В городе Юнис (штат Луизиана) наркоманка Роуз Черэми сообщает лейтенанту полиции штата Фрэнсису Фруджу, что двое мужчин, с которыми она остановилась в клубе Silver Slipper Lounge той ночью, ехавшие из Майами в Даллас, планируют убийство президента Кеннеди во время его визита в Даллас. 21 ноября 1963 г.: прежде чем отправиться в поездку по Техасу, президент Кеннеди, узнав о последних потерях во Вьетнаме, говорит помощнику пресс-секретаря Малкольму Килдаффу: «Когда я вернусь из Техаса, я положу этому конец. Вьетнам не стоит даже одной американской жизни». 22 ноября 1963 г.: в 12:30, без агентов службы безопасности во внешней группе сопровождения и в президентском лимузине, автомобиль Кеннеди делает крутой поворот на Дили-плаза и останавливается в том месте, где группа снайперов расстреливает его. В то время как Фидель Кастро и Жан Даниэль обедают на кубинском курорте Варадеро, им приходит известие о гибели Кеннеди в Далласе. Кастро произнес: «Все изменилось. Нас ждут перемены». Когда тело президента доставили в Парклендскую больницу в Далласе, 21 свидетель видел огромную рану в правой части у основания черепа, что говорит о смертельном выстреле в голову спереди. На пресс-конференции доктор Малкольм Перри неоднократно описывает входную рану в горло, еще одно доказательство выстрела спереди. Ли Харви Освальда арестовывают в кинотеатрете Texas в 13:50 после убийства далласского полицейского Дж. Типпита в 13:15 человеком, опознанным свидетелями как Освальд. В 13:53 в кинотеатре Texas также арестовывают человека, похожего на Освальда, и выводят его через другой выход. В 15:30 двойника Освальда вывозят из Далласа на транспортном самолете ЦРУ C-54. Во время вскрытия тела президента, проводившегося в Национальном военно-морском медицинском центре в Бетесде (штат Мэриленд), адмирал Келвин Гэллоуэй, начальник центра, приказывает врачам не исследовать рану горла. Сделанный той ночью рентген показывает неповрежденной заднюю часть черепа, где был выбит большой затылочный фрагмент, который будет найден на следующий день на Дили-плаза, – доказательство того, что рентген был фальшивкой, созданной для сокрытия обширной выходной раны на затылке. В 23:55 на третьем этаже полицейского управления Далласа связанный с ЦРУ владелец ночного клуба Джек Руби, который, по свидетельству очевидца, привел снайпера на холм – место дислокации второго стрелка, оказывается у открытой двери, через которую полицейские должны были провести заключенного Ли Харви Освальда на пресс-конференцию в полночь. Руби (с револьвером в кармане) не удается застрелить Освальда. 24 ноября 1963 г.: в 11:21 вооруженный Джек Руби вновь получает доступ к заключенному Ли Харви Освальду, на этот раз в то время, когда того ведут из подвала в гараж управления полиции Далласа, чтобы перевезти в окружную тюрьму. Руби стреляет в Освальда в упор, и это видят на экранах телевизоров в прямом эфире миллионы людей. Во второй половине дня в Вашингтоне президент Линдон Джонсон встречается с послом Генри Кэботом Лоджем, вернувшимся из Вьетнама. Джонсон заявляет Лоджу: «Я не собираюсь терять Вьетнам. Я не собираюсь быть президентом, который позволит Юго-Восточной Азии идти путем, по которому пошел Китай». Глава первая Покаяние «рыцаря» холодной войны Как сказал Альберт Эйнштейн, с высвобождением силы атома человечество вступило в новую эру. Атомная бомбардировка Хиросимы ознаменовала переломный момент: либо мы закончим войну, либо война доконает нас. В своих размышлениях о Хиросиме в сентябрьском выпуске 1945 г. Catholic Worker Дороти Дэй писала: «Г-н Трумэн ликовал. Президент Трумэн. Настоящий человек; какое необычное имя, если задуматься. Мы называем Иисуса Христа истинным Богом и истинным Человеком. Трумэн – настоящий человек своего времени, поэтому он не мог не ликовать»{12}. Президент Трумэн находился на борту крейсера Augusta, возвращаясь с Потсдамской конференции, когда ему сообщили, что Соединенные Штаты превратили Хиросиму в пепел, сбросив на нее атомную бомбу. Трумэн был в восторге. Он заявил: «Это величайшее событие в истории!» Он ходил от одного человека к другому, неважно был ли это офицер, или член экипажа на корабле, и словно городской глашатай, рассказывал им об этой громкой новости. Дороти Дэй отметила: «“Ликующий”, – говорили газеты. Ликуй, Господи, мы убили 318 000 японцев». Спустя 17 лет, во время Карибского кризиса, другой президент, Джон Кеннеди, находясь под огромным давлением, почти подвел США к ядерному холокосту, который превзошел бы по мощности бомбу, сброшенную на Хиросиму, в тысячи раз. Но в отличие от Трумэна, Кеннеди признал, что ядерное оружие – зло. Кеннеди пошел против Объединенного комитета начальников штабов и большинства своих гражданских советников, которые считали необходимым упреждающий удар по советским ракетам на Кубе. По Божьей милости и благодаря сопротивлению Кеннеди, а также Никите Хрущеву, проявившему готовность пойти на уступки, человечество пережило этот кризис. Однако Кеннеди смог порадоваться этому лишь чуть больше года. Как мы увидим, его продолжающаяся политика ухода от ядерной войны к миру через 13 месяцев стала причиной его убийства. Встают два острых вопроса, связанных с убийством Кеннеди. Первый: зачем организаторы заговора подвергали себя риску разоблачения и позору, согласившись на убийство любимого народом президента? Второй: почему Джон Кеннеди готов был отдать свою жизнь за мир, когда он понимал, что смерть неминуема? Второй вопрос может быть ответом на первый, потому что нет ничего более опасного для системного зла, чем те, кто готов противостоять ему, независимо от последствий. Поэтому мы попытаемся рассмотреть эту историю сквозь призму жизни Джона Кеннеди, чтобы понять, почему он стал настолько опасным для самой могущественной военно-экономической коалиции в истории, что субъекты этой власти были готовы поставить на кон все, что у них есть, лишь бы убить его. Рассматривая вопрос формирования характера Джона Кеннеди, биографы сосредоточили внимание на его воспитании как богатого молодого человека в неблагополучной семье. Сквозь эту призму Кеннеди выглядел безрассудным плейбоем с юности и до самой смерти, находившимся под влиянием деспотичного отца-ловеласа и эмоционально сдержанной, строгой матери-католички. Эта полуправда не объясняет, как президент Кеннеди позже смог противостоять давлению на него со стороны военных и спецслужб, стремившихся развязать войну. Жизнь Кеннеди шла, если можно так выразиться, под знаком смерти – парящий ангел смерти словно охотился за его жизнью. Он долго и тяжело болел. Он много раз находился на пороге смерти – чуть не умер от скарлатины, когда ему было два или три года, от целой череды детских и подростковых болезней, от хронического заболевания крови в школе-интернате, от того, что врачи ошибочно приняли за сочетание колита и язвы, от кишечных заболеваний во время учебы в Гарварде, от остеопороза и проблем с позвоночником, усугубившимися военными ранениями, последствия которых преследовали его всю оставшуюся жизнь, от недостаточности надпочечников и, как следствие, болезни Аддисона{13}. Для членов семьи и друзей Джек[3] Кеннеди всегда выглядел больным и умирающим. И все же он весело и с иронией смотрел на жизнь. Как слабые, так и сильные стороны его характера формировались на основе глубокого убеждения, что смерть должна наступить очень скоро. «Главное, – сказал он своему другу во время долгой беседы о смерти, – каждый день