Ленечка кивнул. В тот же вечером он сообщил маме и бабушке, что идет в гости к Моисею Иосичу. Те благосклонно кивнули – старый фронтовик вызывал у них уважение. Он добежал до дома старика, а дальше они пошли вместе. Идти оказалось недолго – пункт назначения находился неподалеку, в одном из соседних дворов, хотя Ленечка никогда здесь не бывал. Уже стемнело, но он разглядел фигуры людей в необычных одеждах, которые стояли близко друг к другу с книгами в руках и что-то бубнили под нос. В свете луны он увидал колодец, вырытый посреди двора, где мерцала, слабо поблескивая, черная вода. – Моисей Иосич… – потянул за рукав Ленечка. Но Моисей Иосич только прижал палец к губам: тссс! Мальчик смотрел с восхищением и ужасом, как странные люди, раскачиваясь, что-то бормочут себе под нос, напевая. Как приходят мужчины, накручивают на руки ремешки, надевают на голову странную коробочку, укрываются черно-белым одеялом и тоже присоединяются к общему хору. – Кто эти люди? – не выдержал Ленечка. – Это евреи, – ответил Моисей Иосич. – А что они делают? – Они молятся своему Богу. Ты тоже еврей, Ленечка. – Я? – Мальчик вытаращил глаза и тут же густо покраснел. – А это точно? – Да. Бабушка твоя еврейка, а значит, и мама тоже. Ну и ты, получается, тоже еврей. – А вы-то откуда знаете? – Так мы своих сразу видим, – усмехнулся Моисей Иосич. – И вы тоже? – И я. Новость эта стала для Ленечки настоящим потрясением. Он был октябренком, скоро планировал стать пионером, а тут – такое! Хотя в их интернациональном окружении его еврейство не было такой уж страшной новостью, но все равно стало немного неприятно. – Это очень плохо? – спросил он. – Ну, как тебе сказать… Не то чтобы очень. Но жизнь тебе не облегчит. Тогда Ленечка крепко задумался. – Нет, я не хочу быть евреем, – сказал он твердо. – Я советский человек. Моисей Иосич только усмехнулся и, помолчав, произнес: – Сегодня великий праздник. Сегодня евреи вышли из Египта. – Прямо сегодня? – уточнил Ленечка. – Ну, не совсем. Это было много лет назад. Но евреи помнят. Это праздник свободы. Праздник освобождения из рабства. Когда-нибудь ты тоже выйдешь из рабства. – А зачем мне из него выходить? – фыркнул Ленечка. – Я и не собираюсь в него входить. Я ж не раб. – Это от нас не зависит. Рабство – оно снаружи. А свобода – она внутри. Но Ленечка не мог понять философствования старика. Тем временем двор постепенно заполнялся людьми. Среди них начали мелькать знакомые лица. Этого он видел в школе, он там сторожем был. А другой – муж бабушкиной приятельницы. – Если я еврей, я тоже должен молиться? – спросил Ленечка. – Должен. Но пока ты не можешь молиться вместе со всеми. Ты еще мал. Ты еще не мужчина. Мужчинами становятся в тринадцать лет. После этого ты сможешь молиться вместе с нами. И с этими словами Моисей Иосич отвел Ленечку в сторону, а сам присоединился к остальным. Вскоре однообразное бормотание, периодически переходящее в хоровое пение, наскучило мальчику, и он задремал. Его разбудили треск, грохот, испуганные крики. Кто-то громко выругался, послышался топот чьих-то быстрых шагов. Спросонья Ленечка увидел, как люди в черной одежде выволакивают молящихся, толкают, бросают. Кто-то выбил костыль из рук Моисея Иосича, он потерял равновесие, и вот он уже на земле, испачканный, его топчут ногами, он защищает руками голову, что-то умоляюще кричит… Наконец один из людей в черном велел остановиться. Побоище на время прервалось. – Кто тут у вас главный? – спросил он. Вперед вышел сухонький старичок с длинной бородой и голубыми глазами. – Вы? – По всей видимости, человек в черном тоже узнал старичка, и лицо его изменилось, стало серым, нервным. – Никогда бы не подумал, – пробормотал он, но тут же взял себя в руки. – Чем вы тут занимаетесь? – Празднуем день рождения, – ответил старичок не моргнув глазом. – Чей? – сурово спросил человек. – Мой. Оба знали, что это в чистом виде вранье. И оба замерли, ожидая, что один из противников первым пойдет на попятную. – Почему в такой странной одежде? – Это одежда наших предков, – ответил старичок. Формально одежда предков не была законодательно запрещена. Наоборот, поощрялись творчество малых народов и сохранение культурного разнообразия, и оба об этом знали. – Почему в такое позднее время? – А когда еще? Все же на работе. Начальник обвел взглядом собравшихся. Работающими их никак нельзя было назвать. Кроме Ленечки, многим присутствующим было далеко за семьдесят, а среди тех, кто помоложе, как Моисей Иосич, немало было инвалидов вроде него. – А это что? – вдруг осенило начальника. Посреди двора находился глубокий колодец – тот самый, что привлек внимание Ленечки. Антрацитовая вода поблескивала в лунном свете. Это был микве, ритуальный колодец для омовений. – Это талая вода. Для хозяйства, – ответил старичок. – Выпей, – велел начальник. – Но… – Выпей. Он подал знак. Один из его людей раздобыл кружку. Старичок покряхтел, подошел к микве, зачерпнул и выпил всю воду до дна. Ленечка смотрел на него не отрываясь. Выпив, старичок улыбнулся и вытер капли с усов. – Не желаете? – предложил он начальнику. Тот вздрогнул, брезгливо поморщился. – Отпустите их, – велел он. Тут же Моисей Иосич вместе с другими был отпущен, но перед этим, видимо, на всякий случай, получил тяжелый пинок в спину. – Идемте отсюда, – приказал начальник и пошел к выходу. Уже покидая двор, он обернулся вполоборота и сделал то, от чего у Ленечки даже челюсть отвисла: он быстро, еле заметно, подмигнул старичку, после чего исчез так же внезапно, как и появился. Много позже Леня узнал, что этот спектакль разыгрывался регулярно, больше для острастки, чем для настоящего преследования служителей религиозного культа. И немногочисленная кучка верующих продолжала существовать только благодаря негласному покровительству этого человека в черном. Его имени Ленечка так и не узнал, но навсегда запомнил эту сцену. Леонид Он был обласкан публикой, любим критиками. Когда переехал в Израиль, много лет назад, внутренне готовился к тому, что с профессией придется расстаться. «Ну, это же смешно, – говорили ему, – быть артистом в чужой стране, на чужом языке». И он почти поверил. Но на удивление, в Израиле все сложилось наилучшим образом, даже не пришлось слишком сильно стараться. Поначалу по большому блату он устроился уборщиком при муниципалитете. Работа неприятная, но не такая уж и страшная, как может показаться. Вставать надо было рано, в четыре утра, чего он не любил и никогда прежде не делал, зато к полудню уже был свободен. Территорию свою убирал чисто, качественно. Сказывалась многолетняя привычка относиться к любой работе ответственно. Даже стыда особенного он не испытывал. Во-первых, здесь не было никого из его прежнего окружения, кто видел его на сцене, в ореоле славы, – кроме Натальи, конечно, но она не считается. Во-вторых, ему просто не было стыдно. Он делал то, что должен был сделать любой мужчина на его месте, – зарабатывал деньги. Поэтому, когда к двенадцати часам дня, изрядно вспотев, он возвращался домой, то чувствовал себя уставшим, но спокойным. Странным образом эта работа приносила если не удовольствие, то умиротворение. Однажды проходя мимо автобусной остановки, он увидел объявление о наборе артистов для новой театральной труппы. И Леонид даже ничуть не удивился. В глубине души он знал, что его профессия найдет его. Так и случилось. Он снова начал делать то, что умел лучше всего, – выступать перед публикой. Даже с коллегами-артистами у него сложились хорошие отношения. По крайней мере, в лицо ему никто своей неприязни не выказывал. Ах, сколько было сомнений вначале! Как он переживал из-за акцента, из-за провинциальной выучки, из-за внешности, выдающей в нем чужака! Но и здесь как-то все сложилось удивительно удачно. Правда, к нему намертво прилипло амплуа «русского артиста», и особенно эффектно он смотрелся в форме следователя или красноармейца. Или еще из любимых амплуа ему невероятно шла форма узника концлагеря. Режиссеры любят этот вопиющий диссонанс – высокий, красивый мужчина, которого судьба одарила с особой щедростью, – и нелепая арестантская форма. Леонид понимал, конечно, всю пошлость этого амплуа, но это уже издержки профессии, тут ничего не поделаешь. Радоваться надо, что востребован. Его приняли со всеми его недостатками. Не сразу, конечно, – пришлось пороги пообивать, и унижаться тоже пришлось… Несколько раз по своей советской привычке он даже пытался дать в морду. К счастью, все это в прошлом. Сегодня он – успешный, обеспеченный, опытный артист с хорошим доходом, красивой машиной, домом, где вкусно и полезно кормят… И с полным внутренним опустошением. Потому что нет ничего печальнее, чем сбывшаяся мечта. Он сидел в ухоженном чистеньком скверике около своего дома. Здесь на белых клумбах в форме громадных пиал росли аккуратно подстриженные карликовые оливковые деревья, а темно-фиолетовые, почти черные, словно велюровые, петуньи смотрелись благородно и дорого. Домой идти не хотелось. Не хотелось видеть Наталью, вечно озабоченную проблемами лишнего веса и общего здоровья. Да еще и постоянная проблема с Лилечкой! Ну да, ленивая, не красавица, нельзя сказать, что шибко умная… Но, в принципе, нормальная современная деваха! Только Наталье этого не объяснить. Она вечно кудахчет, стонет и подпрыгивает вокруг Лилечки, как будто других тем, поважнее, у нее нет. Хотя, какие у нее темы? У курицы этой? Да и Лилечку, честно говоря, тоже видеть не хотелось. В последнее время общение с ней начало напрягать. Кажется, она все больше походила на мать – своим нытьем, своим занудством, своим вечным недовольством… В отличие от Натальи с ее склонностью к перфекционизму Лилечка была безответственной неряхой, которой, по-хорошему, надо было давно надавать по заднице и лишить финансирования. Но кто ж будет этим заниматься… Леонид тяжело вздохнул. Он думал о том, что Наталья никогда его не понимала и даже не старалась понять. Что она никогда не сделала попытки помочь ему. Что его жизнь сломалась оттого, что она со своей обывательщиной, со своим пошлым мещанством затянула его в рутину сытости и довольства. Что он, по сути, ничего не добился ни в профессии, ни в жизни. Ну, кто он такой? Хороший ремесленник, профессионал средней руки, хотя и не бездарный, с большим кругом знакомств и полезных связей. Останется ли после него хоть что-то? Звезда на Аллее славы? «Оскар», Золотой Лев, Пальмовая ветвь? Что-то, что достойное упоминания в истории? Да хоть маленький абзац в учебнике по артистическому искусству для студентов первого курса? Он знал, что нет. А ему уже немало лет, еще немного – и пенсия… Хотя в его профессии пенсия не подразумевается. Он готов работать до самого конца, были бы предложения. Но смысл-то в чем? Чтобы Наталья следила за пополнением счета в банке? У них с этим строго, она аккуратно, даже педантично, ведет учет всем тратам. Он даже поймал себя на том, что специально скрывает от нее доходы, чтобы почувствовать себя хоть немного свободным. Но нет, эта домашняя курица с орлиным взором и вороньей хваткой держит его за глотку так, что он не может позволить себе буквально ничего. То есть может, конечно, теоретически. Но каждый раз, потратившись на что-то, чтобы побаловать себя, он натыкается на ее скорбный, полный драматизма взгляд. Легче отказаться, чем выдержать его! За бутылку дорогого вина, новый шелковый шарф, который придает ему светский вид, обед в ресторане приходится отчитываться перед этой змеюкой в обличье овечки. Что уж там говорить о более серьезных расходах! Вот и приходится извиваться, унизительно придумывать способы изолировать ее из своей личной жизни. Это она, она затащила его в это бессмысленное мещанство, когда душа требует страстей, тревог, трагедий! Любви, в конце концов. Нет, они не ссорятся, не обвиняют друг друга во всех смертных грехах, напротив – сохраняют полное спокойствие и невозмутимость. И от этого еще хуже! Были бы хоть какие-то эмоции, пусть даже отрицательные… А так – вообще ничего, как будто они оба мертвы. И самое противное, что она со всех сторон безупречна, придраться-то не к чему. В доме – чистота, в финансах – порядок, в желудке – сытное питание, в штанах – тишина, и от всего этого такая тоска наваливается, что хоть в петлю лезь. Она настолько идеальная, что хочется ее запачкать чем-то вонючим и мерзким. Но он прекрасно знает, что никогда не позволит себе ничего подобного. Жена – это навсегда. Это – крест. Так учили Мусечка и Леночка. Мимо прошла молодая женщина с коляской, в которой спал младенец. Она была одета в обтягивающие черные брюки, поверх рубашки небрежно накинут вязаный жилет, явно очень модный. На плече дорогая сумочка. Леонид проводил ее долгим взглядом. «Эх, – подумалось ему. – Вот бы такую цацу!» – И он даже зацокал ей вслед языком. Она обернулась и стрельнула в него взглядом. Леонид, неожиданно для себя, почувствовал себя польщенным. Он переиграл множество ролей, выворачивал душу на сцене, перед камерой, в концертных залах. Кажется, только там он жил по-настоящему – дышал, творил, чувствовал, страдал… Выходя на сцену, он стряхивал с себя все наносное, ненужное, лишнее, что наросло со временем. Исчезал полностью, чтобы возродиться в своей роли. Там, на сцене, он был свободен и одинок, и именно это доставляло ему удовольствие. Он был невинен и обнажен, и на скелете его нарастали чужие мускулы и сухожилия, чужие нервы, ткани, жир и кожа. То же происходило и с его душой. Забывая о своей личности, он воплощал чужие мысли и желания, чужие пороки и страсти, чужие страдания и радости. Иногда он ловил себя на том, что персонаж ему не нравится, раздражает, вызывает презрение или протест, но по мере профессионального роста учился все больше абстрагироваться от собственной личности, пока не достиг полного отречения. Он погружался в нового героя, растворяясь и теряясь в нем. И ему было абсолютно ясно, что творится в душе у выдуманного человека – персонажа без глаз, без рук, без сердца… Он чувствовал его каждой своей частичкой, ощущал его кожу, его тело, его движения. И персонаж делался таким реальным! Иногда становилось страшно, что, нырнув в глубину чужого образа, он забудет о том, каким человеком был – настоящим, живым… Он наделял персонажа собственной жизнью, вселял в него душу и надувал его форму изнутри, наполнял смыслом. Но насколько же сложно нырнуть в глубину живой человеческой души, столь близкой и понятной, души человека, которого видишь каждый день, живешь с ним рядом! Насколько невозможно познать человека, который чувствует каждый день, плачет, радуется, теряет, находит, и жизнь его богата и непредсказуема. И что самое важное – человека, который живет для себя, и только. Его герои появлялись на свет для того, чтобы быть им сыгранными, они рождались для него. Выныривая из глубины вымышленной жизни в реальность, он неизбежно осознавал собственное одиночество. Ни один человек в мире не был рожден для него. И ни один человек на свете не был готов, не хотел растворяться в нем так, как он распадался на молекулы в своих героях. Страшная тоска непонятого человека охватывала его так, что не хотелось возвращаться в свой дом, и пустота, разверзнувшаяся внутри, была такой огромной, что, казалось, в ней можно было утонуть. И он искал, искал растворения в бесчисленных женщинах, пытаясь слиться с ними в единое целое, и никак не мог найти. Он встал. Нельзя же вот так вечно сидеть на лавочке у порога этого громадного здания, дорогого, чистого, буржуазно-лоснящегося. Он встал и пошел. А впереди его опять ждали Наталья, Лилечка, Аллочка, работа, не приносившая более ни радости, ни удовлетворения, гляденье в потолок и одиночество.