– У меня собственная хижина за ее домом, в ней я могу делать все, что хочу. Он взял меня за руку: – Титуба, знаешь, что о тебе говорят? Что ты ведьма. Снова это слово! – …я хочу доказать всем, что это не так, и открыто взять тебя в законные спутницы жизни. Мы вместе пойдем в церковь, я научу тебя молитвам… Мне следовало сбежать, верно? Вместо этого я осталась стоять, полная бездействия и обожания. – Молитвы знаешь? Я покачала головой. – Как мир был создан на седьмой день? Как отец наш Адам был изгнан из земного рая из-за проступка матери нашей Евы… Что за странную историю он мне тут плетет? Однако я была не в состоянии возражать. Вытащив руку из его руки, я повернулась спиной. Он шепнул прямо мне в затылок: – Титуба, разве ты меня не хочешь? В этом и состояло все несчастье. Я хотела этого мужчину так, как до этого ничего никогда не хотела. Я желала его любви так, как никогда не желала ничьей другой. Даже любви матери. Я хотела, чтоб он до меня дотронулся. Хотела, чтобы он меня ласкал. Я только и ждала того мгновения, когда он меня возьмет и задвижки моего тела откроются, освободив воды удовольствия. Он снова заговорил, поднеся рот к самой моей коже: – Разве ты не хочешь быть со мной с того мгновения, когда глупые петухи встопорщивают перья на птичьем дворе, и до того, когда солнце тонет в море и начинаются самые жаркие часы? У меня нашлись силы, чтобы подняться на ноги. – Сейчас ты просишь меня об очень важной вещи. Дай мне восемь дней, чтобы поразмышлять. Ответ я дам тебе прямо на этом самом месте. Он в бешенстве подхватил свою соломенную шляпу. Что в нем, в этом Джоне Индейце, было такого, что я была буквально больна им? Не такой уж высокий, точнее, среднего роста – 170 сантиметров, – не самый крепкий, не урод, но в то же время и не красавец! Великолепные зубы, глаза, полные огня! Должна признаться, что, задавая себе этот вопрос, я определенно лицемерила. Я прекрасно знала, в чем заключается его главное достоинство, и не осмеливалась устремлять взор ниже джутовой веревочки, удерживавшей его коноко[16], где под белой тканью вырисовывался величественный холм, обозначающий принадлежность его пола. Я сказала: – Итак, до воскресенья. Едва вернувшись домой, я призвала Ман Яя; та появилась с угрюмым видом и не желала меня выслушать. – Что ты еще хочешь? Разве ты не удовлетворена? Вот он тебе и поселиться у него предлагает… Я еле слышно произнесла: – Ты хорошо знаешь, что я не хочу возвращаться в мир белых. – И все же надо, чтобы ты прошла через это. – Почему? Я почти выкрикнула: – Почему? Ты не можешь привести его сюда? Или это означает, что твоя власть имеет пределы? Она не рассердилась и посмотрела на меня с самым нежным состраданием. – Я всегда тебе это говорила. У Вселенной свои правила, которые я не могу полностью переиначивать. Иначе я уничтожила бы этот мир, переделав его в другой, где наши были бы свободны. Свободны в свою очередь поработить белых. Увы! Я этого не могу! Я не нашла слов возражения, и Ман Яя исчезла так же, как и появилась, оставив после себя запах эвкалипта, обозначавший недолгое присутствие гостя из мира невидимых. Оставшись одна, я зажгла огонь между четырьмя камнями, установила свой канари[17] и бросила в воду кусок свиного сала и острый перец, чтобы приготовить рагу. Однако к еде у меня душа совсем не лежала. Моя мать когда-то была изнасилована белым. Она была повешена из-за белого. Я тогда увидела язык, который чуть высовывался у него изо рта, набухший фиолетовый член Дарнелла. Мой приемный отец покончил с собой из-за белого. И, несмотря на все это, я собиралась снова жить среди них, в их среде, в подчинении им. И все это – из-за необузданной страсти смертного. Разве это не безумие? Безумие и предательство? Я боролась сама с собой и в ту ночь, и в следующие семь дней и ночей. В конце концов я признала поражение. Никому из живущих не пожелаю терзаний, через которые я прошла. Угрызений совести. Состояния, когда стыдишься сама себя. Панического страха. В следующее воскресенье я впихнула в доминиканскую[18] корзину несколько платьев матери и три нижние юбки. Намертво заклинила дверь хижины. Выпустила живность. Кур и цесарок, которые столько времени кормили меня яйцами. Корову, которая давала мне молоко. Свинью, которую я откармливала уже год и которую мне так и не хватило решимости убить. Я прошептала бесконечную молитву обитателям этого места, которое я покидала. И затем направилась в Карлайл Бэй. 3 Сюзанна Эндикотт была миниатюрной женщиной примерно пятидесяти лет с седеющими волосами, разделенными посредине пробором и собранными в такой тугой пучок, что тот стягивал кожу на лбу и на висках. В ее глазах цвета морской волны я прочла все отвращение, которое ей внушала. Она разглядывала меня так, словно я была омерзительной вещью. – Титуба? Откуда это имя? Я холодно произнесла: – Мне его дал отец. Она покраснела от гнева. – Опускай глаза, когда со мной разговариваешь. Ради любви к Джону Индейцу я подчинилась. Она продолжила: – Ты христианка? Джон Индеец поспешил вмешаться: – Я обязательно научу ее молитвам, хозяйка! И я скоро поговорю с кюре прихода Бриджтауна, чтобы она получила святое крещение, как только это станет возможно. Сюзанна Эндикотт снова в упор посмотрела на меня. – Будешь убирать дом. Раз в неделю будешь скрести пол. Будешь стирать и гладить белье. Но готовить еду ты не будешь. Я и дальше буду заниматься этим сама, так как не выношу, чтобы всякие негры притрагивались к моей пище своими руками, с внутренней стороны бесцветными, будто воск. Я посмотрела на свои ладони – серо-розовые, словно морские раковины. Пока Джон Индеец приветствовал эти слова раскатами смеха, я стояла в полном ошеломлении. Никто никогда не говорил со мной в таком унизительном тоне! – А теперь идите! Джон принялся переминаться с одной ноги на другую и произнес одновременно плаксивым, нежным и нарочито скромным голосом, будто ребенок, выпрашивающий поблажку: – Хозяйка, когда негр решает взять себе жену, разве он не заслуживает двух дней отдыха? Ну хозяйка… Глаза Сюзанны Эндикотт стали цвета моря в очень ветреный день. Она отрывисто бросила: – Хорошую же супругу ты себе выбрал, и дай бог, чтобы тебе не пришлось в этом раскаяться! Джон снова рассмеялся, пролепетав между двумя звучными нотами: – Дай бог! Дай бог! Сюзанна Эндикотт резко смягчилась: – Убирайся, появишься во вторник. Джон продолжил настаивать в той же комической и карикатурной манере: – Два дня, хозяйка! Два дня! Она бросила: – Ладно, уговорил! Как и всегда со мной! Появишься в среду. Но смотри, не забудь, что это почтовый день. Он с гордостью произнес: – Разве я когда-нибудь об этом забывал? Затем он бросился на пол, чтобы схватить ее руку и поцеловать. Вместо того чтобы позволить это сделать, хозяйка ударила его по лицу.