жить так, как будто это твой последний день на земле. Я так и делаю»{14}. Если взглянуть на его жизнь под этим углом, то Джон, действительно, был безрассудным и славился сексуальными похождениями, которые станут предметом обсуждений в СМИ после его смерти. Он также мог быть мужественным и служить примером истинного героизма. Он не боялся смерти. Став президентом, он часто шутил о ее приближении. Ангел смерти был его компаньоном. Улыбаясь в лицо собственной смерти, Кеннеди считал, что имеет полное право уберечь от гибели других людей. Вторая мировая война сделала из Джона Кеннеди человека, готового отдать свою жизнь за друзей. За два года до бомбардировки Хиросимы Кеннеди был командиром торпедного катера в южной части Тихого океана. В ночь с 1 на 2 августа 1943 г. он был за штурвалом своего торпедного катера PT-109, который патрулировал в проливе Блэкетта в районе Соломоновых островов, в водном коридоре, используемом японскими эсминцами. Это была безлунная ночь. Внезапно из темноты появился корабль и направился к РТ-109. Впередсмотрящий закричал: «Корабль по курсу на два часа!» Кеннеди был за штурвалом. Японский противолодочный корабль врезался в РТ-109, сделав гигантскую пробоину в правом борту. «Вот как выглядит смерть», – подумал Кеннеди, когда его отбросило от штурвала. Раздался ужасный грохот, когда взорвалось горючее на борту. Часть катера, на которой находился Кеннеди, осталась на плаву. Четверо из 12 членов его экипажа находились там же. Еще двоих никто больше не видел и не слышал. Остальные шестеро оказались воде, но они были живы. Кеннеди, занимавшийся плаванием во время учебы в Гарварде, поплыл в темноте на крик, в поисках обгоревшего инженера Макмэхона. Он подбадривал и уговаривал других не сдаваться, а затем несколько сотен метров тащил на себе Макмэхона к оставшейся на плаву части корабля, которую можно было различить благодаря мигающему свету, подаваемому членами экипажа. Все оказавшиеся в воде добрались до покосившейся палубы и буквально рухнули на нее. Было непонятно, сколько времени для их спасения потребуется патрульным катерам с базы на острове Рендова в 65 км от них. Когда помощь не пришла ни утром, ни днем, группа покинула тонущий обломок катера. Они поплыли на маленький пустынный остров в окружении больших островов, на которых находились японские солдаты. Девять членов экипажа держались за бревно и усиленно гребли руками и ногами в сторону острова. Кеннеди снова буксировал Макмэхона, держа в зубах ремень от его спасательного жилета. Кеннеди плыл 10-минутными рывками, останавливаясь, чтобы передохнуть и проверить, как себя чувствует Макмэхон. Вот как описывает этот эпизод историк от лица Макмэхона: «Как человеку чувствительному, Макмэхону такое плавание показалось бы абсолютно недопустимым, если бы он знал, что Кеннеди тянет его на себе более пяти километров с больной спиной. Ему и без этих знаний было очень нелегко. Лежа на спине с обгоревшими, раскинутыми в стороны руками, Макмэхон почти ничего не мог видеть, кроме неба и конуса [вулканического острова] Коломбангара. Он не видел других, и хотя все они плыли рядом, он слышал только пыхтение и всплески воды. Он не видел Кеннеди, но чувствовал, как напрягалось его плечо, когда тот тащил его вперед, и слышал его тяжелое дыхание. Иногда Макмэхон пытался работать ногами, но сил у него не было. Плавание казалось бесконечным, и он сомневался, что это путь к спасению. Он был голоден и ему ужасно хотелось пить, кроме того, его не покидало чувство страха перед акулами. Осознание того, что он ничего не может сделать, чтобы спастись от волн, акул или врагов, угнетало его. Он прекрасно понимал, что его жизнь висела на ремне, который крепко держал в зубах Кеннеди»{15}. Из-за того, что Кеннеди тянул на себе Макмэхона, 11 членам экипажа потребовалось целых четыре часа, чтобы добраться до небольшого острова. Они рассредоточились по пляжу и спрятались под деревья, чтобы их не заметила японская баржа, прошедшая вдоль береговой линии. Когда помощь не пришла и к вечеру, Кеннеди сказал экипажу, что он поплывет в сторону пролива Фергюсон Паседж в двух километрах от острова, там, где торпедные катера обычно патрулировали после наступления темноты. Для подачи сигналов он взял фонарь с катера 109, который завернул в спасательный жилет. Через полчаса Кеннеди прошел риф, затем плыл еще час, пока не достиг пункта назначения. Он находился в воде, в полной темноте, ожидая катеров. Через некоторое время он заметил какое-то движение за пределами острова Гизо, в 16 км от него. Патрульные катера пошли по другому маршруту. Кеннеди попытался вернуться к своим. Он очень устал. Быстрое течение понесло его мимо острова в открытый океан. Корреспондент New Yorker Джон Херси взял интервью у членов экипажа PT-109 и написал историю их спасения. В ней он описал время, которое Кеннеди провел в воде, как борьбу на грани жизни и смерти: «Было ясно, что ситуация, по сути, безысходная, но попытки что-то сделать говорили о том, что подсознательно он не собирался сдаваться. Он сбросил ботинки, но оставил тяжелый фонарь, как символ связи с его товарищами. Он перестал сопротивляться. Казалось, ему было уже все равно. Он дрейфовал в воде и очень замерз. Его разум помутился. Еще несколько часов назад он отчаянно хотел добраться до базы в Рендова, теперь же просто хотелось вернуться на маленький остров, откуда он уплыл ночью, но сил добраться туда не было; это было просто желание. Казалось, разум оставил тело. Тьма и время заняли его место. Он то дремал, то терял рассудок, то просто плыл в почти бессознательном состоянии. Течение в районе Соломоновых островов очень странное. Приливная волна поднимается и проходит через острова, создавая причудливые завихрения. И одно из таких завихрений стало для Кеннеди судьбоносным. Он почти ничего не понимал, но продолжал крепко сжимать в руке фонарь. Течение сделало большой круг – к западу мимо Гизо, затем на север и восток вдоль Коломбангара, затем на юг к Фергюсон Паседж. Рано утром небо поменяло оттенок с черного на серый, то же самое произошло с сознанием Кеннеди. Около шести утра свет озарил как небо, так и сознание Кеннеди. Оглядевшись, он понял, что находится на том же самом месте, где был позапрошлой ночью, когда видел вспышки над Гизо»{16}. Кеннеди поплыл обратно на остров, выбрался на берег и рухнул в объятия экипажа. Позже он так рассказывал об этом эпизоде: «Я никогда в жизни так не молился»{17}. Как хорошо известно из истории PT-109, в конце концов меланезийские туземцы спасли 11 американцев. Туземцы принесли кокос, на скорлупе которого Кеннеди вырезал SOS для берегового наблюдателя австралийских ВМС Реджа Эванса, который работал за линией фронта. Эванс послал радиограмму с просьбой к ВМС США оказать помощь. Тем временем Кеннеди и его товарищ по несчастью Барни Росс, не зная о том, что спасение уже близко, чуть не погибли при очередной неудачной попытке подать сигнал торпедным катерам ночью в Фергюсон Паседж. Они нашли выдолбленное каноэ и отправились на нем в темноту. Каноэ захлестнуло волной. Волны выбросили двух мужчин на риф, но им опять повезло, и они снова спаслись. Команда Кеннеди никогда не забывала о том, как он их спас. После войны они периодически встречались с ним. Главное, что вынес Кеннеди для себя после этой войны, – глубочайшее понимание ценности жизни друзей. Военное время ознаменовалось для Кеннеди тяжелыми утратами. Помимо гибели товарищей в результате взрыва торпедного катера, ему пришлось пережить смерть своего брата Джо Кеннеди – младшего и зятя Билли Хартингтона, а также многих других знакомых. Он постоянно думал о том, что уже несколько раз сам был в шаге от смерти. Как мы знаем, с раннего детства хронические заболевания не раз заставляли балансировать его на краю пропасти. Болезни, боль и близость смерти стали неотъемлемой частью его жизни. После убийства Джона его брат Роберт Кеннеди написал: «По крайней мере, добрая половина дней, проведенных им на этой земле, были временем сильной физической боли. Совсем маленьким он тяжело перенес скарлатину, в юношестве страдал от серьезной проблемы со спиной. В промежутке он переболел всеми другими мыслимыми заболеваниями. Детьми мы часто шутили, что комар, укусивший Джека Кеннеди, сильно рискует – тот, кто выпьет его кровь, обречен на смерть. После войны он долго лежал в госпитале ВМС Chelsea, перенес серьезную и болезненную операцию на позвоночнике в 1955 г., провел на костылях всю предвыборную кампанию в 1958 г. В 1951 г., когда мы совершали мировое турне, он заболел. Мы полетели в военный госпиталь на Окинаве, у него поднялась температура до 41 ?С. Врачи считали, что он не выживет. Но я никогда не слышал, чтобы он жаловался. Я никогда не слышал, чтобы он роптал на Бога, обвиняя его в несправедливости. Те, кто знал его хорошо, догадывались об испытываемых им страданиях только по бледному лицу, глубоким морщинам вокруг глаз и резким выражениям. Те, кто его плохо знал, ничего не замечали»{18}. После спасения экипажа PT-109 Кеннеди задумался о цели жизни, шанс на которую он снова получил благодаря необычному течению и состраданию меланезийских туземцев{19}. Предотвращение новой войны стало главной мотивацией Джона Кеннеди для ухода в политику после Второй мировой войны. Когда 22 апреля 1946 г. в Бостоне Кеннеди выдвинул свою кандидатуру на выборах в Конгресс, казалось, что он скорее баллотируется от некоей «партии миротворцев», а не как член Демократической партии из штата Массачусетс: «Теперь мы будем формировать историю цивилизации долгие годы. Сейчас мы живем в мире, уставшем от горя, пытающемся залечить раны жесткой борьбы. Это ужасно. Но еще хуже то, что мы живем в мире, который смог высвободить чудовищную силу атомной энергии. Мы живем в мире, способном уничтожить себя. Нас ждут тяжелые дни. Самое важное, что мы должны понять, – это то, что день и ночь все имеющиеся у нас творческие и промышленные ресурсы должны работать исключительно на укрепление мира. У нас не должно быть другой войны»{20}. Откуда у этого 28-летнего кандидата в Палату представителей в ядерный век такое видение мира? После того, как Кеннеди ушел из ВМС по причине больной спины и колита, он принял участие в конференции в Сан-Франциско, на которой в апреле-мае 1945 г. была создана ООН, в качестве журналиста империи желтой прессы Уильяма Херста[4]. Позднее он сказал друзьям, что участие в заседании ООН и в Потсдамской конференции в июле помогли понять, что политическая арена «нравится вам это или нет, является местом, где каждый человек имеет наибольшую возможность предотвратить начало новой войны»{21}. Однако то, что он увидел в Сан-Франциско еще до окончания войны, – это серьезный конфликт между военными союзниками. 