Часть 1 из 7 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
1
Эльза
Мне холодно. Мне хочется есть. Мне страшно.
По крайней мере, я так думаю.
Вот уже двадцать недель, как я в коме. Я воображаю, что мне должно быть холодно, голодно и страшно. На первый взгляд, это совершенная бессмыслица: ведь если кто-нибудь и может знать, что я ощущаю, то это, конечно, я сама, но в том-то и загвоздка… Все это я только воображаю.
Я знаю, что нахожусь в коме, потому что слышала, как они это обсуждали. Смутно слышала. Кажется, впервые я что-то «услышала» месяца полтора тому назад. Конечно, если я не ошибаюсь в расчетах.
Я считаю дни, как могу. По обходам лечащего врача я считать перестала. Он у меня теперь практически не бывает. Предпочитаю считать по визитам процедурных медсестер, но и они заглядывают ко мне нерегулярно. Лучше всего считать по уборке палаты. Санитарка приходит каждую ночь, около часа. Это я знаю, потому что слышу музыку из ее радиоприемника, прицепленного к тележке с моющими средствами. Так вот, я слышала ее уже сорок два раза.
Шесть недель, как я очнулась.
Шесть недель, как никто этого не замечает.
Это понятно: они же не будут сканировать мой мозг сутки напролет. Раз уж монитор, который стоит рядом с моей койкой и подает сигналы «бип-бип», не пожелал возвестить им о том, что, по крайней мере, у меня восстановилась слуховая функция, они вряд ли станут лишний раз совать мою голову в томограф стоимостью восемьсот тысяч евро.
Все они убеждены, что я безнадежна. Даже мои родители и те постепенно сдаются. Мать стала появляться гораздо реже. Отца хватило, кажется, дней на десять. Только младшая сестра навещает меня регулярно, каждую среду, иногда в сопровождении очередного бойфренда.
Моя сестрица ведет себя как подросток. Ей уже двадцать пять лет, а она меняет дружков чуть ли не каждую неделю. Я с удовольствием задала бы ей хорошую трепку, но, поскольку это невозможно, остается слушать ее болтовню.
Вот уж что врачи умеют, так это твердить: «Разговаривайте с ней!» Стоит мне услышать это от кого-нибудь из них (правда, это случается все реже, потому что они мной почти не занимаются), так и подмывает содрать с него зеленый халат и засунуть ему в глотку. Не знаю, правда, какого цвета халаты у здешних врачей, но почему-то представляю их зелеными.
Я вообще много чего себе представляю.
По правде говоря, больше мне делать нечего. Потому что слушать, как моя сестрица повествует о своих похождениях, мне уже поднадоело. Она не скупится на интимные подробности, но, к сожалению, часто повторяется. Одинаковое начало, одинаковая середина, одинаковый конец. Меняется только имя дружка. Зато все, как один, студенты. Все мотоциклисты. И все, как один, с какой-то гнильцой, хотя она, дурочка, этого не понимает. Я никогда с ней этого не обсуждала. Если когда-нибудь выйду из комы, обязательно поговорю. Ей будет полезно.
Один плюс в визитах моей сестры все-таки есть: она описывает мне окружающую обстановку. На это у нее обычно уходит минут пять. Первые пять минут после появления в палате. Она рассказывает мне, какого цвета стены, какая на улице погода, какая юбка у медсестры под халатом, какого сердитого санитара она встретила в коридоре. Моя младшая сестра учится живописи. И пока она повествует обо всем этом, мне кажется, что я листаю книжку с картинками. Но это длится всего пять минут. А потом – очередная серия мыльной оперы на час.
Итак: сегодня на улице пасмурно, и грязно-белые стены палаты выглядят еще безобразнее, чем всегда. Медсестра пришла в бежевой юбке, слегка оживив унылую больничную атмосферу. Последнего дружка зовут Адриен. На Адриене я отключилась. Вернулась к реальности только после того, как за сестрой захлопнулась дверь.
Теперь я снова одна.
Собственно, я одна уже двадцать недель, но ясно сознаю это только в последние шесть. Хотя мне кажется, что прошла уже целая вечность. Может, время текло бы скорее, если бы мне удавалось побольше спать. То есть совсем вырубаться. Но я не люблю спать.
