Леонид Леонид нехотя, кряхтя, поднялся с лавки. В последнее время он часто испытывал недомогание – то ли от недосыпа, то ли от чрезмерного трудолюбия. То и дело где-то что-то подавливало, покалывало и поламливало. Да и с памятью стало твориться неладное – то и дело забывал элементарные вещи. Ну, положим, номера телефонов он уже давным-давно не держал в памяти, да и кому это надо? Но свой собственный адрес, хоть и новый, мог бы запомнить? И вот ведь странно: свои роли, даже самые старые, он помнил наизусть, это профессиональное, а воспроизвести в памяти какие-то бытовые эпизоды из жизни получалось с трудом! Он попытался было вспомнить, когда они в последний раз были с Натальей вместе. Долго напрягал память, раскручивал невидимый, несколько заржавевший механизм в своей голове, но безуспешно – ни одного воспоминания не возникало. Ну ладно, он-то, положим, как-нибудь справится без ее располневшего дряблого тела, которое, надо отдать ей должное, она старалась как могла держать в форме. У него достаточно молодых дур, с которыми можно провести время. Не Аллочка, так Эллочка, какая, в сущности, разница… А она-то, она как справляется? Вроде нестарая еще баба, и полное монашеское воздержание! Ну да ладно, бог с ней. Жена, в конце концов, нужна не только для секса. Разминая затекшие ноги, Леонид вошел в сверкающее чистотой, ослепительное фойе своего нового дома. Прошел мимо вечно улыбавшегося старичка-консьержа, нажал на кнопку лифта и замер в ожидании. Вдруг позади послышался чей-то голос: – Леопард! Лео! – Леонид вздрогнул. Уже лет сто никто не называл его этим старинным студенческим прозвищем. – Леопард! – снова послышало сзади. Он обернулся. Кроме него и старого Анатолия в громадных очках на потертом шнурке (боже мой, как это выглядит бедно и старомодно!) в шикарном фойе никого не было. – Это вы мне? – спросил Леонид недоверчиво. – Тебе, – ответил консьерж, не переставая улыбаться. Леонид поморщился. Меньше всего ему бы хотелось, чтобы кто-то увидел его беседующим с этим неопрятным стариком. – Мы знакомы? – поинтересовался он осторожно. – Конечно. Ну, конечно! Наверное, консьерж видел его в театре или по телевизору. А он-то сразу подумал невесть что! – Вы автограф хотите? Анатолий усмехнулся: – Нет. Леониду стало не по себе. – А что тогда? – Да не бойся ты так! – Он теперь не просто усмехался, а нагло смеялся ему в лицо. – Ну, чего струхнул? Не узнаешь? – Нет. – Это плохо. Старых друзей надо узнавать. – Каких еще друзей? – Леонид взмахнул рукой, как будто отмахиваясь от Анатолия. – Ну как же… Вспомни начало семидесятых. Мы ж тогда вместе играли Шекспира. Ты – Гамлета, ну, это понятно, ты всегда был звездой… А я – Горацио. Ну что, не помнишь, что ли? Леонид вспомнил, конечно. Это о том, почистил ли он зубы утром, приходится мучительно вспоминать, а все, что касается работы, навсегда отпечаталось в памяти! Гамлет – его первая настоящая роль… Но узнать в этом замшелом, потухшем человеке своего товарища по сцене, да и по жизни тоже, было невозможно. – Толик? – спросил он неуверенно. – Ну, вот. Узнаешь брата Толю! – засмеялся тот. Леонид не мог поверить своим глазам. Этот жалкий Толик, который дважды в неделю мыл подъезд его дома и надраивал огромные, во всю стену, окна, а все остальное время сидел за своей стойкой и услужливо улыбался – тот самый Горацио, с которым они блистали когда-то на сцене и срывали овации? – Ты? – только и смог сказать Леонид. Толик смущенно улыбнулся и снял свои толстые старомодные очки на ужасном шнурке. – Я сильно изменился, да? Да, он сильно изменился – настолько, что Леонид, вот уже два месяца проходивший мимо, ни разу не коснулся его взглядом, даже вскользь. Леониду стало жаль Толика, и в то же время он испытал чувство превосходства, настолько явное, что даже стало немного стыдно. Где он – и где этот нищий Толик? А ведь начинали-то они вместе, и вот, пожалуйста – результат! – Я уже давно не играю, – зачем-то сказал Толик, как будто и так неясно было. – Хотя ты и сам знаешь, что уж тебе рассказывать… Еще как в Израиль приехал, попытался было… Потыкался, помыкался немного да и плюнул. – А… – промычал Леонид. – А ты молодец! Пробился! Тебя теперь все знают. – Ага, – согласился Леонид. – А я на тебя смотрю-смотрю, думаю, узнаешь – не узнаешь? Нет, не узнал, видимо. – Нет, – подтвердил