обращать на них внимание. Я вам больше скажу: когда он дерзит мне наедине, я делаю вид, будто ничего не слышу, но когда он это делает в присутствии дворян, всячески демонстрируя, что не питает ни малейшего уважения к статусу графини Барселонской, у меня кровь вскипает от возмущения. Я боюсь, что однажды наступит день, когда случится непоправимое.— И что же на сей раз натворил Педро Рамон? — помрачнев, спросил граф. — Ведь именно о нем вы сейчас говорите, если я не ошибаюсь.— Разумеется. И это вам сможет подтвердить Эудальд Льобет; вы и сами знаете, что этот человек не способен лгать. Он оскорбил меня на глазах у совета граждан Барселоны, на котором я председательствовала от вашего имени.— Говорите прямо, сделайте милость!— Видите ли, граф. В прошлую субботу после мессы я открыла заседание Совета, где, как это часто бывает, от вашего имени вела судебное разбирательство. Когда речь идет о гражданских исках, подобные слушания проходят публично, так подданные могут убедиться в справедливости своей графини, которая всегда прислушивается к мнению знающих людей и к мудрым советам главного нотариуса Гийема де Вальдерибеса. А в этом случае, поскольку речь шла о земельных границах между горожанином и священником, на разбирательстве присутствовал еще и епископ Одо де Монкада. Как вам известно, судьи сидят на помосте в глубине зала, а публика размещается перед ними в два ряда.— И что же?— Так вот, посреди процесса, когда уже было ясно, что правда на стороне горожанина, священник вдруг бросил в ему лицо обвинение, не имеющее никакого отношения к этому делу, зато пятнающее его честь. Публика выжидательно молчала, а ваш епископ, разумеется, принял сторону служителя церкви и занял пристрастную и необъективную позицию, предложив решить дело в пользу священника. Разумеется, в такой ситуации я не могла не вмешаться, мне пришлось назвать все это лживым фарсом и сказать, что я готова положить руку в огонь за этого человека.— Вы не должны были никому выказывать своего предпочтения, Альмодис, — мягко укорил ее граф. — Ваше дело — возглавлять совет.— Но я не могла допустить, чтобы суд принял несправедливое решение только потому, что епископ на стороне священника.— Хорошо, я понимаю ваше желание защитить этого человека, — примирительно ответил Рамон. — Но не вижу здесь ничего оскорбительного.— Позвольте мне закончить. Когда я сказала: «Положу руку в огонь», в зале наступила тишина, и тогда со стороны зрителей послышался резкий пронзительный голос: «Кладите, может, кто-нибудь подаст вам мазь от ожогов». Таким образом, он дал всем понять, что готов сжечь меня заживо, а я бессовестно лгу, лишь бы защитить своего человека. Придворные потом все утро хихикали у меня за спиной. Думаю, вы понимаете, что, если помимо бесконечных нападок я должна сносить ещё и насмешки всяких ничтожеств лишь потому, что старший сын моего мужа не умеет вести себя в обществе, боюсь, честь нашего графства скоро будет втоптана в грязь. Думаю, вы уже поняли, что тот голос принадлежал Педро Рамону, кто ещё это мог быть?Между супругами воцарилось напряженное молчание.— Хорошо, я с ним поговорю, — произнес наконец граф.— Вы говорите с ним с первого дня моего приезда, — нетерпеливо заявила Альмодис. — И после каждого разговора его выходки становятся все более наглыми.— Чего же вы хотите? — повысил голос Рамон. — Чтобы я бросил его в темницу?— Вовсе нет. Я лишь хочу, чтобы он придержал язык. Полагаю, что у графа Барселонского есть средства и помимо темницы, чтобы навести во дворце порядок.Граф тяжело вздохнул.— Наберитесь терпения, такие вещи вполне в его характере. Он с детства был очень упрямым.— Просто вы позволяли ему так себя вести, не желая замечать, что упрямство этого ребенка растет вместе с ним. Педро Рамон давно уже не ребенок, он взрослый молодой человек, и если вы его не обуздаете, однажды настанет день, когда он потеснит вас с Барселонского трона.— Я помню об этом, Альмодис. И поставлю его на место, дайте срок.