Не знаю, могу ли я как-то влиять на свой организм. У меня впечатление, что я «включаюсь» и «выключаюсь», как какой-нибудь электроприбор. Мой разум делает что хочет. А я как бы постоялица в своем собственном теле. И спать я не люблю.
Я не люблю спать, потому что, когда я сплю, я уже даже не постоялица – я превращаюсь в пассивного зрителя. Передо мной проплывают разные картины, но я не в силах их отогнать: ни проснуться, ни покрыться испариной, ни повернуться на другой бок. Я могу лишь смотреть, как они проплывают, и ждать, когда это кончится.
Каждую ночь мне снится одно и то же. Один и тот же сон. Каждую ночь я снова и снова переживаю событие, из-за которого попала сюда, в эту больницу. Самое ужасное, что я сама во всем виновата. Только я, и больше никто. Я и моя «идиотская зацикленность на ледниках», как выражался отец. Кстати, именно поэтому он и перестал меня навещать. Скорее всего, думает, что так мне и надо. Он никогда не понимал, за что я так люблю горы. И постоянно твердил, что когда-нибудь я сверну себе шею. Несчастный случай наверняка убедил его в том, что он победил в нашем споре. Что до меня, то я не думаю, что победила или проиграла. Я вообще ничего не думаю. Хочу только выйти из комы.
Чтобы мне снова было холодно, голодно и страшно. По-настоящему.
* * *
Просто удивительно, сколько всего можно узнать о собственном теле, валяясь в коме. Например, начинаешь отчетливо понимать, что страх – это химическая реакция. По идее, я должна бы испытывать ужас, каждую ночь переживая этот повторяющийся кошмар, но нет, смотрю его снова и снова. Вот я в три часа ночи встаю с постели в нашей высокогорной хижине и бужу своих товарищей. Вот торопливо завтракаю, как всегда, преодолевая искушение выпить чаю, чтобы не оказаться на леднике с полным мочевым пузырем. Вот методично натягиваю на себя одежку за одежкой, застегиваю молнию ветровки, прикрепляю налобный фонарик, надеваю перчатки и прилаживаю на ботинки кошки. Вот перешучиваюсь с друзьями, еще полусонными, но, как и я, уже переполненными радостью и адреналином. Вот защелкиваю на себе страховочный пояс, перебрасываю Стиву веревку и завязываю ее узлом-восьмеркой.
Этой треклятой восьмеркой.
Которую я завязывала несчетное число раз.
В то утро я не попросила Стива ее проверить – он как раз рассказывал какой-то анекдот.
В конце концов, узел выглядел вполне надежным.
Я не могу предупредить саму себя. Могу только смотреть, как беру в одну руку смотанный конец веревки, в другую – ледоруб и начинаю восхождение.
Как тяжело дышу, улыбаюсь, дрожу, но иду, иду, иду и снова иду. Как мелкими шажками продвигаюсь вперед. Как говорю Стиву, чтобы был осторожней там, на снежном мосту над трещиной. Как сама, стиснув зубы, миную это опасное место, и с облегчением вздыхаю, оказавшись на другой стороне. Как смеюсь над собой – ведь все так просто!
И вижу, как мои ноги вдруг едут куда-то вниз.
Продолжение я знаю наизусть. Мост представлял собой огромный снежный пласт над пустотой, и стояла на нем только я. Но тут снег подо мной заскользил, и вместе с ним я полетела вниз. Я почувствовала рывок – это туго натянулась веревка, надежно, словно общая пуповина близнецов, соединявшая нас со Стивом. Я испытала краткое облегчение, мгновенно сменившееся страхом, стоило мне понять, что веревка вытянулась еще на несколько сантиметров. До меня донесся крик Стива, пытавшегося устоять на льду с помощью кошек и ледоруба. Я еще слышала его команды, но снег продолжал валиться на меня, все сильнее сжимая ребра. Веревка у меня на поясе перестала сдавливать талию. Узел развязался, и я упала в трещину.