Леонид. Потом, постояв, добавил: – Рад был повидаться, – и пошел обратно к лифту. Хотя он, конечно, совершенно не был рад и теперь продумывал план, как бы избежать ежедневных встреч с Толиком, который будет мозолить глаза и напрашиваться в друзья. А этого Леонид страшно не любил. Толик В их компании молодых артистов Толик был самым талантливым. Об этом знали все и воспринимали как свершившийся факт, как нечто понятное и само собой разумеющееся. Даже называли его на французский манер – Анатоль. Как Курагина из «Войны и мира». Анатоль не был привлекательным внешне – наоборот, в нем чувствовалось что-то отталкивающее, несуразное. Угловатый, нескладный, он носил очки и сутулился, а еще – обладал какой-то малопонятной, чрезвычайно избыточной манерой выражаться. Он то и дело погружался в какие-то только ему известные фантазии, мог вдруг посреди разговора замолчать и углубиться в долгие сложные размышления. Иногда он разговаривал сам с собой, и это было смешно, с одной стороны, и пугающе – с другой. Но все знали, что Анатоль – гений, настоящий, неподдельный. И за это ему многое прощали. Леонид был звездой, авторитетом. Ему завидовали, его любили, некоторые тайком ненавидели. Но он был человеком, существом земным и слабым. Анатоль как будто прилетел из другой галактики – это было очевидно. Мягкий, застенчивый, робкий, как котенок, он никогда не поднимал глаз, жался, заискивающе улыбался, как будто стыдился своего неуклюжего, нескладного тела, своего невыразительного, словно скомканного, лица. Но именно эта внешняя блеклость предоставляла бесконечные возможности преображения. Он не был актером одного амплуа и мог перевоплотиться в кого угодно: в древнюю старуху, жадного торговца, царского жандарма… Вместе с тем Анатоль был невероятно жестким и требовательным к себе, беспощадно доводя себя до изнеможения репетициями. Он сам учился танцевать, истязая непослушное тело бесконечными упражнениями, пока оно не стало быстрым, подвижным, как будто неуклюжие конечности его были прикручены шарнирами и с легкостью выворачивались наружу и внутрь без всякого усилия. Он был артистом настолько увлеченным, фанатичным, что остальная жизнь как будто бы не существовала для него. Леонид знал, видел рабскую преданность Анатоля актерской профессии и втайне упрекал себя за то, что слишком часто отвлекается от главного дела на посторонние соблазны. И все же Леонид ни за что не променял бы свою жизнь, полную эмоций и потрясений, на тяжелые трудовые будни Анатоля. Однажды в студенческой тусовке они поспорили: кто лучше всех сыграет испуг. Каждый придумывал свои варианты: встреча с чудовищем, сцена казни, появление разъяренного мужа в момент страстных объятий… Анатоль сидел рядом, в задумчивости, вяло реагируя на происходящее. Наконец пришла его очередь. Он стремительно поднялся, согнулся в три погибели, сжал ноги, изобразил страдающую мину. Подскакивая и повизгивая, он судорожно искал сортир, то и дело натыкаясь на самые неподходящие вещи, а когда наконец отыскал нужную дверь, она оказалась заперта. На лице несчастного Анатоля отобразилась такая неподдельная мука, смешанная с ужасом, что зрители повалились со смеху. Под дружный хохот он еще пару раз подергал воображаемую дверь, после чего махнул рукой и с победным стоном сделал вид, что облегчился. Как ни в чем не бывало он вернулся на свое место и снова погрузился в свою привычную полудрему. – Я бы так не смог, – пробурчал Леонид. – А ты не играй, ты живи, – посоветовал Анатоль, не открывая глаз. И впервые Леонида больно кольнуло осознание того, что та детская непосредственность, та легкость, с которой он играл, словно жил, уходят. Что он превращается в трудягу, ремесленника – хорошего, добротного профессионала… Но что-то неуловимое, что-то почти неосязаемое покинуло его, и Леониду впервые стало страшно от мысли, что, может быть, это навсегда. Разве он был хорошим артистом? Способным – не более того. Плюс смазливая внешность, харизма, мелодичный голос и покойный папа – этого было достаточно, чтобы превратиться в звезду местного значения. * * * Анатоль был человеком со странностями. Он пытался скрывать их, робко и неумело, хотя это у него совершенно не получалось. Главная черта, отличающая его от других, заключалась в том, что Анатоль был гомосексуалистом. Правда, слов таких никто не знал, поэтому его просто называли пидарасом. Не в глаза, конечно, – за спиной. Но он обладал незлобивым характером и удивительной способностью не копить обиды. Это не раз потом спасало его. В тот вечер они возвращались после репетиции. Что-то бурно обсуждали, спорили, ругались – впрочем, как обычно. Их общение с Анатолем всегда было эмоциональным, многословным. Они никогда не могли сойтись во мнениях и вместе с тем не могли наговориться. Одна тема цеплялась за другую, мысли скакали, переплетались, путались и мешались… Дорога от театра до места, где они обычно расставались, была недолгой, всего каких-то пятнадцать минут. Но они специально выбирали пути извилистые, нехоженые, заковыристые, чтобы продолжить свою дискуссию, и в тот вечер сами не заметили, как забрели в какой-то двор, тихий, темный, грязный, несколько даже подозрительный. Хотя они, увлеченные беседой, ничего опасного поначалу не заметили. В воздухе стоял густой запах какой-то гнили и экскрементов. Пока они, громко переговариваясь и жестикулируя, продвигались внутрь двора, совсем стемнело. От застывшей, жуткой тишины вдруг стало вдруг не по себе. Остановившись и оглянувшись, они поняли, что совсем не узнают места, что двор этот заканчивался закрытыми воротами, а вокруг – ни души. В темноте, не разобрав, Леонид наткнулся на что-то маленькое и мягкое. Раздался тонкий визг, он упал, расшиб лоб, но когда поднял голову, то понял, что дела его хуже, чем можно было представить. Рядом с ним, тяжело дыша в лицо грязной пастью, стояла огромная псина. В ногах у нее копошились маленькие комочки – щенки. Леонид понял, что потревожил кормящую суку, и это не сулило ничего хорошего. Собака ощерилась, зарычала, обнажила желтые зубы и разразилась громким злым лаем. Щенята поддержали мать и затявкали тонко, ехидно, как будто подсмеивались над ним. Послышали другие собачьи голоса, и Леонид, не успев толком понять, что происходит, оказался в окружении яростной, заливающейся хриплым лаем своры. Леонид похолодел. Глаза его заливал пот, по телу пошли мурашки. Он чувствовал горячее дыхание, вырывавшееся из пастей, чувствовал запах шерсти, крови, гнили. Понял: еще чуть-чуть, и он потеряет сознание. Ужас не нужно было играть, он был рядом, дышал в лицо и скалил зубы. Анатоль тем временем не растерялся – схватил палку и стал отгонять псов. Отвлекая их внимание, он бил их по спинам, по мордам, по ушам… Поначалу те лишь свирепо огрызались, не обращая особого внимания, но когда удары стали сильнее и чаще, ринулись на него. – Беги! – крикнул он. Леонид, успев перехватить мгновение, когда собачьи взоры были направлены на Анатоля, вскочил и помчался назад, к выходу из злополучного двора. Несколько собак с громким лаем побежали было за ним, но он чудом успел взобраться на дерево (сказалась сноровка, приобретенная в детстве). Рассердившись, псы облаяли его от всей души и снова вернулись туда, где стоял, обороняясь своей палкой, несчастный, неуклюжий Анатоль. Леонид видел из своего убежища, как они окружили его, яростно скрежеща зубами, повиливая грязными жесткими хвостами, шевеля острыми ушами. Тот пытался отбиваться, но пыл его мигом исчез, он весь обмяк, раскис, как будто истратил свою храбрость на защиту его, Леонида. Он понимал, что должен бежать за подмогой, должен отогнать собак, сделать то, что только что сделал для него Анатоль… Но не мог пошевелиться – застыл в своем укрытии между веток и не мог даже рта раскрыть. Потом, вспоминая этот случай, он никак не мог понять и объяснить себе, почему не позвал на помощь? Почему не сделал что-то, чтобы спугнуть свору? Почему в свои восемь лет не испугался хулигана Серого, а теперь повел себя так позорно, так трусливо? Он думал – и не находил ответа. А те мысли, что приходили в голову по этому поводу, были мучительными и стыдными. Он глядел завороженно, как собаки, разозлившиеся, раззадорившиеся, набросились на несчастного Анатоля, впиваясь в его плоть своими желтыми вонючими клыками. * * * Об этом случае еще долго говорили. Анатоль, к счастью, выкарабкался, но на лице, руках да и по всему телу остались уродливые шрамы от когтей и зубов. К тому же после этого случая он стал заикаться, и о карьере пришлось забыть. А потом забыли и о нем. Из института его турнули, а дальше его следы затерялись.