Дмитрий Тихонов Вилами по воде В ту пору пивная в Ветлынове была одна. Как раз на низах, возле самой реки, в бывшем купеческом доме. Гордей – даром, что не городской – считал, будто живет по соседству. Ему с другого берега, из крайней лаптевской избы горящие окна пивной по ночам чудесно видать. Да и идти до нее – если напрямки, а не топать лишнюю версту по берегу до паромной переправы – ближе, чем многим ветлыновчанам. Той зимой он ходил особенно часто. Дома не ладилось, и, чтобы не срывать злобу на детях, Гордей накидывал тулуп и брел по льду в город. Войдя в пивную, обметал веничком валенки, дул на озябшие руки, здоровался со всеми степенно, без улыбки. Брал кружку темного «Мартовского», выпивал в три глотка, потом принимался за водку. Засиживался допоздна, к окнам старался не поворачиваться, чтобы, упаси Господь, не разглядеть там, за морозными разводами, собственных окон. Завсегдатаи знали: крепко хворает у человека жена, того и гляди помрет, а потому не мешали ему заливать горе, с разговорами не приставали. Вот и в последний февральский вечер было так же. Снаружи шумел ветер, внутри гудели разговоры, перемешанные с табачным дымом. Кисло пахло вчерашними щами. Гордей притулился в углу, с краю длинного высокого стола. «Мартовское» кончилось, и он взял для начала кружку «Мюнхенского», четвертинку водки да пару бутербродов с колбасой «собачья радость». Пил торопливо, стараясь как можно быстрее заглушить скрипучий, словно проржавевшие петли, голос жены, не смолкавший в ушах. В ней все меньше оставалось от человека и все больше прибывало от мертвеца. По ночам он изучал исхудавшее, изжелта-бледное лицо ее, отчаянно пытаясь отыскать в нем привычные черты, – и не мог, как ни старался. Словно однажды, пока он работал в артели, кто-то явился из лесу и подменил его жену, его Тоню, подложил вместо нее подделку, стремительно приходящую в негодность. Впрочем, будь это на самом деле так, Гордей знал бы, что делать. И дети – десятилетняя Глаша и шестилетний Федор – не рыдали бы, проснувшись от очередного ржавого, протяжного стона. Подделку можно выбросить. Подделку можно забыть. А Тоня – настоящая – больше не вставала и почти не кашляла, тем более кровью. Казалось, крови не осталось в ее высохшем теле. Тоня выла по-собачьи, кричала и скрипела зубами, бредила, разговаривая с давно умершими или никогда не существовавшими людьми. Тоня плакала без слез и никого не узнавала. Доктор, приходивший из Ветлынова раз в две недели, пожимал плечами: крепкая она у вас, духом сильная, не сдается, держится до последнего. Утешал, что ли? Издевался? Собственная беспомощность выводила Гордея из себя. Его будто скрутили по рукам и ногам. Ни развязать, ни разрубить узлов. Если б не дочь, наверняка лишился бы рассудка. Глаша ухаживала за матерью безропотно и самоотверженно, как за собственным ребенком: мыла, пыталась кормить, обстирывала. При этом еще умудрялась стряпать для младшего, смотреть за курами да бегать в школу. Вот уж, правда, крепкая, духом сильная. Вся в мать. Водка кончилась, и Гордей, после минутного колебания, взял кружку «Мюнхенского» и триста грамм сосисок. Тяжелые мысли нельзя бросать недобитыми. Разрастутся, расползутся, как сорняки по грядкам. Как рак по телу. Не одолеете, сволочи! На этот раз он пил пиво медленно, наслаждаясь густой терпкостью. Судьба несправедлива к нему, но ведь с кем-то она обошлась куда хуже. Разве нет? Где теперь его друзья закадычные, с которыми неразлейвода и все поровну, по-братски? Лешка Самсонов, вернувшийся с Германской войны без единой царапины, слег с чахоткой и помер в возрасте всего-то тридцати годов. А ты, Гордей, жив, так чего жаловаться? Не поймет Лешка жалоб твоих. Пока жив, терпи. Жеку Налимова зарезали в Москве. Кто, за что – теперь не узнать. Может, и ни за что, просто так, потому что не место там дурням деревенским. Лихое время ответов не дает. Мишка Герасимов сгинул где-то в Сибири в боях с Колчаком. Был и сплыл. А ведь они с Мишкой однажды, в буйной юности, побратались, поклявшись всегда приходить друг другу на помощь. Вот и гадай теперь, кто кого предал: Мишка его, когда добровольцем записался, или он Мишку, когда тот пулю получил или под шашку угодил, а Гордея рядом не случилось, чтобы, значит, эту шашку на себя принять. Гадай – не угадаешь. Есть еще Ванька Куликов. Но только он давно уже не Ванька, а Иван Семенович. Большой человек. В горисполкоме собственным кабинетом обзавелся, бумажки подписывает, печати ставит, катается по артелям на черном автомобиле. К нему сейчас на кривой козе не подъедешь. Куда козе за автомобилем угнаться-то? Представил Гордей козу, бегущую вперегонки с машиной. Усмехнулся. И в этот момент почувствовал, что кто-то навис над его левым плечом. Кто-то чужой, недобрый, пахнущий лютым морозом. Сунув руку за пазуху, где во внутреннем кармане прятался финский нож, обернулся Гордей. Поднял глаза – перед ним Мишка стоит. Герасимов. Собственной персоной, живой и здоровый. Лыбится в русую с проседью бороду. На голове треух заячий, на плечах драповое пальто дорогущее – разве сравнить с обносками, в которых Гордей видал его в последний раз. Сыскал, стало быть, на войне богатство. Да в дополнение морщинами лишними, стариковскими, обзавелся. – Ну, ты! – ощерился Мишка. – Чего смотришь? Неужто не узнал? – Узнал, – неуверенно протянул Гордей. – Узнал, как же. Здорoво, бандит! – Здравствуй, дружище! Вот уж не думал, что тебя тут встречу. – Почему? – Да черт его знает, почему. Не думал, и все! Воскресенье же, а ты у нас человек семейный, ответственный. В будни – тяжелый труд на благо молодого отечества, в выходной – заслуженный отдых рядом с теплой, столь же ответственной женщиной. Тишь да гладь да божья благодать. Только, говорят, бога-то больше никакого нету. Верно говорят, как думаешь? – Откуда мне знать? – Гордей, ошалевший от такого напора и самoй этой нежданной, внезапной встречи, никак не мог сконцентрировать внимание на стоящем перед ним друге детства. Постоянно что-то мешало: то шумный хохот пьянчуг, то гладкость стекла под пальцами, то медведи на календаре за прошедший, двадцать пятый, год, вырезанном из газеты и криво повешенном посреди стены. Взгляд сам по себе соскальзывал с Мишки, упирался в заплеванный пол, в столешницу, косил к ближайшему окну. Словно не желали глаза на него смотреть, страшась углядеть что-нибудь не то. Словно был он изуродован и страшен. – И правильно, – кивнул Мишка, сдвинул треух на затылок. – Разве положено простому рабочему мужику о тонких материях задумываться? Эдак можно и к выводам прийти, да? – Не пойму никак, – сказал Гордей. – Чего мелешь? Скажи лучше, где шатался столько времени? Тут тебя похоронить давно успели. Мишка прищурился: – Э нет, друг ситный. Обо мне говорить незачем. Стал бы я ради такого сюда тащиться! Давай-ка для начала возьмем еще водки? Без суеты. Угощаю. – Давай. Герасимов – а может, и не Герасимов, может, другой какой-то Мишка, просто похожий Мишка – отошел и мгновенно слился с толпой. Напрасно Гордей высматривал товарища среди спин и голов – тот как сквозь землю провалился. Но стоило отвернуться к стене, сразу же возник рядом, держа в одной руке бутылку, в другой – стаканы. – За померших ребят, – сказал он, разливая водку. Гордей не понял, кто имелся в виду: сослуживцы Мишки, погибшие в Гражданскую, или их общие друзья, умершие в последние годы. Но кивнул и взял стакан. Он боялся смерти и не хотел обижать ее. Выпили, выдохнули, закусили еще горячими сосисками. – Дело вот в чем, – начал Мишка, прожевав. – Я помочь тебе хочу. Знаю, как. Для того и приехал. – Погоди. Ты ж говорил, не ожидал меня здесь встретить. – Ну… – Мишка скривился, задумался на мгновение. – Я шалман этот имел в виду. Думал, пропущу сперва стакан-другой, а потом уж на тот берег, к тебе в гости. – Ясно. – Так вот. Все знаю про твою беду, не сомневайся. Есть способ тебя из нее вытащить, верный способ. Снова улыбаться научишься, снова ветер почуешь, солнышку порадуешься. Я еще когда на горе стоял, в два счета такие дела проворачивал, а теперь-то и подавно справлюсь. Зря, что ли, в огне горел столько лет? Зря, что ли, мхом порастал да гнил в земле… Мишка говорил, а Гордей никак не мог понять, снится ему сказанное или нет. Или сходит он с ума уже от горя и безнадеги, или просто пьян в дымину, вот и путается разговор, обрастает всяческой рванью, которая только в бреду прислышаться может: – Семь глаз да семь ртов! С вершины под гору, из канавы – да на престол! Это все присказка. Очень уж плохи дела, понимаешь? Душу твоей жены освобождать надо, вытаскивать ее из темницы. Понимаешь, нет? На волю ей пора. Кончен пост, давай разговляться. Кончен пост – бога нетути… Не переставая бормотать, Мишка разлил еще по одной. Гордей огляделся – пивная выглядела как обычно. Гудели в дымной тесноте мужики, толкались локтями, чесали щетину. Сокрушались, что гармонисту давеча разбили харю. Неподалеку знакомый артельщик тискал девку, толстую и прыщавую. Никто не обращал внимания на Мишку. Никто не слышал слов, от которых Гордея бросало то в жар, то в холод, из надежды в отвращение. – Мы ж не дармоеды, друг ситный. Мы ж готовы отрабатывать свой… хлеб. Твои мучения я могу остановить, жизнь тебе вернуть. Только согласись. – На что? – На мою работу. От жены избавлю. Нажилась она, взаймы дышит, пора и честь знать. Вот тут у меня средство припасено, надежней его не сыскать! – Мишка указал вниз, и Гордей увидел стоящий под ногами потертый кожаный саквояж. – Ты ж ведь умаялся, родненький. Свету не видишь, силы растерял. На детей смотреть не можешь. Только злоба внутри, только обида – точат тебя, грызут беспрестанно и днем, и ночью. Сейчас вот выпьешь немного, забудешься, а с утра в пять раз сильнее навалится… Гордей опрокинул стакан. Водка пролилась в желудок легко, как вода. Нужно было вставать и уходить. Но вместо этого он продолжал приглядываться к собеседнику, пытаясь понять, кто перед ним. Неужели Мишка так поменялся? Война – страшная штука – ломает человека. Но разве превращает война глаза человеческие в козлиные, с горизонтальными, вытянутыми зрачками? Разве заостряет война зубы? И язык – где в темной ямине его рта язык? – Ну, не смотри на меня так, не сверли буркалами. Знаю, любишь жену свою. Вот и помоги ей, избавь от мучений пустых. Ведь нет за всей этой болью просвета и не будет никогда. Что толку терпеть, если, в конце концов, все равно в землю ложиться?! Гордей собрался с силами, поднялся, двинулся к выходу. Мишка, подхватив саквояж, увязался следом. Не замолкая ни на мгновение, он ловко пролавировал между посетителями пивной, умудрившись не задеть ни одного. Дверь распахнулась, выпустила обоих в ветреную тьму. Гордей поднял воротник тулупа, сунул руки в карманы. Вокруг выла на разные голоса зимняя ночь, и единственный ориентир – огни деревни Лаптево на другом берегу – был едва заметен далеко впереди. – Я бы на твоем месте крепко задумался, – без труда перекрикивал ветер Мишка. – Я бы ухватился обеими руками за такую возможность. Потому что со всех сторон ты в прибыли: и от обузы избавишься, и совесть чистую сохранишь. Гордей остановился, едва ступив на лед. Обратился к спутнику. Тот оказался высок, куда выше его ростом, куда выше, чем был в пивной. Во мраке не удавалось разобрать лица, но вряд ли на него стоило сейчас смотреть. – А взамен ты что возьмешь? – вопрос прозвучал неожиданно тихо, потерялся за шумом ветра, но Мишка расслышал, ответил со смехом в голосе: – Плоть Тонину. И кровь. Тебе-то самому они без надобности теперь, сколько агонию ни затягивай. Гордей зашагал прочь. Правая рука скользнула за пазуху, нащупала торчащую из внутреннего кармана рукоять финского ножа. Прорву лет его с собой таскал, с самой, считай, революции, а вот только сейчас всерьез собрался пустить в ход. Потому что не оставалось иного выхода: либо ножом, либо соглашаться – незнакомец, которого он спутал с Мишкой Герасимовым, нес опасную, несусветную чушь, но чушь эта отзывалась в Гордеевом сознании приятным эхом. – О дочери подумай! Ты такого детства ей хотел? За помирающей матерью ведро выносить? Стирать за ней тряпье вонючее? Она еще не взрослая, совсем не взрослая, не обманывайся. Пусть все кончится поскорее, девчонка отплачет свое и станет дальше жить, с подругами играть, над глупыми мальчишками смеяться. Подари ей несколько лишних месяцев детства. Путь через реку был отмечен вбитыми в лед жердями, между которыми кто-то догадался натянуть веревку. Поди специально для таких, как Гордей, дабы по дороге из кабака не заплутали на великой русской реке. Он шел вдоль веревки сосредоточенно, не оборачиваясь, дышал шумно и глубоко, надеясь, что морозный воздух прочистит мозги, поможет избавиться от непроглядно-черной тени за спиной. А тень молчала. Словно давала ему время подумать, убедиться в том, что все давно предрешено. Спустя несколько минут она, вновь приняв облик Мишки, напомнила о себе: – Неужели ж сам о таком не помышлял? – спросила тень. – О том, что проще всего было бы положить жене на лицо подушку, пока она спит, и подождать немного. Совсем чуть-чуть подождать. Для этого и сил никаких не надо, с ней сейчас ребенок справится. Не приходило в голову? Гордей замер. Словно споткнулся. Словно уперся в невидимую стену на середине реки, на полпути между Ветлыновым и Лаптевым, в самом сердце холодного небытия. Он понял, что сейчас согласится на все, примет предложение Мишки, кем бы тот на самом деле ни был, поверит в его доводы. Еще шаг, еще слово – и измученный безнадегой рассудок сдастся под напором неоспоримой истины: Тоня должна умереть как можно скорее. А потому он не собирался делать этот шаг или дожидаться этого слова. – Ну что, друг ситный, надумал? – усмехнулось за плечом существо, упрямо не желающее растворяться в породившем его пьяном бреду. – Решился? Гордей резко развернулся, выхватывая из-за пазухи финку, и сразу же, вложив в удар все свое отчаяние, ткнул острием в тень под заячьим треухом. И снова. И снова. Мишка выронил саквояж, попытался было отскочить, но Гордей схватил его за рукав и нанес еще один удар, после которого Мишка, влажно захрипев, осел на лед. Прижав ладони к горлу, он принялся отползать в сторону, но снега было мало, валенки скользили, не находя опоры. Ветер подхватывал хриплые крики, разрывал на части, уносил в небо. На мгновение вынырнул из-за туч месяц, осветив перекошенное лицо