Упала не очень глубоко. Метров на двести. Снег накрыл меня с головой. В правой ноге вспыхнула дикая боль, запястья вывернулись под каким-то немыслимым углом. У меня было ощущение, что я на несколько мгновений уснула, но тут же проснулась, напуганная больше прежнего. Сердце колотилось как сумасшедшее. Меня охватила паника. Я старалась успокоиться, но это было очень трудно. Пошевелиться я не могла – слишком тяжело давил снег. Я едва дышала, хотя между моим лицом и снегом образовался зазор в несколько сантиметров. Я слегка приоткрыла рот и с усилием откашлялась. По правой щеке сползла струйка слюны – наверное, я лежала на боку. Я закрыла глаза и попыталась представить себя дома, в своей постели. Но у меня ничего не вышло.
Я услышала скрип шагов. Голос Стива. Мне хотелось крикнуть ему, что я здесь, прямо у него под ногами. Вскоре зазвучали и другие голоса. Наверняка альпинисты, которых мы недавно обогнали. Я могла бы подать им знак, ведь у меня был свисток, но для этого нужно повернуть голову, а она не поворачивалась. Застывшая, окаменевшая, я могла только ждать. Постепенно голоса стихли. То ли мои товарищи ушли дальше, то ли я погрузилась в забытье, но вскоре вокруг меня не осталось ничего, кроме кромешной тьмы.
Мое следующее воспоминание – это голос врача, который предлагает моей матери подписать какую-то бумагу, потому что меня перевели в другую палату. «Видите ли, мадам, прошло уже четырнадцать недель… Медицина в данном случае бессильна…»
Постепенно до меня дошло, что я могу слышать, но больше не могу ничего. Умом я понимала, что хочу заплакать, но даже на это была не способна. Я даже грусти не почувствовала. И до сих пор не чувствую. Я превратилась в пустой кокон. Вернее, нет, – я живу в пустом коконе.
Куколка бабочки, временно живущая в коконе, наверное, выглядит привлекательнее, чем я. Хотелось бы и мне выбраться наружу, просто чтобы сказать им всем: я не временная жилица, я здесь хозяйка.
2
Тибо
– Отстань от меня, слышишь?
– Не отстану, пока ты к нему не зайдешь.
– А я говорю, отстань! Я пятнадцать раз пытался себя заставить, но я не могу! Он подонок. Обыкновенный гнусный и мерзкий подонок. Хреновая карикатура на человека. Он меня не интересует.
– Он тебе брат, черт возьми!
– Он был мне братом, пока не задавил тех двух девочек. По крайней мере, ему тоже досталось. Может, было бы лучше, если бы он сдох на месте, но и так неплохо. Поделом ему.
– Тибо, мать твою, опомнись! Ты сам не понимаешь, что говоришь.
Я умолк. Вот уже месяц, как я твержу им всем одно и то же, а мой кузен продолжает думать, что я волнуюсь за брата. Нет, я больше за него не волнуюсь. Я волновался в самом начале, когда нам позвонили из больницы и мать упала без чувств на плиточный кухонный пол, а потом мы неслись по городу в стареньком «Пежо-206» моего кузена, нарушая все ограничения скорости. Я волновался до того момента, когда увидел у дверей палаты, где лежал брат, полицейского. С тех пор осталась только злость.
– Я все прекрасно понимаю. И отвечаю за каждое свое слово.
Я произнес эту фразу ледяным тоном. Кузен, явно оторопев, остановился посреди коридора. Я знал, что мать уже сидит в палате 55. Мимо нас с невозмутимым видом прошествовали медсестры. Я покосился на кузена. Он буквально сгорал от стыда за меня.
– Ладно, не бери в голову. И оставь меня в покое. Придумай сам, что наплести матери. Я буду ждать вас на выходе.
Отвернувшись, я толкнул ведущую на лестницу дверь и с силой захлопнул ее за собой. Здесь, в больнице, никто не ходит по лестницам… Я закрыл глаза, привалился к стене и медленно сполз на пол.
Сквозь джинсы тянуло холодом от начисто протертого бетона, но мне уже было все равно – ноги и так заледенели, пока мы ехали в машине без печки, а руки, наверное, и вовсе посинели. Боюсь даже представить, какого цвета они будут зимой, если я и дальше буду забывать дома перчатки. Сейчас пока еще осень, во всяком случае по календарю, но в воздухе уже ощущается холодное дыхание зимы. Я почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота, – так бывает всякий раз, как я прихожу в эту больницу. Хорошо бы выблевать моего братца, выблевать эту аварию и весь тот алкоголь, который он выхлебал назавтра, после того, как сбил тех двух девчонок. Увы, моя глотка только сжалась от рвотных спазмов, но ничего не выдала наружу. Потрясающе. Я блюю воздухом.
