Ее раскосые восточные глаза, черные волосы, крупный, как у матери, нос с горбинкой, пухлые губки – все вызывало у него восторг и желание. Но он сдерживал себя, что для него было совершенно нехарактерно. Он берег ее, как луч солнца, который пробивался сквозь переплетенные в тугой узел заросли можжевельника, как горный тюльпан, пробивший себе путь к солнцу сквозь суровую сухую землю, как куколку бабочки, свернувшуюся в ожидании своего расцвета. Он начисто забыл и про Наталью, и про Леночку, и даже про маленькую Лилечку. Все его мысли, все желания были направлены на нее – смешливую, веселую, жаркую и в то же время такую неприступную Соню. Леонид сам не заметил, как влюбился. Из-за ее свежести, юности, недоступности, из-за его вынужденного воздержания и смирения эти два месяца его «дачной любви» были самым глубоким эротическим переживанием в его жизни. Они мечтали о далеких странствиях, веселых походах, о том, что вместе проведут всю жизнь и она будет полна впечатлений, радости, удовольствия и любви. Наталья Оставшись на лето в пыльном, жарком городе, где даже тень и прохладная вода арыков не спасала от зноя, Наталья скучала. Они теперь жили в собственной кооперативной квартире, где все было обустроено по ее вкусу. В эмалированных кастрюлях варился ее суп, в красных банках стояли сахар и мука, которые она сама купила, в холодильнике были заморожены самодельные пельмени. Здесь царил ее дух. Леонид был всегда одет в выглаженную рубашку и чистые брюки, Лилечка носила пышные банты, а сама Наталья выглядела скромно, неброско, чистенько – как прислуга. Ей хотелось вырваться из этой однотонной, унылой рутины, от бесконечных домашних дел. У нее совершенно не было друзей, и ее одиночество давило на нее. К тому же внутреннее чутье подсказывало, что Леонида ни в коем случае нельзя оставлять без присмотра, особенно на такое долгое время. И она решила поехать к нему. * * * Когда Леночка закрыла дверь и впервые оказалась в своей квартире, не разделенной больше ширмой, ее поразили огромные размеры комнаты. Столько лет прожила она здесь, но не представляла себе размеров своего жилища. Гулкое эхо отскакивало от голых стен, скудная мебель казалась убогой и неказистой в большой опустевшей комнате. Здесь больше не было привычных запахов, звуков… Не было Натальи, зудящей, как зубная боль! Леночке иногда даже хотелось, чтобы она снова появилась, снова начала раздражать ее, выводить из себя. Но было тихо. Было мертво. Со вздохом уселась она на старый протертый диван, который вернулся на свое место после того, как молодые вынесли кровать на пружинах, закрыла глаза и поняла, что это место станет ее последним пристанищем. Что никогда и никуда она не уйдет из этой квартиры, что здесь доживет последние свои дни. И что впереди ее не ожидает ничего, кроме тоскливого одиночества и медленного увядания. Сама того не замечая, Леночка превращалась в копию Мусечки, только с дурным характером. Она так долго мечтала о свободе, о жизни только для себя и только в свое удовольствие, что когда эта жизнь наконец началась, то выяснилось, что никаких удовольствий-то и нет. Ее дом теперь все больше напоминал сырой склеп, куда с трудом проникал солнечный свет. И как она раньше этого не замечала? Теперь она вместо Мусечки заняла почетное место возле окна. Раскладывала пасьянсы, читала, слушала радио… И часами глядела, как проходит мимо чужая жизнь. Это было намного интереснее, чем ее пустота. Кроме того, ее беспокоила еще одна вещь: уже давно она ощущала неприятное давление в груди, с левой стороны. Она утешала себя, что проблема в неудачном бюстгальтере, и все наладится, но для проформы осматривала себя в душе каждый вечер. Как-то нащупала уплотнение размером с горошину под левой грудью. Потом, разглядывая себя в душе, увидела, как ее тень в тусклом свете лампочки падает несколько неестественно. Сначала она не поняла, в чем дело, а потом догадалась – то, что она ощущала внутри, теперь стало вырываться наружу. Она похолодела, но решила не сообщать об этом сыну и продолжила проводить ежедневные исследования. Наконец, когда стало невмоготу, она отправилась к врачу. Правда, и этот факт утаила. * * * Наталья появилась на пороге с Лилечкой, и Леночка почему-то даже не удивилась – лето, каникулы… Она была рада видеть внучку и особенно радовалась, когда обнаруживала в ней собственные или Ленечкины черты – например, упрямство. Правда, у Ленечки оно проявлялось скорее в своенравии и несколько покровительственном отношении к женщинам, его окружавшим, а у Лилечки сопровождалось долгим пронзительным воем такой интенсивности, что вынести его не было никаких сил, и поэтому она всегда побеждала. Лилечка была румяная, толстенькая, словно калорийная булочка, она улыбалась, обнажая мелкие редкие зубки. Леночка была рада видеть ее и тут же усадила к себе на колени. – Елена Константиновна, вы не могли бы последить за Лилечкой? – попросила Наталья. – Да. До вечера. – Нет… – Она замялась. – Я имела в виду, что хотела бы оставить ее на несколько дней. Может быть, на месяц. Леночка застыла на месте с открытым ртом. – Зачем это? – наконец сумела произнести она, с трудом приведя челюсть в положенное ей состояние. – Елена Константиновна, я хочу поехать к Лене. Леночка снова замерла. Никогда в жизни ни она, ни какая-либо другая женщина не имела права вмешиваться в творческий процесс ее сына. И вот, пожалуйста, Наталья собралась к нему ехать, бросая ребенка на престарелую мать! На больную мать! Эта интриганка и психичка даже ни разу не поинтересовалась, как она себя чувствует. Но, подавив в себе ярость, она лишь спросила: – А он об этом знает? – Нет, – ответила Наталья, чуть смущаясь. – Я хочу сделать ему сюрприз. «Здрасьте, приехали. Она собирается сделать ему сюрприз! А накакать на голову она не собирается?» – Если Леня не приглашал тебя, то я даже не знаю, стоит ли тебе ехать… – начала было Леночка. – Елена Константиновна, умоляю, пожалуйста! – Наталья сделала такую мину, что Леночка на секунду испугалась: а вдруг это опять приступ? – Но как ты себе это представляешь? – Все просто. Я поеду на поезде. Только проведаю его, а потом сразу вернусь. Я буду звонить, честно. – Леночка была в ужасе. Нельзя сказать, что ее день был расписан по минутам и она была так уж сильно занята. Но остаться с ребенком на неопределенное время совершенно не входило в ее планы. – Я вас очень прошу, – умоляла Наталья глухо, и Леночка опять испугалась, как бы ее снова не накрыла волна безумия. – Ну, хорошо, – пробормотала она. * * * Поезд был старым, нечистым, вонючим и серым. Все вокруг было серым – пейзаж за окном, размытый, почти неразличимый, где изредка попадались шары перекатиполя, старые иссохшие кустарники да чахлые цветы, еле пробивавшиеся сквозь песок и сухую землю; занавески – закоптившиеся от чужих дыханий, мыслей и пота… И на душе было так же серо и грустно. В купе она оказалась с низкорослым, толстым и безобразным человеком с жеваными желтыми усами по имени Вилен Владимирович. Поначалу Наталья категорически отказывалась с ним поддерживать разговор. Попутчик не вызывал ничего, кроме брезгливости. На пятом часу пути стало невыносимо душно, потно и противно. Наталья начала задыхаться, и ничего не оставалось, кроме как попросить Вилена Владимировича открыть форточку. Тот мигом оживился, сбегал за водой, откачал Наталью, и деваться уже было некуда, хотя бы из простой вежливости. – Мы, по-моему, где-то с вами уже встречались, – начал глупый разговор отвратительный попутчик. – Это исключено, – отрезала Наталья. Правда, улыбнулась, а то ведь неудобно. – Нет-нет. Мы определенно с вами где-то встречались. Дайте подумать… – В задумчивости Вилен Владимирович был еще безобразней: жирное лицо напряглось, усы зашевелились, а толстенный живот навалился на стол. Вдруг глаза его просияли радостью, и он сказал: – Я вас помню! Вы жена артиста! Я видел вас где-то… Где же это было… А, не важно. Главное, что я вас узнал! Наталью передернуло. Еще не хватало, чтобы он к ней в друзья набивался. Все же она вежливо ответила: – Может быть… – Не может быть, а совершенно точно! Я же фотограф, у меня память колоссальная. Все помню. Вот хотите, я вам сейчас скажу, в каком наряде вы тогда были? – Ну, скажите. – В темно-синем брючном костюме и шикарной красной блузке. Я вас тогда сразу заметил. А? Каково? – Впечатляет. Извините, что-то мне опять нехорошо, – попыталась отвязаться от него Наталья. – Что, опять воды? – испугался Вилен Владимирович. – Я щас. – Не надо воды. Я лучше вот почитаю. – Ага, почитайте. Но разошедшегося соседа остановить уже было невозможно. Немного помолчав, он опять начал: – А вы вообще-то хорошо смотритесь вместе. Знаете, такая красивая статная пара. Это я вам как фотограф говорю. Кстати, хотите, я сделаю вам фотографии? Сразу штук двадцать, такой миленький альбомчик с вашим изображением? И мне одну карточку подарите – на память. – Нет, спасибо, не надо. – А вы куда едете, если не секрет? К мужу? – К мужу. – А-а. Я сразу понял, что к мужу. Вид у вас такой… Немножко печальный. Вы уж извините. – Не вижу никакой логики. Я еду к мужу, и вид у меня поэтому очень радостный. – Да не врите вы. Я же фотограф, все сразу вижу. Скажите, он вам изменяет? – Что вы себе позволяете? – Да ладно вам. Мы тут вдвоем, ночь… Спать все равно не получится – душно очень. Так что давайте поговорим. Я же вижу, у вас на душе муторно. Я ж фотограф… – Да что вы заладили – фотограф, фотограф. – А я в каком-то смысле инженер человеческих душ. Вот человека сфотографирую – и сразу видно, что у него в душе творится. А вам плохо, вижу. Он вам изменяет? – Я требую немедленно прекратить эти ваши глупые разговоры! – Изменяет, сразу вижу. Я ж… да… и зачем такой женщине изменять… Ну, с другой стороны, он же человек искусства. Я вот тоже – фотограф. Тоже жене изменяю. Наталья встала. – Извините, я не намерена выслушивать ваши гадости.