительного белого огня. А в самой ее сердцевине уже не огнем, а солнечной плазмой полыхает огромный человекоподобный силуэт. После секундной паники Валерыч догадался: это небо упало на землю. Конец света пришел в пламени бледном, опиум для народа наконец подействовал, и архангел вострубил – а он просто не услышал через беруши. Нет больше ни Вьюрков, ни коттеджного поселка, ни поля, и никуда он не уйдет, потому что осталась от целого мира одна река Сушка, пропахшая торфом и навозом. И еще одно Валерыч, будучи убежденным материалистом, понял сразу: спасение от карающего огня он найдет только в милостивой воде. Утопая ногами в бархатном иле, он забредал все глубже и глубже. – Толька, – отчетливо услышал он сквозь беруши. – Толька, болдырь, ну зачем ты это, а? Жена Антонина. Дура деревенская, изо всех сил изображавшая на людях городскую барыню и уж лет десять как избавившая Валерыча, который действительно Толька был, Анатолий Валерьевич, от своего крикливого присутствия. – Толька, ну куда ж ты поперся. Вот же бестолочь, своей головы нет, что ли. Ну иди сюда, иди. Пожалею, – уже ласково выговаривала мертвая жена. – Тебя еще не хватало, сука! – взревел Валерыч и забил по воде руками, и поплыл прочь от белого пламени, от Вьюрков, от проклятой Антонины – в другой мир, на тот берег. Он был совсем близко – обрывистый, нормальный, с зеленой стеной крапивы вместо белесой стены огня. Что-то быстро пронеслось под водой навстречу и разбилось о проплывающую рядом корявую палку, оказавшись всего лишь узкой полоской ветра. Валерыч выбрасывал вперед руки, всхлипывая и хрипя, а бесконечная, пахнущая торфом и арбузом река не отпускала его, облепляла холодом бока и живот, лезла в ноздри. Он ждал, когда же все уже закончится, но продолжал грести, впившись взглядом в зубчатое крапивное кружево на том берегу. Руки и ноги гудели, схваченный ртом воздух еле пробивался сквозь тягучую слюну и тут же со свистящей болью вырывался обратно, и Валерыч испытал почти облегчение, когда его схватило и резко дернуло вниз. Он уже ничего не видел, но знал, что это она, Антонина, – раздутая, с вытаращенными глазами, похожими на два крутых яйца, лицо сине-белое, все в ниточках водорослей, а с уха кокетливо свисает щучья блесна. Кожу ее, дряблую, нежную, как подпорченный персик, Валерыч и на ощупь ни с чьей другой бы не спутал. Обдав забурлившего, забившего в последний раз ногами Валерыча всепроникающей рыбьей вонью, Антонина мягко обняла его за плечи и утянула вниз, в темную прохладу. Цветущая сурепка покачивалась на ветру как ни в чем не бывало, на горизонте топорщился лес, крохотные коттеджи с одинаковыми бурыми крышами усыпали обнесенную забором возвышенность, точно недавно проклюнувшиеся грибы-боровички. Порыв ветра взъерошил водную гладь, по которой еще расходились круги, пробежал по траве, стукнулся в грязно-зеленые ворота с табличкой «СНТ Вьюрки», точно проверяя, надежно ли они закрыты, и они качнулись с еле слышным скрипом. Витек Витек, безвозрастной жилистый мужик, жил в крайнем доме по Рябиновой улице, через забор от Валерыча. Дача у Витька была деревянная, дедовская еще, но крепкая. И там, и в огороде вечно суетилась неприметная Витькова супруга, тетя Женя: подметала, полола, чистила, даже прибивала и красила, балансируя на вершине скрипучей стремянки. Витек же обитал преимущественно во флигеле, где была оборудована дачная кухня. Здесь у него было все необходимое: холодильник, радио, стопка старых журналов и диванчик. А на плиту периодически водружалась краса и гордость – самогонный аппарат фабричного производства, на который как-то скинулись Витьку на день рождения изобретательные сослуживцы. Это был один-единственный раз, когда с подарком они угадали. Витек возился с аппаратом любовно, как автомобилисты старой школы со своими «ласточками»: сам мыл и протирал, загружал сырье, к выбору которого подходил с неожиданной фантазией, внимательно следил за процессом и сам, в одиночестве, снимал первую пробу. После пробы что-то тяжелое просыпалось в Витьке, начинало ворочаться и требовало выхода, выносило его из флигеля, гоняло по участку: то к туалету, где опять не было бумаги, то к яблоням, отяжелевшие ветки которых опять забыли подпереть. И все дороги вели к тете Жене, которая вечно находила себе кучу бесполезных дел, а вот за нужные не бралась до последнего. Конечно, гораздо важнее рассортировать пакеты или сшить из тряпок новый, третий уже, коврик на веранду, чем проследить, чтобы было чем подтереться. Багровый, пыхтящий Витек напряженно бродил за ней, а она делала вид, что не замечает, металась между разными точками своей мелкой кипучей деятельности, но в итоге не выдерживала: – Опять надрался! И Витек вставал на дыбы. Все мутное недовольство тощей, надоедливой женой, ее пресным запахом и выражением бестолковой озабоченности на лице бросалось ему в голову. Наставив на нее указующий перст, он рычал: – Ты-ы… Тетя Женя пыталась ускользнуть, но Витек ловил ее, тряс, хватал за руки и опять: – Ты-ы-ы… В конце концов над забором возникала голова Валерыча, который все прекрасно слышал. Прогудев что-то укоризненно-примирительное, Валерыч исчезал и появлялся уже из калитки. Тетя Женя, прижимая к груди красные руки, мучительно извинялась и