– Я сняла чепец и позволила солнцу погладить меня по волосам. В своей обычной манере Джон Индеец исповедался со всеми ужимками и вышел сухим из воды, так как хозяин ограничился тем, что сказал ему: – Бог прощает тебя, Джон Индеец! Иди и не греши больше! Когда подошла моя очередь, меня охватил гнев, без сомнения, являющийся обратной стороной страха, который внушал мне Сэмюэль Паррис. Я твердо произнесла: – Зачем исповедоваться? То, что происходит у меня в голове и в сердце, никого не касается. Он меня ударил. Рука, сухая и резкая, ударила по моему рту и кровь залила его. При виде этой красной струйки госпожа Паррис нашла в себе силы; она выпрямилась и с яростью заявила: – Сэмюэль, вы не имеете права!.. Он ударил и жену. Лицо ее тоже обагрилось кровью, скрепившей наш союз. Иногда засушливая пустынная земля порождает цветок пленительной окраски, освещающий и наполняющий ароматом местность вокруг. Только с этим я могу сравнить дружбу, которая не замедлила соединить меня с госпожой Паррис и маленькой Бетси. Вместе мы изобретали тысячу хитростей, чтобы встретиться в отсутствие демона, которым и был преподобный Паррис. Я расчесывала их длинные светлые волосы, которые, освобожденные из плена косичек и пучков, ниспадали им до лодыжек. Я натирала маслом, рецепт которого передала мне Ман Яя, их бледную болезненную кожу, которая понемногу золотилась у меня под руками. Однажды, растирая хозяйку Паррис, я принялась расспрашивать ее: – Что говорит ваш жестокий муж по поводу изменений вашего тела? Она рассмеялась. – Моя бедная Титуба, каким образом ты хочешь, чтобы он это заметил? Я подняла глаза к небу. – Я бы сказала, кому, как не ему, это сделать! Она засмеялась еще сильнее. – Если бы ты знала! Он берет меня, не сняв ни мою одежду, ни свою, спеша покончить с этим отвратительным занятием. Я возмутилась: – Отвратительным? Для меня это самое прекрасное занятие на свете. Она оттолкнула мою руку, стоило мне начать ей это объяснять. – Да разве не оно способствует сохранению жизни? Ее глаза наполнились ужасом. – Замолчи, замолчи! Это наследие Сатаны в нас. Она казалась такой потрясенной, что я не стала настаивать. Как правило, наши разговоры с госпожой Паррис не принимали такой оборот. Она находила удовольствие в сказках, восхищавших Бетси: о пауке Ананси, о заложенных людях, о сукуньянах, о звере Манн Ибе, скачущем на трехногой лошади. Она слушала меня с тем же воодушевлением, что и дочь. В ее прекрасных глазах орехового цвета вспыхивали звездочки счастья, и она переспрашивала: – Неужели так бывает, Титуба? Человеческое существо может оставить свое тело и мысленно прогуляться в место, находящееся на расстоянии в несколько миль? Я согласно кивала. – Да, такое возможно! Она настаивала: – Без сомнения, чтобы переместиться, нужна ручка от метлы? Я громко смеялась. – Что за глупая мысль? Что, по-вашему, нужно делать с ручкой от метлы? Госпожа Паррис оставалась в замешательстве. Мне не нравилось, когда наше уединение с Бетси нарушала юная Абигайль. В этом ребенке было что-то такое, от чего мне делалось очень не по себе. Мне не нравилось, как она слушала, как смотрела на меня – так, словно я была чем-то чудовищным и в то же время привлекательным! Властным тоном она требовала уточнять буквально всё. – Какие слова должны произносить отданные в залог люди перед тем, как покинуть тело? – Каким образом сукуньяны пьют кровь своих жертв? Я отвечала уклончиво. По правде говоря, я боялась, как бы она не рассказала об этих разговорах своему дяде Сэмюэлю Паррису и чтобы свет удовольствия, который они внесли в нашу жизнь, не погас. Ничего такого Абигайль не сделала. Она чрезвычайно умело все утаивала. Никогда во время вечерних молитв даже не намекнула на то, что в глазах Парриса могло показаться одним из непростительных грехов. Она ограничивалась признаниями: – Я стояла на палубе, чтобы на меня попадали брызги воды. Я выбросила в море половину своей овсянки. И Сэмюэль Паррис отпускал ей грехи: – Иди, Абигайль Вильямс, и не греши больше! Постепенно я принимала ее в нашу тесную компанию, только ради Бетси. Однажды утром, когда я подавала госпоже Паррис чай, который ее желудок переносил лучше овсянки, она мягко попросила: – Не рассказывай детям все эти истории. Они побуждают их мечтать, а мечта – это нехорошо. Я пожала плечами: – С чего бы мечте не быть хорошей? Разве она не лучше реальности? Госпожа Паррис не ответила и некоторое время хранила молчание. Некоторое время спустя она снова заговорила: – Титуба, тебе не кажется, что быть женщиной – это проклятие? Я разозлилась: – Госпожа Паррис, вы только и говорите, что о проклятии! Что может быть красивее женского тела! Особенно когда его облагораживает желание мужчины… Она воскликнула: – Замолчи! Замолчи! Это была наша единственная ссора. По правде говоря, причину ее я не поняла. Однажды утром мы прибыли в Бостон. Я сказала, что это было утро, однако цвет ничего похожего не обозначал. С неба ниспадала сероватая завеса, окутывая своими складками лес корабельных мачт, груды товаров на набережной, тяжеловесные силуэты складов. Дул ледяной ветер; мы с Джоном Индейцем дрожали в наших хлопковых одежках. То же происходило с госпожой Паррис и девочками, несмотря на их шали. Один хозяин высоко держал голову в черной шляпе с широким полями; в грязном размытом свете он походил на призрак. Мы спустились на набережную, Джон Индеец изнемогал под весом чемоданов, а Сэмюэль Паррис в это время соизволил предложить жене опереться на его руку. Я же взяла за руки девочек. Никогда раньше я и представить себе не могла, что существует такой город, как Бостон: заполненный такими высокими домами, настолько многочисленной толпой, снующей по мощеным улицам, которые запружены телегами с впряженными в них быками или лошадьми. Заметив множество лиц того же цвета, что и мое, я поняла, что и здесь дети Африки платят дань несчастью. Судя по всему, Сэмюэль Паррис прекрасно знал эти места, так как ни разу не остановился, чтобы спросить дорогу. Промокнув до костей, мы, наконец, подошли к деревянному двухэтажному дому, фасад которого был обшит более светлыми балками, выложенными в виде плетеного узора. Выпустив руку жены, Сэмюэль Паррис, словно речь шла о самом великолепном из особняков, произнес: – Это здесь! Внутри пахло сыростью и затхлостью. При звуке наших шагов удрали две крысы; одновременно с этим спавший в золе и пыли черный кот лениво поднялся и перешел в соседнюю комнату. Вряд ли я могла бы описать действие, которое этот несчастный кот произвел на детей, Элизабет и Сэмюэля Парриса. Последний поспешил схватить молитвенник и принялся читать бесконечную молитву. Немного успокоившись, он выпрямился и стал отдавать приказания: Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь