– Нет… Леонид тогда с силой ущипнул его за зад, и Толик совершенно искренне вскрикнул, глаза его расширились, дыхание перехватило, и на лице появился испуг. Через секунду оба зашлись от смеха. – Видишь, можешь же! А хочешь, я тебя в театр устрою? Хочешь? – Да нет, ну куда мне… – А что, сидеть за стойкой всю жизнь и улыбаться – это лучше? Или торговать этой дряхлой дребеденью – разве об этом ты мечтал? Разве ты не достоин большего? На мгновение в глазах Толика вспыхнул интерес, даже легкое возбуждение. Но тут же погасло. – Нет, – сказал он, тяжело усаживаясь на свой стул. – Ты, Лео, не понимаешь. Все прошло. Все кончилось. Задора нет. Вот здесь, внутри, – он ударил себя кулаком по груди, – ничего уже нет. Все перегорело. Они просидели так всю ночь. Пили, закусывали, вспоминали. Наконец решили лечь спать. Леонид улегся в грязноватой постели Толика. В обычном состоянии он бы, конечно, этого не сделал как минимум из брезгливости, но он был пьян и ему было наплевать. В последний раз уже осоловелым пьяным взглядом взглянул на уснувшего, сидя на кривом диване, заваленном барахлом, Толика. Отвисшие щеки, висящий живот, повисшие грязные кудри… Голова наклонена вправо, будто он исподволь наблюдает за происходящим; одежда неопрятна и неряшлива, высоко, почти до груди, поднятый пояс брюк делал его фигуру непропорциональной, словно у беременной женщины, а брючины свешивались на грязные, заляпанные ботинки. Он мог сойти за кого угодно: скромного учителя математики, засидевшегося в ожидании продвижения по службе инженера, чиновника средней руки… Когда он начинал говорить, могло бы показаться, что он адвокат, доктор или даже дипломат. А он был Толиком – нищим консьержем, который по выходным продает старые побитые чашки на блошином рынке. А еще Леонид вспомнил, как когда-то, в прошлой жизни, когда Толик был богатым, а он сам бедным, уходя из его роскошного дома, оставляя его одного, он не увидел, а скорее прочувствовал, как тот слоняется по пустым комнатам, украшенным бесценными шедеврами, как бродит по просторным залам, уставленным дорогими статуэтками, золотыми шкатулками и хрустальными вазами, вдыхает запах картин, трогает дерево рам, прислушивается к звукам дождя за окном… И лишь равнодушные мертвецы окружают его – молчаливые, насмешливые. Им наплевать на того, кто считается их хозяином. Им он не хозяин. Он несчастный, немолодой и нездоровый мужчина, окруживший себя роскошью, в которой пытается найти уют. А роскошь – холодная, жестокая – дарит иллюзию жизни, но отбирает тепло. Он глядит по сторонам, он ищет людей… Но в ответ на него смотрят пустыми глазами чужие портреты да прислуга гремит посудой, убирая последствия вечеринки. Утром, стараясь не разбудить хозяина, Леонид собрал свои вещи и ушел – обратно, домой… А Толик, моя грязные стаканы и оплакивая драгоценный коньяк, выпитый до дна, понял, как сильно он ненавидит этого холеного, зажравшегося, жизнью не битого гаденыша, который сломал его карьеру, его талант, сделав одиноким, несчастным, нищим инвалидом. Маруся Безжизненная блондинка с точеной фигурой глядела на него стеклянными глазами и улыбалась искусственной улыбкой. Леониду она категорически не нравилась. Рядом в витрине сидел толстый курносый пупс, который умел закатывать глаза и громко гоготать. Он ему тоже не нравился. Обе куклы были фальшивыми и злыми. Скучающая продавщица, равнодушно оглядывая его, намекнула, что пора бы уже сделать выбор. Леонид занервничал и разозлился на себя. Наконец, так и не остановившись ни на одной из игрушек, решил купить обе. Дверь открыла маленькая темноглазая девочка. – Папа! – закричала она звонким, как колокольчик, голоском. – Как хорошо, что ты пришел! Я уже начала бояться, что ты обо мне забыл! – Ну как я мог о тебе забыть! – Леонид потрепал дочку по головке, расплылся в улыбке и стал похож на старого уставшего слона. – Как я мог забыть о дне рождения моей дорогой девочки! – засюсюкал он совсем по-бабски. – А подарок ты мне принес? – серьезно спросила девочка. – Я все ждала, ждала, думала, под подушку подарок положишь. Проснулась – а подарка нет… – Вот, возьми, – протянул Леонид куклу, – вот тебе подарок. – Спасибо! – Она заулыбалась, демонстрируя отсутствие двух передних молочных зубов, схватила игрушку и ускакала. – Ужинать будешь? – спросила Соня. Она очень старалась быть хорошей хозяйкой, хотя терпеть не могла готовить, а про то, чтобы убрать квартиру или погладить рубашки, и речи не было. Иногда на нее нападал кулинарный азарт, и она могла провести полдня, готовя замысловатый соус к спагетти или мастеря сложный торт с масляным кремом. Он очень эффектно смотрелся на фотографии в соцсети и собирал множество восторженных комментов и еще больше лайков, но был категорически несъедобным, тем более что Леонид со своим гастритом не переносил масляный крем. К счастью, это настроение и желание ее посещало редко, поэтому приходилось довольствоваться скомканными кашами, недоваренными супами, а то и просто есть всухомятку. От такого питания у Леонида были рези в животе, несварение желудка и, стыдно сказать, хронический запор. Но он мужественно терпел неудобства, чтобы не обижать свою драгоценную Сонечку. Свою последнюю любовь, свою главную радость в жизни, неутомимую, ненасытную, ненаглядную. * * * Когда она забеременела, Леонид долго потирал руки, чесал голову, вздыхал и теребил бородавку на шее. Наконец сказал: – Если бы я точно знал, что будет мальчик, я бы развелся. – Будет девочка, – ответила Соня. – Ну, не знаю, – снова вздохнул Леонид. Потом потоптался немного на месте и ушел, бросив: – Извини… Ну почему женщины бывают так невыносимо глупы? Почему нужно начинать эти бессмысленные сведения счетов, зачем все усложнять, если можно просто жить и получать от этого удовольствие? Разве Соня не гордилась своей свободой и независимостью? Разве не пыталась доказать всем вокруг, что она – успешная, самодостаточная женщина? Тогда зачем эти ломания, зачем эти фальшивые слезы, эта бабская изощренность? Беременность? Этого он не ожидал совершенно. У него была уже дочь, и он ее любил, конечно. Но еще один ребенок? Зачем? Да еще в его возрасте? Неужели она всерьез решила, что сможет удержать его ребенком? Это просто смешно. Нет, даже пошло. Как могла она опуститься до пошлости? Ему было тошно и противно. Он любил ее. Любил искренне, как, наверное, не любил ни одну женщину в жизни. Любовь – она ведь тоже бывает разной! К маме и бабушке он испытывал любовь безусловную, любовь как данность. Схожее чувство он испытывал и к Лилечке. Они были, и он их любил просто так, за факт их наличия в его жизни. К Наталье он испытывал любовь-благодарность. Она сделала его жизнь удобной и уютной, она была хорошей и верной женой, и за это ей тоже полагалось чуточку любви. Но Соня – совсем другое дело! Любовь-восхищение, любовь-поглощение… Объективно говоря, в его жизни были женщины более красивые, более утонченные, даже более талантливые. Были женщины недоступные, которых приходилось долго добиваться, а были и те, что сами предлагали себя. Были женщины, которые задерживались надолго, а были и те, о которых он тут же забывал после первой встречи. Из своего немалого опыта он вынес простую мысль: красота, молодость, положение в обществе и даже деньги не делают человека привлекательным. Только огонь, который питает его изнутри… И возможность ощутить его тепло, нырнуть в его отблеск манит и соблазняет. У одних этот огонь заключен в интеллекте, у других – в таланте. У Сони же была внутренняя сила. И он знал – ему будет ее недоставать. Но, узнав о беременности, он просто струсил и сбежал с места преступления, как нашкодивший кот. Ему было стыдно и страшно одновременно. И он не нашел решения лучше, чем уйти. Когда она, брошенная, почувствовала ребенка, ее жизнь превратилась в единый поток счастья. Всю беременность она провела так, будто была немного пьяной – восторженная, глупая, смеющаяся. Ей казалось, что весь мир поместился в ее чреве и существует в нем, и радуется жизни. Все вокруг исчезло – и обида, и воспоминания, и тревога. Остался лишь один страх – потерять маленький, но совершенный мир внутри себя. Вся она помолодела, посвежела. Лицо залилось румянцем и будто бы посветлело; казалось, что чистый, ясный свет пробивался через ее смуглую кожу. Руки стали нежными, мягкими, а движения – плавными, словно она беспрерывно качала младенца. Фигура округлилась, потяжелела, стала объемной, но это ее ничуть не портило. Соня выглядела так, будто вся женственность на свете воплотилась в ней. В тот момент, когда она ощутила шевеление плода, по телу пробежал огонек счастья. Движения были разными. Иногда – агрессивными, настойчивыми, словно ее крошечная дочка там, внутри, в темноте, была ужасно недовольна и рвалась наружу, к свету. Тогда она дралась, больно и отчаянно, так, что материнский живот сотрясался от ударов. Под кожей вздувались маленькие бугорки – упрямые, трогательные, человеческие. Иногда живот переливался волнами: девочка поворачивалась, находя удобное положение. Соня прекрасно чувствовала, когда малышка довольна, а когда, наоборот, расстроена. Будучи в хорошем настроении, она перебирала крошечными пальчиками так, что внутри чувствовались легкий зуд, чесотка, умилительное однообразное движение. Но, раздражаясь, ребенок начинал толкаться, и тогда было чувство, будто замешивают тесто, плавно, размашистыми, сильными движениями, а затем раскатывают скалкой, и опара эта разбухает, становится все больше, все крепче, все шире… В июне Соня родила дочь. Имя ей дала библейское – Мирьям, но дома ее звала просто Маруся. Она вернулась из больницы с младенцем в свою квартиру, которая за время ожидания превратилась в филиал детского сада, магазина игрушек и школы для начинающих родителей одновременно. Помимо бутылочек, тряпочек, пеленочек и погремушек здесь стоял шкаф со всевозможной профессиональной литературой. Среди них бестселлеры: «Ребенок: инструкция к применению» и «Быть родителем: насколько это ужасно». Кроме того, здесь были всевозможные приборы, приспособления и примочки, а также игрушки для физического, психологического, нравственного и духовного развития. Теперь Соня не спала по ночам не потому, что веселилась до утра, а потому что укачивала кричащего ребенка, готовила укропную водичку от колик и мчалась в ближайшую аптеку за успокаивающим десна кремом. Она выучила все разновидности подгузников, освоила ассортимент детских каш и заменителей молока (и в итоге решила кормить сама), познакомилась со всеми мамашами в округе и изучила список воспитательниц в ближайших детских садах, а также критические отзывы знающих родителей. Она холодела при любом детском крике и бежала спасать своего ребенка от беды, обнаруживая, что он мирно спит в кроватке. Она покрывалась испариной, когда слышала душераздирающие рассказы о детских болезнях, и полночи, в перерывах между укачиваниями и кормлениями, выискивала в учебниках признаки надвигающегося недуга. Соня, всегда презиравшая других женщин за их «бабство», теперь часами могла распространяться на тему детской бессонницы и зубной рези. Соня, которая не выходила из дома без педикюра, теперь месяцами не делала прическу, потому что ей это стало просто неинтересно. Она не узнавала себя, поражалась своему пластилиновому безволию. Со стороны она выглядела нелепо, даже жалко. Сколько раз на своих курсах и лекциях она рассуждала о женской независимости, о токсичных отношениях и личном пространстве… А теперь сама превратилась в обычную глупую бабу. * * * Первые годы Леонид честно о Соне не вспоминал. Иногда, бывало, мелькала в голове подленькая мыслишка или картинка из прошлого, которую он гнал от себя нещадно, и тут же старался занять себя другими радостями, другими делами, делая вид, будто ничего и не было. Однажды в середине зимы, в погожий субботний день он взял семью на прогулку по берегу моря. Аманда, плаксивая и капризная, не давала деду с бабкой покоя, а те так и не научились справляться с ее тяжелыми истериками. В тот день, после очередного затяжного скандала, Леониду удалось усадить внучку с женой на скамейку, купить им по мороженому и отправиться прогуляться. Он шел по берегу моря, вдыхая соленый запах, любуясь кружевами волн, ноги его окунались в теплую воду… И вдруг увидел ее. Она сидела в прибрежном кафе, держа на руках девочку. Малышка засыпала, и она качала ее, что-то напевая. Леонид опасливо обернулся, но Наталья была далеко. Она увлеченно вытирала лицо внучке и не видела мужа. Казалось, они оба ждали этой встречи, готовились к ней внутренне, и когда наконец она случилась, повели себя абсолютно спокойно, без стеснения и лишних раздумий. Соня вздохнула облегченно и засомневалась даже, были ли годы разлуки – так естественно чувствовала она себя рядом с ним. Он вздохнул устало и счастливо оттого, что Соня не держала на него зла и не гнала от себя. Лишь только взглянув на девочку, которая смеялась тонким, звонким голоском и улыбалась широкой приветливой улыбкой, понял, что оставить ее снова он не в силах. И он снова погрузился в этот роман. Только теперь уже вел двойную семейную жизнь: в одной были жена, дочь и внучка, в другой – настоящая семья, чувства, привязанность… И страх потерять все это. О его параллельной семье знали все: коллеги, знакомые, приятели. Даже газетчики то и дело писали сплетни, ссылаясь на «проверенные источники». Хотя что там было проверять, если Сонин инстаграм пестрел фотками «счастливой пары». Только Наталья ничего не знала. Увлеченная воспитанием внучки, раз и навсегда заточившая себя в стеклянный гроб неведения, она старательно не замечала происходящего – ни того, что муж не ночует дома, ни того, что превратилась во всеобщее посмешище и повод для бесконечных пересудов. Он видел в ней обслугу, молчаливую и удобную, которая всегда под рукой, – но не человека. Правда, Наталья по-прежнему маниакально гнала от себя любые мысли, которые могли бы травмировать ее несмелую душу и слишком подвижную психику. Наталья Наталья до вечера занималась хозяйством, потом накормила ужином и уложила спать Аманду, а ближе к девяти почувствовала головную боль и легла в постель. Посмотрела телевизор, почитала немного дамский роман, который показался ей бесконечным и никак не хотел заканчиваться, потом задремала. Голова раскалывалась, она чувствовала, как боль поднимается от плеч, перетекает в шею, тянется выше, обвивает затылок, сжимает, как скользкая мокрая змея… Вдруг в ее тяжелую дрёму ворвался телефонный звонок – настойчивый, долгий, тревожный. Наталья с трудом разлепила веки, посмотрела на часы: двенадцать тридцать. Леонида все еще нет, Лилечки тоже. Звонок повторился. И снова требовательный, наглый… Она поднялась с постели, потащилась к телефону. – Алло? – Ваш муж вам изменяет, – послышался незнакомый голос. – Что? Кто говорит? Кто это? – У вашего мужа другая семья. У него растет дочь. Он вам изменяет. – Да кто вы такой, в конце концов?! – Это не имеет значения. Не будьте дурой, примите меры. – Да откуда вы это знаете? – Будьте здоровы. Желаю удачи, – и в трубке послышались гудки. – Спасибо, – прошептала Наталья и повесила трубку. Она почувствовала, как кровь прилила к лицу. Боль стала невыносимой. Наталья схватилась за голову, сжала крепко, вцепилась в волосы, зажмурилась и завыла протяжно, мучительно, как умирающее животное. На другом конце линии Толик тоже нажал кнопку отбоя на телефонной трубке, снял очки, вытер их о подол замызганной рубашки, пожевал губами… Если он и совершил подлость, то, видит Бог, это был единственный раз в жизни!