В ноздри проник запах больницы. Странно. Обычно на лестницах пахнет гораздо слабее. Я открыл глаза, чтобы посмотреть, не разлил ли какой-нибудь врач лекарство, и невольно выругался.
Я ошибся и зашел в какую-то палату. Наверное, принял табличку на двери за указатель аварийного выхода. Надо поскорее сваливать, пока пациент на койке не проснулся.
Со своего места я видел только его ноги. Вернее, розовую простыню, которой они были укрыты. Да, здесь пахло больничной химией, но мое внимание привлекла не она. Еще какой-то запах, не имеющий ничего общего с лекарствами и вечной больничной дезинфекцией. Я закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться.
Жасмин. Пахнет жасмином. Не ожидал здесь такого запаха. Но я уверен, что не ошибся, так пахнет чай, который мать пьет каждое утро.
И вот что странно: скрип двери не разбудил пациента. Наверное, он еще спит. Я не мог определить, кто там лежит – мужчина или женщина, но если судить по запаху – скорее женщина. Лично мне неизвестен ни один мужик, который стал бы душиться жасмином.
Я стал тихонько пробираться вдоль перегородки маленькой душевой, прячась, как мальчишка. Аромат жасмина стал сильнее. Я выглянул из-за угла. Женщина. В общем-то, ничего удивительного, но мне почему-то нужно было в этом убедиться. Спит. Прекрасно. Значит, мне удастся выйти, не подняв шума.
Отступая к двери, я заметил свое отражение в маленьком зеркале на стене. Блуждающий взгляд, взъерошенные волосы. Мать вечно твердит, что я выглядел бы элегантнее, если бы потрудился привести их в божеский вид. А я отвечаю, что мне некогда. На что она возражает: если бы моя темная грива выглядела приличней, я бы больше нравился женщинам. Я отмахиваюсь, что у меня есть дела поважнее, чем клеить девчонок, и на этом мать обычно умолкает. После разрыва с Синди, а это было год назад, я с головой ушел в работу. Надо сказать, что шесть лет совместной жизни не проходят бесследно. Для меня ее уход был тяжким ударом, и с тех пор я все еще не пришел в себя. Так что моя прическа – последнее, что меня интересует.
А еще я небрит. Уже два дня. Не то чтобы меня это сильно портило, но мать точно сказала бы, что чисто выбритый я выгляжу гораздо лучше. Послушать меня, так можно подумать, что я живу с матерью. Но это не так, у меня есть своя квартира – маленькая двушка на четвертом этаже без лифта. Вполне симпатичная, а главное, обходится недорого. Просто мать волнуется, потому что последний месяц я частенько остаюсь ночевать на диванчике у нее в гостиной. Когда от нее ушел мой отец, она тоже переехала, и теперь у нее нет гостевой комнаты. Между прочим, диванчик этот купил я. Как чувствовал, что когда-нибудь он мне пригодится. Это произошло за два месяца до того, как меня бросила Синди.
Я принялся безжалостно растирать щеки, надеясь согреть пальцы. Потом нашарил под свитером воротник рубашки и потянул его наружу, чтобы придать себе хотя бы подобие приличного вида. Не могу поверить, что я целый день провел таким на работе, и никто мне слова не сказал. Наверное, коллеги сообразили, что нынче среда, то есть день посещения больницы. Увидели мои несчастные глаза и промолчали. Из вежливости. Из равнодушия. Или потому, что ждут только моего увольнения, чтобы занять мое место.
Конечно, после того, как я при всех обложил Синди, крикнув на весь коридор, что она спит со своим шефом, я получил пару замечаний, но с тех пор Синди перешла в другой филиал, а я считаюсь одним из лучших работников, так что начальству не хочется меня терять.
Из зеркала на меня взглянули мои собственные серые глаза. Они казались блеклыми в сравнении с черными волосами. Я пригладил шевелюру, словно хотел угодить матери, но тут же опустил руку. К чему все это… Мне никто не нужен.
Перейти к странице: