Я беру стакан обеими руками и делаю пару глотков. У молока странный привкус, оно напоминает мел, совсем как то молоко, которое она давала мне в доме для отдыха. – Все до дна, – командует Мегги. Когда стакан пустеет, я вижу, что ее лицо снова круглое и улыбчивое. Я рада. Другое ее лицо мне не нравится, я его боюсь. Она открывает комод и достает оттуда розовую пижаму. Помогает мне одеться и подводит к зеркалу. Первым делом я обращаю внимание на волосы. Они гораздо короче, чем были, когда я смотрела на себя в прошлый раз. Теперь они по подбородок. – А где мои волосы? – спрашиваю я и начинаю плакать. Мегги замахивается рукой, и я замолкаю. – Они были слишком длинные, их пришлось постричь. Они отрастут обратно, – говорит она. Я смотрю на маленькую девочку в зеркале. На верхней части ее розовой пижамы написано слово из четырех букв: Эйми. Я не знаю, что это значит. – Хочешь сказку на ночь? – спрашивает Мегги, и я киваю, что да. – Тебе кошка язык откусила? Никакой кошки я не видела, и язык, кажется, все еще во рту. Чтобы в этом убедиться, я болтаю им за губами. Мегги подходит к полке, где лежат разноцветные журналы, и берет из стопки верхний: – Читать умеешь? – Да, – отвечаю я и немножко выдвигаю подбородок – сама не знаю зачем. – Меня брат научил. – Молодец брат. Тогда ты можешь это почитать. Тут целая стопка журналов «Сказочник» и еще кассеты, так что бери, когда захочешь. Вот Гобболино, твой любимый, – говорит она, бросая журнал на кровать. – Ведьмин кот, – поясняет она, потому что я молчу. Кошки мне совершенно не нравятся, и я хочу, чтобы она перестала о них говорить. – Раз ты умеешь читать, скажи мне, что написано у тебя на пижаме. Я смотрю на пижаму сверху вниз, но теперь буквы вниз головой. – Здесь написано «Эйми», – говорит Мегги, читая надпись за меня. – Теперь тебя так зовут. Это значит «Любимая». Ты же хочешь, чтобы люди тебя любили, правда? – Но меня зовут Кира, – говорю я, поднимая на нее глаза. – Уже нет, и если ты хоть раз произнесешь это имя под этой крышей, у тебя будут крупные неприятности. Пятнадцать Лондон, 2017 год У меня проблемы. Совершенно ясно, что у инспектора уже сложилось обо мне определенное мнение, но она не права. Единственное, в чем я виновата, – это притворство, притворство в отношениях. Все мы иногда притворяемся, что нам нравится кто-то или что-то: неудачный подарок, новая стрижка у подруги, муж. Мы так наловчились в этом, что можем провести даже сами себя. Это скорее лень, чем обман. Если признать, что любви больше нет, придется что-то с этим делать. Притворство в отношениях – сегодня обычная вещь. Как только инспекторы уходят, я запираю за ними дверь, мечтая отгородиться от всего мира. Наверное, теперь можно добавить полицейских в список тех людей, кто считает, что знаком со мной. В этом списке уже есть журналисты, поклонники и мои так называемые друзья. Но они меня не знают. Они знают только ту версию, которую я им показываю. Колеса моей памяти крутятся в обратном направлении, как будто их заклинило в режиме заднего хода, и я снова проживаю тот вечер и вспоминаю события, которые мне совсем не хочется вспоминать. Инспектор Крофт права: мы действительно поругались в ресторане. Бен снова обвинял меня в измене. Я так старалась его разубедить, но он сердился все больше и больше. «Успешные актрисы или красивы, или хорошо играют…» Чем больше он пил, тем хуже становилось. «про тебя нельзя сказать ни того, ни другого…» Как будто он специально хотел сделать мне больно, добиться какой-то реакции. «с кем же ты переспала, чтобы получить роль» Ему это удалось. Я не собиралась бить его по лицу, я знаю, что была не права, мне очень стыдно, что так вышло. Но я всю жизнь считала, что недостаточно хороша, и его жестокие слова так метко и сильно попали в мое слабое место, что что-то щелкнуло у меня внутри. Мне всегда казалось, что я ничего не умею и что как бы я ни старалась, я ни на что не гожусь. Если мой муж это видит, то, конечно же, рано или поздно это увидят и все остальные. Я ответила не только физически. Я сказала, что прошу развода, потому что хотела отомстить. Если бы он позволил мне завести ребенка, о котором я так мечтала, я бы в тот же миг бросила карьеру, которая, по словам Бена, стояла между нами, но он всегда отвечал одинаково: нет. Он мне во многом не доверял. Мы могли неделями, а то и месяцами жить без намека на близость, как будто я могла забеременеть от случайного прикосновения. Сейчас я до боли одинока. Я никогда не забуду, что он сказал, когда я выходила из ресторана, не забуду выражения его лица, которое увидела, обернувшись. Не думаю, что это алкоголь ему ударил в голову. Казалось, он говорит всерьез. Если ты уйдешь, я тебя уничтожу. Я поднимаюсь на второй этаж, стаскиваю с себя одежду для бега и принимаю душ. Вода слишком горячая, но я не даю себе труда настроить температуру. Я позволяю воде обжигать мою кожу, словно думаю, что заслужила боль. Потом иду в спальню, чтобы одеться на работу. Медленно открываю шкаф, как будто внутри может таиться что-то ужасное. Так и есть. Я наклоняюсь, достаю обувную коробку, которую нашла на чердаке, и, прежде чем открыть крышку, сажусь на кровать. Какое-то время я просто смотрю на содержимое коробки, словно боюсь, что оно обожжет мне пальцы. Потом достаю стопку простых старомодных открыток и выкладываю их поверх постели. Их, наверное, больше пятидесяти. Желтоватый картон теряется на фоне белого одеяла, и неразборчивые слова, написанные черными чернилами на каждой из них, еще больше притягивают мой взгляд. Все открытки одинаковы: те же слова, тот же корявый женский почерк, та же рука. Я знаю, кто ты. Я думала, что мы все их выбросили. Не знаю, зачем Бен их сохранил. Наверное, как улику… на случай, если сталкерша появится снова. Дрожащими руками я складываю открытки обратно в коробку и задвигаю ее под кровать. Прятать правду от себя – все равно что прятать ее от других, просто правила игры в этом случае жестче. Одевшись, я возвращаюсь на первый этаж и останавливаюсь рядом с огромной охапкой цветов на кухонном столе, к которой приложена крошечная записка со словом «извини». Обеими руками я поднимаю цветы со стола. Моя нога нащупывает педаль огромной мусорной корзины из нержавейки. Крышка послушно поднимается, готовая проглотить мой мусор, и заодно показывает мне свой. Мои руки нависают над корзиной, а глаза пытаются расшифровать, что видят: две пустые бутылки из черного пластика, которых я раньше не видела. Я достаю одну бутылку и читаю этикетку. Жидкость для розжига? У нас даже гриля нет. Я кладу пустую бутылку обратно и сверху запихиваю цветы. Куча лепестков и колючек скрывает все, что находится ниже. Шестнадцать Эссекс, 1987 год Я просыпаюсь в бело-розовой спальне. У меня жутко болит живот. Я вижу дневной свет за занавесками, украшенными маленькими радугами, но когда я их раздвигаю, то нахожу решетку на окне, а за ней – огромное серое небо. Я хочу есть и чувствую запах гренок, поэтому прокрадываюсь к двери и прислушиваюсь. Мои пальцы дотягиваются до ручки – она выше, чем дома, – и когда я медленно открываю дверь, она шуршит по ковру. Я изо всех сил стараюсь не шуметь. Стены в коридоре выглядят так, как будто их ободрали. В доме очень холодно. Я делаю шаг вперед, и что-то кусает меня за ногу, больно. Посмотрев вниз, я вижу, что пол здесь тоже покрыт зеленой губчатой штукой – такую же я вчера видела на кухне. По краям лежат тонкие рыжие деревяшки, из которых торчат маленькие блестящие колючки. Я наклоняюсь потрогать одну колючку, и на моем пальце набухает капля крови. Я кладу палец в рот и сосу, пока не перестает быть больно. Я иду на запах гренок, стараясь не наступать больше на колючки, и останавливаюсь возле первой двери. Дверь заперта, и я иду дальше. Следующая дверь приоткрыта, из-за нее доносится звук телевизора. Я пытаюсь что-нибудь разглядеть сквозь щель, но скрип двери меня выдает. – Это ты, Эйми? – спрашивает Мегги. Меня зовут Кира, и я не знаю, что отвечать. – Иди сюда, не стесняйся, теперь это твой дом. Я толкаю дверь сильнее и вижу Мегги. Она сидит в постели рядом с мужчиной с золотым зубом. Улыбка у него дырявая, как будто сносилась от частого использования, а в черных волосах на лице видны белые крошки гренок. В очках отражается телевизор. Я поворачиваюсь посмотреть на экран и вижу надпись «TV-утро», которая сменяется изображением мужчины и женщины, сидящих на диване. Стенки в этой комнате такие же, как в коридоре, – пятнистые и голые, и ковра тут тоже нет, а есть такая же зеленая пружинящая штука. – Иди сюда, лезь к нам, холодно. Подвинься, Джон, – говорит Мегги. Он улыбается и хлопает по местечку между ними на кровати. Я дрожу от холода, но не хочу залезать к ним в кровать. – Давай, – говорит она, видя, что я не двигаюсь с места. – Заскакивай, – говорит он, приподнимая одеяло. Скачут кролики. А я не кролик. Я вижу, что на Мегги нет ничего, кроме ночной рубашки. Ее худые ноги выглядывают из-под одеяла, а длинные кудрявые темные волосы свисают ниже плеч, и мне становится жалко, что мои теперь не такие длинные. Я забираюсь в кровать рядом с Мегги, но только потому, что ее веселое лицо выглядит так, словно готово превратиться в сердитое, если я не послушаюсь. В спальне у Мегги беспорядок, что очень странно: сама она кажется такой чистой и аккуратной. Везде валяются грязные чашки и тарелки, по углам громоздятся стопки газет и журналов, по полу разбросана одежда. Одеяло чем-то пахнет: не знаю, чем, но чем-то неприятным. Мы все сидим и смотрим в экран, но вдруг мой живот так громко бурчит, что, наверное, все это слышат. – Хочешь, я сделаю тебе завтрак? – спрашивает Мегги, когда начинается реклама. – Да. Ее лицо изменяется, и я, пока не поздно, добавляю «пожалуйста». – Что ты хочешь? Можешь попросить что угодно. Я бросаю взгляд на одну из грязных тарелок с корками: