Глава первая Накануне тридцать девятого дня рождения, в самый пасмурный день наихудшего февраля на памяти человеческой Джейни приняла эпохальное, как впоследствии выяснилось, решение: она поедет в отпуск. Пожалуй, Тринидад — не гениальнейшая на свете идея; раз уж собралась в такую даль, надо было в Тобаго или Венесуэлу, но Джейни нравилось, как звучит, — Три-ни-дад, в музыкальности его — обещание. Купила самые дешевые билеты, какие нашлись, и прилетела, когда карнавальные гуляки уже расходились по домам, а канавы забились мусором — Джейни в жизни не видала такого красивого мусора. Улицы пустовали, люди отсыпались после праздника. Отряды дворников ползали по улицам, как сытые крабы по дну морскому. Джейни подобрала горсть конфетти, опавших блестящих перьев и пластмассовых бус; сунула в карман, надеясь впитать легкомыслие осмосом. В гостинице отмечали свадьбу — американка выходила за тринидадца, и почти все постояльцы приехали на церемонию. Джейни смотрела, как они ходят кругами, сторонясь друг друга; как тетки, дядья, кузены вянут на жаре; как щеки у них расцветают пятнами красных солнечных ожогов, отчего все кажутся счастливее, чем на самом деле; как ошеломленные тринидадцы кучкуются стайками, смеются и сыплют местным диалектом. Влажность стояла удушающая, но теплые объятия моря спасали от духоты — утешительный приз для нелюбимых. Пляж был в точности как на картинке — и пальмы, и синяя вода, и зеленые холмы; мошка жалила щиколотки, напоминая, что все это взаправду, тут и там торчали лачужки, где торговали печеной акулой — акула во фритюре, в конверте жареного свежего теста, и ничего вкуснее Джейни никогда не ела. В гостиничном душе бывала горячая вода, бывала холодная, а иногда не бывало никакой. Дни летели беззаботно. Джейни валялась на пляже с глянцевым журналом, каких обычно себе не позволяла, жарила ноги на солнце, впитывала морские брызги. Зима выдалась долгая, бураны один за другим, катастрофа за катастрофой, и Нью-Йорк к такому оказался не готов. Джейни поручили туалеты в музее, который проектировала ее компания, и Джейни то и дело задремывала за столом, грезила о голубом кафеле или за полночь ехала домой, в тишину квартиры, и падала в постель, не успевая спросить себя, как дошла до подобной жизни. Тридцать девять ей исполнилось на предпоследний день в Тринидаде. Она одиноко сидела у барной стойки на веранде, слушала, как в открытом банкетном зале репетируют свадебный ужин. Какое счастье, что не пришлось зазывать толпы подруг с мужьями и детьми на непременный деньрожденный бранч, получать открытки, воодушевленно уверяющие, что «Настал тот самый год!». Всякий раз хочется спросить: какой тот самый? Впрочем, понятно, о чем они: тот самый год, когда у Джейни появится мужчина. Вот уж маловероятно. С тех пор как умерла мать, Джейни духу не хватало ходить на свидания, которые потом нельзя будет посекундно проанализировать с матерью по телефону; эти неминуемые разговоры порой длились дольше самих свиданий. Мужчины приходили и уходили; Джейни чувствовала, как они начинают ускользать, за многие месяцы до того, как они ускользали. А мать всегда была рядом, и любовь ее была фундаментальна и непреложна, как сила тяготения, а потом матери вдруг не стало. Сейчас Джейни заказала выпить, проглядела меню и выбрала карри из козлятины, потому что прежде такого не ела. — Уверены? — уточнил бармен. Мальчишка, не старше двадцати, гибкое тело, смеющиеся глазищи. — Оно острое. — Я справлюсь, — улыбнулась она, размышляя между тем, не сыграть ли в фокусника, не извлечь ли из шляпы приключения на предпоследнюю ночь и каково это — снова прикоснуться к другому телу. Но мальчик лишь кивнул, вскоре принес ей блюдо и даже не стал смотреть, как она справляется с карри. А карри разбушевалось у нее во рту. — Ну вы даете. Я бы, наверное, не смог, — заметил мужчина через два табурета от нее. В разгаре средних лет, человек-бюст — сплошь плечи и грудная клетка, шипастые светлые волосы, что стягивали голову лавровым венком, как у Юлия Цезаря, боксерский нос, наглые, непобедимые карие глаза. Из всех постояльцев только он не пошел к брачующимся. Джейни встречала его в гостинице, на пляже, и ее не вдохновляли его деловые журналы и обручальное кольцо. Истекая жаром изо всех пор, она кивнула и ложкой зачерпнула побольше. — Вкусно? — Во рту какой-то чокнутый пожар, — ответила она, — а так вообще-то да. — Она глотнула рома с колой, и после огненного карри ее окатило холодом. — Да? — Он перевел взгляд с тарелки на лицо Джейни. Скулы и макушка у него ярко розовели, будто он слетал к самому солнцу и умудрился не сгореть заживо. — Можно попробовать? В легком недоумении Джейни вытаращилась и пожала плечами. Ладно, черт с тобой. — Прошу. Он живо пересел на соседний табурет. Взял ее ложку, и глаза Джейни проследили, как ложка замерла над тарелкой, затем нырнула в карри и отправила рис прямо незнакомцу между губ. — Гос-споди, — произнес он. Осушил стакан воды. — Гос-споди боже. — Но он смеялся и поверх стакана смотрел на Джейни с откровенным восхищением. Наверное, заметил, как она улыбалась бармену, и решил, что дама открыта для предложений. Ошибся или нет? Джейни мигом прочла все: и с каким интересом он смотрит, и как непринужденно он сдвинул левую руку за корзину с лепешками, временно спрятав палец с обручальным кольцом. Он приехал в Порт-оф-Спейн по делам — работает в одной корпорации, окучил прибыльную франшизу и решил по такому случаю «оттянуться». Так и сказал, «оттянуться», и Джейни едва не поморщилась — кто так выражается вообще? Среди ее знакомых — никто. Он из Хьюстона, где она никогда не бывала, да и не стремилась. На загорелом запястье у него красовался «ролекс» белого золота — Джейни впервые видела такие часы вблизи. Так ему и сказала, а он снял их и надел ей на руку, и блистающие часы повисли на ее влажном узком запястье. Ей понравилось — тяжелые, на веснушчатой руке смотрелись чужеродно, алмазным вертолетом зависли над карри из козлятины. — Вам идет, — отметил он, оторвал глаза от часов, посмотрел ей в лицо, и во взгляде его читалась такая прямота намерений, что Джейни вспыхнула и вернула часы. Ну что за глупости? — Мне, пожалуй, пора. — Даже ей самой показалось, что прозвучало неохотно. — Поговорите со мной еще. — В голосе его была мольба, однако наглость из глаз никуда не делась. — Останьтесь, а? Я неделю ни с кем нормально не разговаривал. А вы такая… — Так-так. Какая? — Необычная. — И ухмыльнулся — сверкнул чарующей улыбкой мужчины, понимающего, как и когда включать свои чары, оружие из своего арсенала, которое тем не менее вспыхнуло, точно металл на солнце, просияло некой искренностью, и эта подлинная симпатия окатила Джейни волной жара. — Я очень обычная. — Отнюдь нет. — Он помолчал, ее разглядывая. — Откуда вы? Она еще глотнула из бокала, и ром с колой слегка пригладил ей шерстку. — Да кому какое дело? — На губах — прохлада и жжение. — Мне есть дело. — Снова улыбка — мимолетная, обаятельная. Вспыхнула — и пропала. Однако… подействовала. — Ладно, тогда я из Нью-Йорка. — Но родились не там. — Он это просто констатировал. Она ощетинилась: — А что? Я, по-вашему, для Нью-Йорка недостаточно крута? Она почувствовала, как его глаза ощупали ее лицо, и постаралась как-нибудь скрыть все симптомы жара в щеках. — Вы довольно круты, — протянул он, — но видно, что ранимы. Это не нью-йоркское качество. Видно, что она ранима? Вот так новости. Захотелось спросить, где торчит ранимость, чтоб запихать ее на место. — Итак? — Он склонился ближе. Пахнул он кокосовым лосьоном для загара, и карри, и по?