оправдывалась, а Валерыч приобнимал уже остывающего Витька и уводил во флигель. Там они снимали вторую пробу, третью, и вообще – сколько получится. Включали радио, закусывали тем, что успевала метнуть на стол тетя Женя, потом отправлялись гулять по поселку, что-то горячо друг другу доказывали и, страдальчески приподняв брови, пели песни. В общем, дружили Витек с Валерычем хорошо и давно. Когда выезд из Вьюрков исчез таинственным образом, Витек поначалу бодрился. Он, конечно, был изумлен не меньше других, но изумление это было скорее благодушным. Пока дачники блуждали по поселку растерянными группами, Витек бродил туда-сюда мимо водокачки, за которой раньше был поворот, присматривался, как будто искал шов в ткани действительности, хлопал себя по бедрам и говорил: «Во дают!» Тетя Женя шепотом делилась с соседками, что супруг ее считает происходящее сверхъестественным явлением, настоящим чудом, и говорит, что когда все вернется на свои места, то во Вьюрках будет не протолкнуться от всяких ученых и журналистов. Ведь столько свидетелей, факт отсутствия и дороги, и ворот лично задокументирован им на фотоаппарат-мыльницу, так что обычной своей болтологией они не отделаются. И все вынуждены будут признать, что вот прямо здесь, среди дач советской постройки, имела место аномалия. На берегу реки Сушки, а не в каких-то там их кактусовых пустынях, которые нормальные люди только по телевизору видели. И когда пропали Аксеновы, отправившиеся на машине в соседний поселок, Витек тоже не особо расстроился. Он доказывал Валерычу, что они люди бывалые, разберутся. Может, машина заглохла, а может, там, в поселке, тоже что-то творится, и пришлось ехать за помощью дальше. Связи-то нет, как они о себе сообщат? Через пару дней после исчезновения выезда, вечером, тетя Женя услышала из кухонного флигеля шипение и сдержанные стоны. На тетю Женю вьюрковские чудеса действовали угнетающе, поэтому она встревожилась и в кухню заглянула с опаской, выставив на всякий случай перед собой попавшийся под руку веник. Из открытой двери тянуло густым самогонным духом. Витек сидел за столом и ожесточенно крутил ручку радиоприемника. Вместо привычных песен и новостей из приемника лилось шипение, иногда прерывавшееся какими-то странными, неживыми взвизгами. Витек отхлебнул еще, с тоской посмотрел на тетю Женю и простонал: – Не работает! – Конечно, не работает, и телефон не ловит, и телевизор у Тамары Яковлевны… Витек грохнул стаканом об стол и наставил на жену палец: – Ты-ы-ы… Тетя Женя ойкнула, поспешно захлопнула дверь и убежала от греха подальше в дачу. По опыту она знала, что, если Витек начинает буйствовать, главное – не попадаться ему на глаза – авось забудет. Ночевать в дом Витек не пришел, а тетя Женя спала беспокойно. Вздрагивала, садилась в постели, хлопала глазами в темноте, зажигала лампу. То ей чудились шаги, то незнакомые голоса, то снилось, что дверь в комнату тоже пропала вслед за выездной дорогой. А когда на рассвете кто-то бурно забарабанил пальцами по стеклу, ее так и подкинуло. Под окном стоял Витек, опухший и закисший после вчерашнего. На нем были темная, не по размеру куртка, старые штаны, кепка – в общем, его особая «лесная» одежда. Даже гладкую рябиновую палку, самолично обструганную для походов в лес, он не забыл прихватить. – Ты ку-ку-куда? – залепетала тетя Женя. – По грибы, – хрипло ответил Витек. – К обеду вернусь. Тетя Женя заполошно вылетела из дачи в ночной рубашке, погналась за Витьком с причитаниями: куда, какие грибы, какой лес, люди пропадают, Аксеновы, строители эти, еще кто-то, черт-те что творится, председательша сказала калитки в лес позакрывать и не выходить с территории, и правильно, надо пересидеть, подождать, пока все не закончится… Голос тети Жени постепенно обрел непривычную, отчаянную громкость, даже Витек как будто удивился и замедлил шаг. И объяснил, как умел, про спасение утопающих, которое известно чьих рук дело. Раз выход не вернулся сам, надо его искать, а ему, Витьку, в понедельник на работу, и козел этот – начальник который, не примет объяснение «не мог уехать с дачи». И вдруг действительно что-то серьезное случилось, а новости не послушаешь, и вообще – если бы все вот так пересиживали, и никто не трепыхался сам, то войну бы не выиграли и в космос не полетели, сидели бы да ждали, пока придут и все вместо них сделают. Тетя Женя растерянно посмотрела на Витька – была она женщина простая и не поняла, при чем тут космос с войной, – после чего продолжила гнуть свою линию: – Куда ты сразу, суббота только. Посидел бы, подождал… Витек рассердился: – С кем тут сидеть, с тобой? До калитки, за которой начинался лес, оставалось всего несколько шагов. Тетя Женя, исчерпав доводы, молча вцепилась Витьку в рукав. Витек плюнул с досады и все равно пошел дальше, но тетя Женя ехала следом, упорно держась за него и шурша по садовой дорожке тапками. Куртка перекрутилась, истершаяся ткань трещала. Витек попытался оторвать от себя жену, но она вцепилась еще крепче, вдобавок больно ущипнув его сквозь рукав. Так они боролись с минуту, не говоря ни слова и даже не глядя друг другу в лицо. Наконец тетя Женя отступила, потирая измятые до малиновых пятен руки. Витек свирепым рывком одернул на себе одежду и открыл калитку.