— Как скажете. Но имейте в виду, я в последний раз прощаю вашему первенцу подобную наглость. Если вы согласны, чтобы он и дальше вас позорил — на здоровье, но оскорблять меня я больше не позволю. В конце концов, он мне не сын, и я не обязана его терпеть... — в голосе графини зазвучала легкая угроза. — И мне бы не хотелось, чтобы однажды настал день, когда вам придется выбирать между ним и мной.— Можете мне поверить, я найду на него управу.— Очень на это надеюсь, — несколько смягчилась Альмодис, не слишком, впрочем, веря его словам.Какое-то время супруги молчали. Граф по-прежнему обожал свою жену: рядом с ней он по-настоящему почувствовал себя мужчиной, а ее советы всегда способствовали процветанию Барселоны. Что же касается Альмодис, то после своих предыдущих неудачных браков она впервые заняла главенствующее положение, о котором всегда мечтала.— А теперь, расскажите, Рамон, что привело вас ко мне.— Мне нужен ваш совет и ваша помощь, — признался граф.— Вы же знаете, что всегда можете рассчитывать и на то, и на другое.— Тогда слушайте. Вы знаете, что графство благодаря своим купцам имеет глаза и уши во всех испанских королевствах. С нашими торговцами считаются даже во время войны, поскольку торговые пути — те вены, по которым движется кровь любого государства, и если торговля остановится, оно попросту умрет от голода.— Я вас не понимаю, — растерянно произнесла она.— Все очень просто. Мы можем сколько угодно вести с маврами бои за границы, но это не мешает нам с ними торговать.— И что же?— Я получил новости из Севильи. Меня просят оказать поддержку в какой— то кампании, имеющей прямое отношение к королю аль-Мутамиду.— Какую поддержку? Кого и против кого вы должны поддержать?— Пока я ничего не могу вам об этом сказать, поскольку сам не знаю. Знаю одно — примерно через месяц вам предстоит принять во дворце королевского посла Абу Бакра ибн Анимара, кастильцы называют его Абенамаром. Хотя двор Севильи считается самым великолепным в Испании, севильцы должны быть поражены роскошью и великолепием барселонского двора и богатством нашего города, пусть они поймут, что им предстоит иметь дело по меньшей мере с равноценным противником.— В этом вы можете на меня положиться, Рамон. В прежней жизни за Пиренеями мне не было равных по части устройства торжеств с турнирами и выступлениями трубадуров. Будьте спокойны, вернувшись в Севилью этот утонченный посол будет с восторгом отзываться о том, как его принимали в Барселоне. Я устрою такие празднества, каких не знали со времен Карла Великого. Можете не сомневаться, после такого приема севильский король сам попросит вашей дружбы.71 После смерти Лайи, со времени которой прошел уже год, Эудальд Льобет сильно изменился. Теперь он подолгу прогуливался в одиночестве в садах обители Пиа-Альмония, пытаясь найти ответы на одолевавшие его вопросы. Христианское смирение и кротость, которые он всеми силами культивировал на протяжении всей своей духовной жизни, призывали его быть предельно осторожным, однако смутные сомнения, неустанно терзавшие его с той страшной ночи, понемногу оформились в ужасное подозрение, которым он не мог ни с кем поделиться. Взгляд Монкузи, обрывки фраз Лайи, не слишком убедительная история про какого-то неизвестного аристократа, якобы обесчестившего девушку... Слишком много возникало вопросов, и каноник решил во что бы то ни стало докопаться до истины.В годовщину смерти Лайи Эудальд, будучи тонким знатоком человеческой натуры, воспользовался этим предлогом, чтобы разобраться наконец с беспокоившим его делом, и наведался в роскошный особняк Монкузи. Он был уверен, что эта скорбная дата окажет угнетающее действие на состояние духа Монкузи, и тот, возможно, решится наконец сказать правду.Пользуясь выпавшей свободной минуткой, добрый священник решил прогуляться, а заодно и навестить советника. Такая возможность выпадала ему нечасто: слишком много времени отнимала служба графине. И теперь он решил пройтись по улицам города, чтобы привести в порядок мысли. Проблема заключалась в том, что он был в городе довольно известной фигурой, и горожанки не давали ему прохода, бросаясь буквально под ноги, чтобы поцеловать руку.Он миновал больницу Эн-Гитарт, а там до Кастельвеля было уже рукой подать. У ворот особняка Монкузи ему пришлось посторониться, уступая дорогу карете, запряженной четверкой мулов, с опущенными шторками и с охраной из шестерых всадников, которая на полной скорости выехала из ворот особняка. Карета неслась с такой скоростью, что, несмотря на крик кучера, с силой натянувшего поводья, правое колесо задело ворота. Пропустив карету, Эудальд вошел.Не дожидаясь доклада караульного, навстречу гостю вышел привратник. Священника в этом доме прекрасно знали.— Добро пожаловать, архидьякон, — поклонился привратник. — У вас назначена встреча с моим сеньором?— Честно говоря, нет. Я рискнул прийти, хотя знал, что могу не застать его дома.— Он дома. Я сейчас же извещу его о вашем приходе. Уж мне ли не знать, что дон Бернат готов вас принять в любое время дня и ночи.— Конечно. Но все-таки невежливо врываться в чужой дом, не предупредив о своем приходе.— Вы же знаете, что мой сеньор всегда рад вас видеть. Вы в этом доме — желанный гость.Попросив гостя немного подождать, слуга скрылся во внутренних покоях и вскоре вернулся в сопровождении дворецкого.Тот почтительно поклонился и поцеловал руку священника.— Дон Эудальд, я увидел вас из окна второго этажа и со всех ног бросился вниз, — пустился он в пространные объяснения. — Каретный двор — не место для такого человека. Я уже послал слугу доложить дону Бернату, что вы желаете его видеть. Он в своем кабинете, сегодня с утра он не слишком хорошо себя чувствует. Сейчас он разбирает какие-то документы со своим секретарем, Конрадом Бруфау. Я немедленно доложу о вашем приходе, не думаю, что он заставит вас долго ждать.— Вы очень любезны.— Будьте добры следовать за мной.Они прошли в дом, где дворецкий, любезно попросив падре Льобета подождать в гостиной, направился в кабинет хозяина.Любуясь из окна гостиной ухоженным садом, Эудальд Льобет подумал, что, пожалуй, легче выстоять в смертельном бою, чем вести щекотливую беседу с могущественным барселонским промом.За дверью кабинета послышались шаги слуги, оповещая о том, что казначей готов его принять.— Дон Бернат ждет вас, — сказал он. — Я объявил ему о вашем приходе, и он сказал, что немедленно примет вас. Он даже отпустил секретаря, поверьте, никогда прежде с ним такого не случалось.Он впустил священника в кабинет, и после положенных формальностей Эудальд остался наедине с человеком, которого после смерти Лайи подозревал в ужасных вещах. Они сели друг напротив друга, понимая, что предстоящий разговор может раскрыть самую их сущность. Единственное, в чем твердо был уверен священник — Марти не должен от этого пострадать.— Добро пожаловать в мой дом, сеньор архидьякон, — произнес Монкузи, он и в самом деле выглядел больным.— Простите мою невежливость, — ответил священник. — Благодарю, что приняли меня, но если вам сейчас нездоровится или вы заняты, я могу прийти и в другой день. Я знаю, вам сейчас трудно...Бернат кивнул.— Вы правы, — ответил он. — Но в этом доме вы всегда будете желанным гостем. Не хотите чего-нибудь выпить?— Благодарю, но я предпочитаю вести беседу на трезвую голову.— А я, с вашего позволения, попрошу себе что-нибудь принести.Монкузи с усилием поднял с кресла свое грузное тело, направился к двери и кликнул слугу. Тот тут же принес кувшин вина. Монкузи плеснул в кубок изрядную порцию янтарной жидкости и вернулся на место.— Так в чем же дело, Эудальд? Я вас слушаю.— Сначала мне хотелось бы уточнить: считаете ли вы меня по-прежнему своим духовником, ведь я пришел к вам именно как духовник.Советник беспокойно заёрзал.— Разумеется. Хотя правильнее было бы сказать, своим духовным наставником, в последнее время я не бывал у вас на исповеди.