– Ча-айник… – передразнил Пёстрый. – Ну, ставь. Только сперва что надо? – Что? – Лицо у паренька было ясное и нежное, почти девичье. – Поздороваться надо. Со мной и с дядей Алтаем. – Здрасьте. – Здра-а-асьте!.. – снова передразнил Пёстрый. – Ты хоть знаешь, кто он такой? Знаешь, кто такой дядя Алтай? Парень смущённо налил в чайник воды и поставил на плиту. – Это что такое, Линза? – Пёстрый был изумлён. – Твой сын не знает, кто такой дядя Алтай? – Он не знает, – сказал я. – Отстань от ребёнка. – Он не ребёнок. – Пёстрый снова хрустнул огурцом. – Он боец. Боец резерва. Слушай сюда, боец резерва. Дядя Алтай… – Дед Пихто, – сказал я. Пёстрый усмехнулся. – Скромный какой. Так вот, боец резерва, дядя Алтай – музыкант. – Пёстрый поднял вверх указательный палец. – Он такой музыкант… «Группу крови» слышал? То-то! Его. Он Цою все песни написал… Поэтому Цой жив. И «Звезду по имени Солнце» – тоже. Парень посмотрел на меня – в глазах его зажглось детское любопытство. – И «Восьмиклассницу», – вспоминал Пёстрый, – и про троллейбус на восток… Поражённый моим величием, парень вышел из кухни. Линза снова налил. – Какой, нахер, Цой, – сказал я, глядя на пасмурное небо за окном. – Виктор Робертович, – пояснил Пёстрый. – Не тупи – что смешно, то не грешно. – Пёстрый помолчал, обдумывая какое-то новое коленце. – А что, не хотел бы? Нет, ты скажи… как на духу. Никогда не хотел очутиться на его месте? Виктора Робертовича? Спеть то, что спел он? Скажи, не хотел? – Не хотел, – сказал я, не совсем понимая – вру или нет. Полдень только приближался, но мне почему-то казалось, что небо уже понемногу темнеет и тяжелеет. И опускается к земле, сползает, как медленная лавина, как окончательная и неотвратимая египетская тьма. Подперев подбородок кулаком, Пёстрый смотрел в окно и улыбался. – Весёлое время вспомнил? – поинтересовался Линза. – Воздух тут такой – волей тянет… – Ну да, весёлое время… – Пёстрый вынырнул из грёзы. – До сих пор смеюсь. Когда меня осколок шибанул, сам себя позабыл – лежу, кричу, и никакого стыда. Не сказать, что больно, а просто такое чувство… будто в целом свете один остался. А раз один – то всё можно. Смешно. Лежу, кричу… Тут и подобрали. А рана-то – тьфу. Только руку и срубило. В дверь позвонили. Вошли Набоб и Лукум, по очереди обнялись с Линзой. – Ползаете, как черепахи, – сказал Пёстрый. – А куда торопиться? – Набоб подхватил с тарелки дольку огурца. – К Малому. – Пёстрый тронул протезом руку Линзы. – Ставь третью рюмку. – Я не буду, – отказался Лукум. – Рано ещё. – Часом раньше, часом позже… – сказал Набоб и уточнил: – Я не про водку – про Малого. – Быстрее надо. – Пёстрый посмотрел на нас, выдерживая паузу. – Командиру поддержка нужна. – Что случилось? – Лукум насторожился. Лицо у Набоба окаменело. – Собака у него померла. – Пёстрый опустил голову к столу и горько качнул седеющим ёжиком. – Алабай? – Набоб округлил глаза. – Да ты что! – Вот так, – сказал Пёстрый. – Все умрём. – Надо же, – сказал я. – Малой её как родную кровь любил, души не чаял. Надо же… – Кто помнит, как собаку звали? – встрепенулся Пёстрый. Повисло молчание. – По-краковски как-то… – наморщил лоб Линза. – Марыля, что ли? – Матильда, – вспомнил Лукум. – Точно, – вспомнил я тоже. – Матильда. – Жалко Матильду, – сказал Набоб. – Жалко командира, – сказал Пёстрый. – По последней – и едем, – сказал я. Провожая боевых товарищей, Линза вышел в прихожую вместе с сыном. На сыне была свежая футболка с мужественным ликом Цоя. – Молодец, боец резерва, – похвалил Пёстрый. – Так держать. – Не забывайте, – обнимаясь на прощание, попросил Линза. – Вместе у нас шкура ныла, вместе глотка выла… Ехать решили через Алчевск. Блокпосты не смущали – ополченцы узнавали друг друга по взгляду. Особенно – если на подъезде, не включая головного света, помигать аварийкой. Пёстрый дремал на переднем сиденье. Культя с протезом подрагивала – должно быть, подхватывала во сне АК. Перед Дебальцево на дороге голосовал человек в камуфляже с чёрно-сине-красным шевроном ДНР на рукаве – контрактник новой армии Донецкой Народной Республики. По-прежнему накрапывал дождь. Я съехал на обочину. Пёстрый тут же взбодрился и опустил стекло. На лице контрактника сложилась мокрая улыбка: – До Ясиноватой. – Садись, – велел Пёстрый и, выйдя из машины, откинул спинку кресла, пропуская пассажира на заднее сиденье трёхдверного «поджарого», уже свободное от медицинских коробок. На вид парню было лет двадцать пять – высокий, костистый. Ну что ж, отцы вахту в горячем цеху отстояли – теперь их смена. Сообщил, что едет из части домой – на побывку. Несколько раз бросил взгляд на протез Пёстрого. – Своё повоевали, – кивнул Пёстрый. – От пожара, как от печки, грелись. Ну и отжимали по мелочи – как иначе. А ты ещё не претерпел, как святой великомученик? – Нет пока, – смущённо улыбнулся парень. Спать Пёстрый больше, кажется, не собирался. Спросил, как служба. Парень оказался разговорчивый: танкист, только что с учений, дали сержанта. – Как сообразил, куда двигать, сержант, – наставлял Пёстрый, – дави уже без передышки. Чтоб желчь кипела и кровь играла. Кто встал поперёк – круши. За тобой бойцы идут – им послабление будет. Я чувствовал – разговор Пёстрый ведёт неспроста, за его добродушием что-то кроется. И даже подозревал, что именно. Меж тем Пёстрый задавал вопросы, а парень с охотой отвечал. – И сколько на ходу? – Четыре. Два стоят. – А командир кто? Парень сказал. – Не знаю такого. – Пёстрый мотнул головой. – Где участвовал? Контрактник, довольный, что едет в машине к дому, что водяная морось, залезающая в рукава и за шиворот, наконец-то осталась снаружи, взахлёб рассказывал про службу и сослуживцев – кто и откуда, где дислоцируется часть, чем кормят и что БК – завались. – Соляру-то воруете? – поинтересовался Пёстрый. – А то! Парень весело хохотнул. Улыбнулся и Пёстрый. – А особист у вас есть?