том. — А на самом-то деле вы откуда? Сложный вопрос. Джейни обычно уходила от ответа. Говорила: со Среднего Запада. Или: из Висконсина — там она прожила дольше всего, если считать колледж. С тех пор, впрочем, туда не возвращалась. Правды никому никогда не открывала. Вот только сейчас почему-то открыла: — Я ниоткуда. Он поерзал на табурете, нахмурился: — То есть? Где вы выросли? — Я не… — Она потрясла головой. — Вам это будет неинтересно. — Я слушаю. Она глянула на него. И впрямь. Он слушал. Нет, «слушал» — не то слово. Или как раз то самое: обычно оно пассивно, означает немую восприимчивость, приятие чужих звуков, «я вас слышу», а то, что делал этот человек, было ужасно мышечно, интимно — он слушал изо всех сил, как слушают звери ради выживания в лесах. — Ну… — Она вдохнула поглубже. — Отец был региональный торговый представитель, они же не сидят на месте. То тут четыре года, то там два. Мичиган, Массачусетс, штат Вашингтон, Висконсин. Мы так и ездили втроем. А потом он… в общем, поехал дальше — не знаю куда. Куда-то уехал уже без нас. Мы с мамой жили в Висконсине, пока я не доучилась в колледже, а потом она переехала в Нью-Джерси и там прожила до самой смерти. — По-прежнему странно было это произносить; Джейни попыталась было отвернуться от его пронзительных глаз, но где уж там. — В общем, потом я переехала в Нью-Йорк, потому что в Нью-Йорке все тоже в основном неприкаянные. Никакой особой родины у меня нет. Я ниоткуда. Смешно, да? Она пожала плечами. Слова изошли из нее пеной. Она и не собиралась ничего такого говорить. — Скорее жуть как одиноко, — ответил он, по-прежнему хмурясь, и это слово крохотной зубочисткой ткнуло ей в мякоть нутра, которую она не собиралась обнажать. — А родных нигде нет? — Ну, есть тетка на Гавайях, но… — Что она творит? Зачем она ему рассказывает? Джейни в смятении осеклась. Потрясла головой: — Я не могу. Извините. — Да мы же ничего и не сделали, — сказал он. Джейни безошибочно разглядела волчью тень, скользнувшую по его лицу. В голове всплыла цитата из Шекспира — мать шептала это Джейни, когда в торговом центре они проходили мимо каких-нибудь юнцов: «А Кассий тощ, в глазах холодный блеск»[1]. Мать то и дело выдавала что-нибудь эдакое. — В смысле, — промямлила Джейни, — я про это обычно не говорю. Не знаю, зачем вам рассказала. Ром виноват, наверное. — А почему бы не рассказать? Она глянула на него. Самой не верилось, что она ему открылась — что она поддается неоспоримым, надо признать, чарам этого бизнесмена из Хьюстона с обручальным кольцом на пальце. — Ну, вы же… — Что? Чужой. Но это детский сад какой-то. Она ухватилась за первое же пришедшее на ум слово: — Республиканец? — И весело рассмеялась — мол, пошутила. Может, он и не республиканец вовсе. В его лице лесным пожаром вспыхнула досада. — И что с того? Поэтому, значит, я филистер? — Что? Да нет. Нет, конечно. — Но думаете вы так. У вас прямо на лбу написано. — Он как-то весь подобрался. — Вы считаете, у нас нет чувств? — Восхищение ушло из карих глаз — теперь они сверлили Джейни с уязвленной яростью. — Может, о карри поговорим?