— И в церкви я вас давно не видел. Даже на пасхальной мессе вы не были, а ведь к ней ежегодно собирается весь графский двор, и на всенощной вы не были тоже.Бернат Монкузи заметно побледнел.— Совесть моя нечиста, — признался советник. — Не стану скрывать, за это время я пережил поистине адские муки.— В таком случае, возможно, вам стоит очистить свою совесть, переложив бремя вины на пастыря Христова и избавиться от тоски, терзающей вашу душу денно и нощно. Как я сказал в тот злосчастный вечер, жнец душ может посетить нас в любую минуту, не предупредив о своем приходе.Монкузи почувствовал опасность, но ещё надеялся выйти сухим из воды. Опустив глаза, он с видимым смирением прошептал:— Я хочу поговорить с вами, падре. Раньше я не мог это сделать, но теперь готов.— Рад это слышать, Бернат, — ответил священник. — Для этого я сюда и пришел. Если я помогу вам облегчить душу и избавиться от бремени, значит, пришел сюда не напрасно.Советник выбрался из-за стола, подошёл к двери и запер ее на задвижку. Затем вернулся на своё место, его мозг лихорадочно работал.— Я вас слушаю, сын мой, — произнёс священник. — Облегчите же вашу совесть.— Падре, — прошептал Бернат. — Мой грех настолько ужасен, что ему нет прощения.— Милосердие Господне поистине безгранично. Любой христианин может искупить грехи, пролив кровь невинного агнца. Говорите, я слушаю.— Я невыносимо страдал все это время. Душа моя покрылась язвами, и лишь смерть Лайи заставила меня открыться вам.Льобет жестом велел ему продолжать.— Вы помните тот день, когда я приезжал просить вас помочь сладить с бедой, постигшей мою подопечную?— Прекрасно помню.— Я вам тогда солгал, — признался Бернат, пряча глаза.— Я, конечно, не претендую на какую-то особую проницательность, но не могу не признать, что отдельные части этой головоломки и впрямь не складываются.На лице советника выступили крупные градины пота.— Я смиренно прошу вас выслушать мою исповедь, — попросил он.Льобет извлек из-под одежды епитрахиль и, поцеловав ее край, надел на шею.— Я готов, — произнёс он.— Видите ли, падре, это сделал я.В комнате повисло тяжелое молчание.— Что именно, Бернат?— Я совершил святотатство. Когда Лайя подросла, моя отеческая любовь, которую я всегда питал к девочке, превратилась в безумную страсть мужчины к женщине.— Вы хотите сказать, что сами изнасиловали падчерицу? — воскликнул священник, не в силах скрыть ужаса и отвращения.— Не все так просто, падре.— Продолжайте, — потребовал священник.— Я воспылал к ней страстью. Я перенёс на Лайю те чувства, которые питал к ее матери, и, несмотря на разницу в возрасте, предложил ей свою руку. Я боролся с этим как мог, но не решался вам исповедоваться, а потому исповедовался в церкви Святой Марии в Пи, хотя и там я рассказывал далеко не все.— И что же произошло?— Я узнал, что она увлечена вашим подопечным, и обезумел от ревности. Я заставил ее написать поклоннику ложное письмо с признанием, что якобы больше его не любит. Но несмотря на это, я всегда питал искреннюю симпатию к молодому человеку, и теперь признаюсь, что заставил ее так поступить.Падре Льобет с такой силой вонзил ногти себе в ладонь, что выступила кровь.— Это большой грех, — сказал он. — Однако особенно тяжким делает его то, что совершил его приемный отец, которому надлежало заботиться о благе девочки.— Я знаю, и раскаиваюсь в этом, но тогда я считал, что действую ей во благо.— Вот как?— Когда она забеременела, я не позволил ей избавиться от ребенка и обещал, что буду о нем заботиться, но ребенок умер вскоре после рождения, а она отказалась выйти за меня замуж, как того требует закон. Бог свидетель, я хотел на ней жениться!Льобет какое-то время молчал, ожидая, пока его сердце, готовое выскочить из груди, немного успокоится.— А вот теперь головоломка понемногу начинает складываться, — заметил он. — Продолжайте.— Я бы все исправил, уверяю вас, но у бедной девочки помутился рассудок, как в своё время у ее матери. Боюсь, это у них наследственное... Не знаю, что произошло, но бедняжка совсем помешалась. Чем это кончилось, вы сами знаете.— Расскажите об Аише.— Здесь кроется другая причина ее помешательства. Да, я обвинил Аишу в том, что она заронила в душу моей воспитанницы отравленное семя греховного чувства. Но не моя вина, что она заболела чумой, и мне пришлось разлучить ее с Лайей. Потом она умерла, а моя малышка помешалась от горя.Вновь воцарилось тягостное молчание.— Расскажите, какие ещё преступления не дают вам покоя.— Уверяю вас, больше никаких. Во всем остальном я совершенно чист, вся моя жизнь посвящена служению графу и графине.— Встаньте на колени, я дарую вам отпущение грехов.— И вместе с ним — саму жизнь.Монкузи опустился на колени, и священник произнёс долгожданные слова:— Отпускаю тебе грехи твои...Затем оба поднялись, давая друг другу понять, что разговор окончен.Провожая его до дверей, советник вновь заговорил, и в его голосе каноник расслышал скрытое торжество:— Помните о тайне исповеди: никто не должен узнать о том, что я вам рассказал.— Исполняйте ваш долг христианина, а я исполню свой долг слуги Господнего, — ответил священник.— Ступайте с Богом, падре Льобет.— Оставайтесь с Богом, Бернат.И архидьякон покинул дом с чувством глубокого отвращения к этому мерзавцу и с безмерной тяжестью на душе, что столь чудовищное злодеяние окажется безнаказанным.72Руфь, которой уже исполнилось шестнадцать лет, попросила у отца разрешения зайти к нему в кабинет. Старика удивила странная просьба, ведь он и без того каждый день виделся с еще живущими в доме дочерями, Башевой и Руфью, а их разговоры всегда крутились вокруг женихов. Его старшая дочь Эстер год назад вышла замуж за Беньямина Хаима, сына его друга-раввина, и уехала жить в Бесалу, к семье мужа. Зная характер Руфи и ее упрямство, он решил, что она просто не желает в следующую субботу идти в синагогу на церемонию благословения новой Торы.Бенвенист, как всегда, окруженный древними рукописями и фолиантами, изучал манускрипт, присланный ему одним другом из Толедо. Этот манускрипт он собирался показать Эудальду Льобету, которого считал единственным сведущим человеком — несмотря на сан священника, Льобет отличался ясным и открытым умом, способным непредвзято судить о самых разных вещах, будь то переводы стихов арабского поэта Хасана бин Сабита, комедии грека Аристофана с грубоватым юмором, или писания святого Августина. В эту минуту деликатный стук в дверь напомнил о предстоящем разговоре с младшей дочерью.Звонкий голос девушки прервал его размышления.— Я могу войти, отец? — спросила она.— Конечно, Руфь.Девушка открыла дверь и проскользнула в просторный кабинет. Барух не переставал любоваться этим созданием: гибкая талия, безупречный овал лица, миндалевидные глаза и решительность, столь несвойственная женщинам ее племени. Барух давно удивлялся, откуда в ней все это взялось. Руфь не была похожа ни на него самого, ни на его жену, никогда, даже в юности, не отличавшуюся особой красотой.— Я могу сесть, отец?Что-то в тоне девушки насторожило его. Скатав манускрипт, Барух кивнул.— Конечно, Руфь. Не обсуждать же стоя серьезные дела.Барух надеялся, что дочь поймет шутку и отнесется к его словам соответственно. Однако реакция девушки оказалась совершенно неожиданной.— Я очень рада, что вы понимаете, насколько это важно, — ответила она.Серьезное выражение на лице дочери заставило старика не на шутку забеспокоиться.— Ты меня пугаешь... — сказал он. — Что случилось?— Видите ли, отец, я даже не знаю, с чего начать.— Говорю всё без утайки. Мы здесь одни, и времени достаточно.Руфь глубоко вздохнула и заглянула в тревожные глаза отца.— Хорошо. Вы привыкли считать меня ребёнком, быть может, потому, что я самая младшая, или по какой-то другой причине, но вы всегда давали мне понять, что считаете меня ещё маленькой.— Наверное, ты права. Возможно, я был слишком занят собственными делами и не заметил, как ты выросла. Но в последнее время я уделяю тебе не меньше внимания, чем твоим сестрам. Возможно, я просто слишком тебя люблю и по-прежнему считаю своим маленьким цветочком, но если тебя это так угнетает, с сегодняшнего дня все пойдет по-другому.— Но проблема даже не в этом. — От волнения Руфь крепко вцепилась обеими руками в подлокотники кресла. — Вы никогда не воспринимали меня всерьёз, относились ко мне, как к ребёнку... Но сейчас... Нынешние мои проблемы — это проблемы взрослой девушки, а не ребёнка, которого можно утешить куском засахаренного имбиря и заставить слушаться.— Руфь, я тебе уже сказал, что готов это исправить — конечно, в пределах разумного, если это не угрожает моей отцовской власти и авторитету. Расскажи мне о своих проблемах, Руфь, и постараюсь в них разобраться.Руфь отвела взгляд — но лишь на миг. Затем ее глаза вновь встретились с отцовскими.— Мама сказала, что вы присмотрели для меня нескольких женихов. — Руфь глубоко вздохнула, прежде чем продолжить. — Так вот, я не хочу выходить замуж ни за одного из них.Барух поморщился.Наступило короткое, но гнетущее молчание, лишь скрипнули половицы под ногами Баруха.— Ты хоть понимаешь, о чем говоришь? — вскричал он.— Никогда прежде я не была так уверена в своих словах.— Возмутительно! До сих пор я ни в чем тебе не отказывал, но попомни мое слово, настанет день, когда...— Это мое окончательное решение, отец, — твёрдо произнесла она. — Я не хочу выходить замуж ни за кого из этих молодых людей.— Да ты с ума сошла! Сначала ты приходишь ко мне и жалуешься, что я считаю тебя ребенком, а потом начинаешь нести всякий вздор! И хоть бы объяснила, в чем дело...На губах Руфи мелькнула торжествующая улыбка.— Как взрослая женщина я прошу вас, отец, просто принять мое решение и не задавать вопросов. В свое время вы все узнаете.— Да что ты такое говоришь?Щеки Руфи вспыхнули, а взгляд мечтательно устремился вдаль.— Я не могу выйти замуж ни за кого из них, потому что мое сердце принадлежит другому.Бенвенист поднялся с кресла и принялся нервно расхаживать по комнате, заложив руки за спину.— Могу я поинтересоваться, о ком ты говоришь? — спросил он.— Пока ещё нет, отец,. Но все же я хочу быть с вами честной, и потому должна сказать о главном: человек, которого я люблю — не еврей.Барух ошеломленно взглянул на дочь.— Но ты хоть понимаешь, что это невозможно?— В этом мире нет ничего невозможного. — Руфь вскочила, глядя ему прямо в глаза. — Если понадобится, я поменяю веру.Удивленный и рассерженный Барух подошел к дочери и посмотрел ей прямо в лицо. Не отведя взгляда, Руфь продолжала:— Я считаю, что куда лучше выйти замуж по любви, чем по расчету; хотя это не мешает многим вашим алчным единоверцам процветать при дворе графа Рамона Беренгера и графини Альмодис, которые, кстати, тоже не посчитались со своей религией, не побоялись скандала и много лет жили вместе без брака.Перепуганный насмерть Барух бросился к окну и в панике захлопнул ставни.— Руфь, умоляю тебя, следи за своими словами! У евреев и так достаточно проблем, а ты еще и выражаешь свое мнение перед открытым окном, где нас может услышать кто угодно! Ты требуешь, чтобы тебя считали взрослой, а ведешь себя безрассуднее любого ребенка... Однако, спохватившись, что этот выговор ничего не изменит, он решил вернуться к прежней теме. — Так вот, — произнес он, — имей в виду, что ни я, ни твоя мать никогда не допустим такого союза.— Мне уже шестнадцать лет, отец. Мне не требуется ваше разрешение. Я лишь хотела поставить вас в известность о моем решении. Я хочу быть счастливой в этом мире, а не в том, другом, которого никогда не видела. Да и никто другой тоже.— Руфь, мне не хотелось бы этого делать, но ты не оставляешь мне другого выхода. Я запрещаю тебе идти на поводу у твоих глупостей!— Вы не можете мне ничего запретить, отец, — перебила Руфь. — Я вам больше скажу: он даже не знает, что я его люблю, но если однажды он