бывшего красноармейца, блестящие, широко распахнутые глаза. Гордей в два шага настиг друга детства, пинком опрокинул его на спину и, нагнувшись, вновь пырнул ножом, на этот раз целя прямо в горло. Попал. Потом он несколько минут стоял в кромешной темноте над подрагивающим телом, не в силах сдвинуться с места. Кровь на пальцах остыла быстро, начала замерзать – и именно это привело его в чувство. Гордей осмотрелся. Похоже, они были одни на реке, никто не двигался ни со стороны невозмутимо светящихся окон пивной, ни со стороны окон засыпающей деревни Лаптево. Повезло! Схватив Мишку за воротник городского пальто, он поволок его прочь от тропы, от жердей и веревки. Отойдя на три десятка шагов, почистил снегом ладони, погрел их в карманах, проклиная себя за то, что не захватил рукавиц. – Дурачок ты, Гордя, как есть дурачок, – шептал он, постоянно озираясь. – Мамка же говорила, отморозишь пальцы к едрене фене. Надо было слушать! Его трясло. Хмель стремительно выветривался, а жуткое, неестественное спокойствие, овладевшее им во время убийства, уступало место стремительно нараставшей панике. Труп не спрятать здесь! Снег едва прикрывает лед, его не хватит, чтобы как следует засыпать тело, да и ветер такой, что сколько ни насыпай снега, все равно сдует. Едва взойдет солнце, мертвеца станет отлично видно с обоих берегов, хоть за версту от тропы, хоть за две! Нет, надо волочь его к берегу, схоронить в кустах или в канаве. Если повезет, до весны не сыщут. Да и будут ли искать?! Стиснув покрепче зубы, Гордей потащил убитого в сторону Ветлынова – там под откосами наверняка найдется укромное местечко. Но не успел он сделать и пяти шагов, как вновь показался месяц, озарив мраморно-белую пустыню застывшей реки и посреди этой пустыни – небольшую прорубь неподалеку. Гордей едва не закричал от облегчения. Всего пара минут потребовалась ему, чтобы добраться до проруби. Он расколол финкой тонкую корку льда и выпустил нож из пальцев, отправив его прямиком на дно. Затем одним рывком подтянул к краю труп. В лунном свете лицо Мишки казалось молодым, почти детским, несмотря на перепачканную в синей крови бороду. – Ты ведь погиб еще в Сибири, правда? – прошептал Гордей. – Мы ведь не встречались сегодня? Мишка молчал. Один глаз его был зажмурен, второй приоткрыт, но смотрел в сторону, на темный проем во льду. Заячий треух сбился набок, обнажив длинные спутанные волосы. – Прости меня, – Гордей похлопал друга по плечу. – За то, что в Сибири не пришел на помощь. Ну, и за это тоже… Поднатужившись, он спихнул труп в жадно распахнутую пасть реки. Тот исчез мгновенно, ушел в черноту вниз головой, легко и почти бесшумно. Вода, выплеснувшаяся из проруби, разлилась вокруг, и все кончилось. Гордей побрел обратно, стараясь не оглядываться. Его шатало. Кровавый след на льду, извилистый и отчетливый, вывел к тропе. Он знал, что завтра этот след заметят работяги, спешащие из деревни на инструментальную фабрику, заметят непременно и пройдут по нему до проруби, но было уже все равно. В голове шумело. Мысли путались и рассыпались пеплом при малейшей попытке ухватить хотя бы одну из них. К горлу подкатывала тошнота, какая случается после быстрого бега или затянувшейся драки. На тропе Гордей подобрал Мишкин саквояж. Рассудил, что если внутри есть документы, то не стоит оставлять их рядом с местом убийства. Саквояж оказался довольно увесистым, и, наверное, разумнее всего было отправить его следом за хозяином, но Гордей не смог бы вернуться к проруби даже под страхом смерти. Хотя сейчас смерть-то как раз и не казалась ему особенно страшной.