– А нахера тебе этот хлам? – спросил Леонид, кивая на залежи старого барахла. – Это не хлам! – обиделся Толик. – Это антиквариат! – Ну и нахера тебе антиквариат? – Понимаешь… – Толик смутился. – Моя мама, ей восемьдесят семь, живет в доме, где много старых людей. А так как моя мама очень общительная, то у нее много подруг. Ну вот, у них осталось много посуды в старых сервантах. А я им помогаю продавать. – А тебе-то это зачем? – Ну как же. Им прибавка к пенсии, мне – приработок. Все довольны. – И как ты это продаешь? – А как придется. Иногда объявления расклеиваю. А так по пятницам на блошинку хожу. На рынок местный. – Ты торгуешь на рынке? – Леонид снова вытаращил глаза. – Ну а что тут такого? – пожал плечами Толик. – Я ж говорю, им к пенсии прибавка, мне к зарплате. Все довольны. – Да уж… А это? – Он кивнул на шкаф с алкогольными напитками. – А, это моя коллекция. – И Толик расцвел в довольной улыбке. – Уже много лет собираю. Леонид открыл шкаф. – Можно? Толик поспешил было на спасение своей коллекции, но было уже поздно. Леонид бесцеремонно вынимал бесценные бутылки, щупал их, разглядывал. – Пить будем это, – наконец сказал он, указывая на коньяк дорогой марки Camus. * * * Это был конец восьмидесятых – времена смутные, трудные. Работы в театре стало мало. Кино постепенно сходило на нет. Денег не хватало, и он снова столкнулся с тем, о чем давно уже забыл, – с бедностью. Для него это стало неожиданностью и даже откровением. Он с удивлением смотрел на то, как деньги тают в его руках, как те жалкие гроши, которые он зарабатывал своей актерской работой, тут же утекали сквозь пальцы. Зарплаты хватало, чтобы сходить два раза на рынок, а иногда и этого было мало. Леонид злился на весь мир, на себя, на Наталью, на свою неспособность обеспечить семью, на свою никчемность. Он давно знал, что у советского человека есть две проблемы: мало денег и отсутствие чувства собственного достоинства. И если чувство достоинства самым неожиданным образом оказалось у него врожденным, то недостаток денег стал настоящим ударом. Он совершенно не знал, как жить дальше. Леонид даже запил, правда, ненадолго. Он вообще-то не пил. Из алкоголя предпочитал армянский коньяк или, на худой конец, дагестанский «Нальчик». И вино пил только лучшее, грузинское, которое по блату доставали товарищи из снабжения. И вдруг он запил – по-черному, ушел в запой. Через неделю снова, как и когда-то в юности, самостоятельно встал и ушел из дома. Вернувшись через некоторое время, он выглядел вполне прилично, хоть и помято. И стал думать, что делать. На счастье, он неплохо играл на гитаре и мастерски копировал Высоцкого. Это позволяло изредка халтурить на праздниках и общественных мероприятиях. Если удавалось получить заказ, то можно было неплохо заработать. Одна такая халтура порой покрывала месячную зарплату в театре. Как-то сами собой образовались организаторы этих концертов. Милая девушка Карина, которая отчаянно строила ему глазки (но он был суров и неприступен), периодически подкидывала подработки в виде новыхгодов и девятыхмаев. За что получала свой честно заработанный процент с гонорара. – Тут на завод тебя зовут, – сказала она как-то. – Какой еще? – Завод пластиковых изделий. На День победы. Надо отыграть, спеть, поздравить ветеранов. Как обычно, в общем. Пойдешь? – Ну, пойду, куда деваться, – ответил Леонид. На следующий день ровно в два часа он стоял на проходной завода со своей гитарой за плечами и сигаретой в руке. Настроение было паршивое с самого утра. Да и вообще последние месяцы он пребывал в глубокой тоске, угрожавшей перерасти в настоящую хандру. Моросил дождь – не по-весеннему мелкий, злой, колючий. Редкость, и, как назло, именно сегодня. Его встретил местный председатель профкома – низенький, с видом глупым и самодовольным. Леонид быстро докурил и зашел внутрь. В столовой было все готово к празднику. Для создания праздничной атмосферы развешаны шарики, красные флажки и плакаты: «Слава воину-победителю!», «Мир отстояли, мир защитим!», «Подвиг советского народа бессмертен!». Ветераны уже сидели за столами в приподнятом, веселом настроении. Леонид оглядел их долгим пытливым взглядом. Сорок лет прошло с войны, а для них она так и не кончилась. Без рук, ног, глаз, контуженые, искалеченные, искореженные – они сидели в этой столовой и ждали, пока для них начнется праздник. Он взглянул на столы. На каждом по восемь тарелок. На тарелках одна пластиковая, под стать их заводу, котлета, растекающееся жидкое пюре, заветренный зеленый горошек. На восьмерых – одна бутылка вина, в рамках сухого закона. Леонид вздохнул, выругался про себя и начал работать. Спел все полагающиеся песни про войну, показал несколько уморительных сценок из своих спектаклей, рассказал про Победу, про «светлое будущее», в общем, отработал номер. В конце один из ветеранов подошел к нему: – Слушайте, товарищ артист… А товарищ Потапов-то будет? – Какой Потапов? – Ну, директор завода. Он обещал прийти, поздравить ветеранов. Премии даже, говорили, раздавать будут. – Да я… я не знаю, – пробормотал Леонид. – Ну, спасибо тогда, – и он, ковыляя, вернулся за стол. Концерт закончился. Суетливый председатель профкома с хитрыми смеющимися глазками вручил Леониду конверт со скомканными бумажками. Они вышли на улицу. Дождь, подленький, мерзкий, не переставал. Довольные, правда, несколько разочарованные, ветераны стояли на улице и ждали автобус, который должен был развезти их по домам. Сквозь окно проходной он видел, как они стоят под дождем, на костылях, нервно курят свои самокрутки. – А почему автобус за ними не едет? – спросил он у председателя профкома. – Автобус? – Он глянул в окно. – Да полчаса назад должен был прийти. Забыл, наверное. – И, выйдя на улицу, объявил: – Товарищи ветераны! Автобус не приедет! Всем добираться до дома своим ходом! Он тут же забежал обратно, в теплую проходную, а ветераны поплелись кто куда, негромко матерясь и припадая на обрубки ног. Глядя на удаляющиеся фигуры, Леонид испытывал чувство жалости – и в то же время омерзения к этим смятым купюрам в его кармане, к этому сытому низенькому человечку, к этому заводу… И к ним самим, к этим людям, которые были благодарны за унижения, которые по-собачьи радовались брошенной кости и не видели убожества и нищеты, их окружавших. Он собрался было уже идти, когда на входе появился директор завода – тот самый Потапов. Пьяный, с разбухшим пузом, которое прорывалось сквозь пуговицы на рубашке, с красной возбужденной рожей… – Тут тебе новый заказ поступил, – сообщила Карина на следующий день. – Концерт провести, в обкоме. Берешь? – Не вопрос! Центральный ресторан города был накрыт как на свадьбу. Натертые хрустальные бокалы весело искрили в свете роскошных люстр, белоснежные скатерти покрывали столы, вымуштрованные официанты с приклеенными улыбками носились с тарелками, а дежурно злобный швейцар на входе в этот раз выглядел вполне дружелюбно. Столы ломились от икры и солений, балыков и языков. Леонид чуть слюной не подавился. В его доме давно ничего подобного не было. Начальство сидело за столами, с серьезным и важным видом поглощая разносолы. – Не переживай, тебе там на кухне оставят, – шепнул, проходя, один из официантов. Леонид брезгливо поморщился и вышел на сцену. Концерт прошел без неожиданностей, в штатном режиме – поздравил, как полагается, с праздником, поговорил про прекрасную традицию празднования Великой Победы, потом спел свой репертуар… Как и обещали, на кухне был накрыт стол для обслуги. Леонид сел, поел, выпил. Тошно стало. Из зала послышались крики: – Артист! Еще давай! Про коней! – Иди, народ требует, – подтолкнул его кто-то. Он снова вышел на сцену и спел под Высоцкого «про коней». На него смотрели десятки влажных сытых глаз на лоснящихся толстых мордах. Леонид почувствовал, как стало дурно, как голова закружилась и поплыл туман перед глазами… Но он усилием воли отогнал от себя дурноту и сказал в микрофон: – Товарищи! Я рад вас приветствовать сегодня на этом великом празднике великой Победы. Вчера я был на другом празднике, на заводе. Там тоже отмечали. Не так шикарно, конечно. И не с таким размахом. Но ветераны были счастливы. А потом, товарищи, про них забыли. Про них просто забыли, товарищи. Они стояли на улице, эти хромые, больные ветераны, которым мы благодарны за Победу, и ждали, что за ними пошлют автобусы, чтобы развезти их по домам. И что вы думаете, товарищи? Им сказали: хер вам, дорогие ветераны, а не автобусы. И знаете почему? Потому что деньги сперли. Все на хрен сперли. Вот такие, как вы, все и сперли. Потому что вы, суки, тут жрете, пьете, сношаетесь, а они стоят под дождем и ждут от вас подачек! Он обвел долгим взглядом собравшуюся публику, которая, разинув рты, в ужасе слушала его выступление. – Приятного аппетита, товарищи! Он сам не знал, зачем устроил этот цирк. Ведь говорили ему мама с бабушкой: не высовывайся, сиди тихо! Нет, сам же вылез зачем-то. Было очевидно, что это выступление не пройдет ему даром. И действительно, уже назавтра его вызвали к главному режиссеру. – Ты какого хера вообще вылез? Кто тебя надоумил? – Никто. Я сам. – Какого хера ты, сука жидовская, нас решил жизни учить в нашей стране? Ты что думаешь, мы вас тут держим? Да п-здуй ты в свой Израиль и там советы давай! Леонид хотел было сказать, как учила его когда-то мама, что он советский человек, но ему стало стыдно. И он промолчал. Из театра его турнули, конечно. И дела пошли еще хуже, чем раньше. Настроение было ужасное, он ни с кем не общался, лишь отравлял существование близким своим угрюмым видом. Ситуация складывалась совершенно безнадежная. Без денег, без работы, перебиваясь изредка какими-то случайными заработками, Леонид был в отчаянии. Прошло несколько месяцев, наступила зима… И тут неизвестно откуда вдруг возник Толик. Это случилось внезапно, когда Леонид, злой и голодный, возвращался домой после неудачной попытки устроиться на работу. Шел пешком – в целях экономии. Рядом со свистом пролетел автомобиль, и Леонид поймал себя на том, что проводил его долгим завистливым взглядом. По всей видимости, водитель это тоже заметил, потому что притормозил, развернулся, подъехал, и из машины вышел Толик. Это был уже не тот кислый дохляк, которого Леонид помнил по театральному училищу, а серьезный улыбчивый мужчина средних лет, в лисьей шапке, с золотыми зубами во рту и дорогой «Ладой» под задом. – Лео! – крикнул он, бросаясь с объятьями. – Куда ты пропал? – Я? – изумился Леонид. – Я никуда. Это ты куда-то исчез. – О, у меня столько всего произошло. Ты сейчас куда? – Домой. – Давай заедем куда-нибудь, посидим. А потом я тебя отвезу домой. Леонид секунду поколебался. Переться домой под дождем, который стремительно и неумолимо превращался в снег, не хотелось. И кроме того, он уже сто лет никуда не ходил. А вокруг столько ресторанов открылось… – Ну давай заедем, – согласился он. Они поехали в шикарный новый ресторан в восточном стиле, где на полу лежали толстые пушистые ковры, по стенам были развешаны шкуры и кинжалы, на низких столиках стояли волшебные лампы, а мягкие подушки вместо стульев довершали впечатление старой, но совершенно роскошной чайханы. Леонид никогда здесь не бывал и оказался страшно удивлен: всю жизнь прожил в городе, а не знает, какие тут кабаки открыли. – Не стесняйся, – велел Толик, – проходи. – А ты здесь не в первый раз?