30 апреля он предупредил своих читателей, что «предстоящая неделя в Сан-Франциско» станет «настоящим испытанием советско-американских отношений»{22}. Борьба за власть, которую он наблюдал в ООН, побудила Кеннеди написать своему другу, с которым он служил на торпедном катере PT: «Когда думаешь о том, чего нам стоила эта война, а именно о гибели Сая, Питера, Орва, Джила, Деми, Джо и Билли, и том, что наряду с ними погибли тысячи и даже миллионы других людей, – когда я вспоминаю мужественные поступки, свидетелями которых были многие из тех, кто прошел войну, – очень легко почувствовать себя разочарованным или преданным… Мы были свидетелями боев, когда жертвовать своей жизнью было обычным делом, и когда я сравниваю эту жертвенность с трусостью и эгоизмом представителей стран, собравшихся в Сан-Франциско, неизбежно наступает разочарование»{23}. В своей записной книжке Кеннеди сформулировал решение проблемы войны и указал на трудность его реализации: «Общепризнанно, что решением может стать всемирная организация с четким соблюдением законов. Но все не так просто. Если нет чувства того, что война – это наивысшее зло, чувства достаточно сильного для того, чтобы объединить нации, тогда практически невозможно создать подобный международный план»{24}. «Нельзя навязывать политику сверху», – писал будущий президент своему другу. После чего он выразил пророческое, дальновидное мнение: «Мировой отказ от суверенитета должен исходить от народа – он должен быть настолько сильным, что избранные делегаты будут отстраняться от должности, если они не смогут это обеспечить… Война будет существовать до тех пор, пока человек, отказывающийся исполнять воинскую повинность по политическим или религиозно-этическим соображениям, не начнет пользоваться такой же репутацией и престижем, каким пользуется сегодня человек воюющий»{25}. У Кеннеди были причины еще раз вернуться к этой мысли, когда он путешествовал по послевоенной Европе летом 1945 г. 1 июля в Лондоне он встретился за ужином с Уильямом Дугласом-Хоумом, бывшим капитаном британской армии, который был приговорен к году тюремного заключения за отказ стрелять по гражданским лицам. Дуглас-Хоум стал его другом на всю жизнь. Кеннеди написал в своем дневнике: «Доблесть на войне по-прежнему вызывает глубокое уважение. Еще далек тот день, когда люди откажутся от военной службы по соображениям совести»{26}. В том же дневнике он описал последствия появления оружия, способного уничтожить мир. В записях от 10 июля 1945 г., за шесть дней до первого атомного взрыва в Аламогордо (Нью-Мексико), Кеннеди размышлял об этом ужасном оружии и его значении в отношениях с Россией: «Столкновение [с Россией] может быть в итоге отложено навсегда или на неопределенное время в связи с изобретением этого ужасного оружия, которое, по правде говоря, означает уничтожение всех наций, использующих его»{27}. В Палате представителей и в Сенате стремления Джона Кеннеди к миротворческой деятельности после Второй мировой войны исчезли в пучине холодной войны. Воинственность его взглядов в 1950-е гг. является продолжением его подхода, сформулированного в книге «Почему спала Англия» (Why England Slept)[5], которую он написал в 1940 г. на основе дипломной работы, подготовленной в Гарвардском университете. В книге Кеннеди говорилось о том, что Великобритания слишком медленно перевооружается, чтобы противостоять нацистской Германии. Он безапелляционно отнес этот урок и к политике США и Советского Союза. Как начинающий сенатор в июне 1954 г. он направил усилия Демократической партии на то, чтобы увеличить военный бюджет на $350 млн для восстановления двух дивизий, которые сократил президент Эйзенхауэр и, таким образом, для обеспечения «явного преимущества над нашими врагами»{28}. Кеннеди бросает вызов госсекретарю Джону Фостеру Даллесу в его ставке на массированное применение ядерного оружия. Поправка Кеннеди потерпела неудачу, но его приверженность «гибкой» стратегии «холодной войны» с акцентом на обычные вооруженные силы и «в меньшей мере» на ядерное оружие будет четко прослеживаться в период его президентства. Это была иллюзорная политика, поддерживаемая демократами, которая могла бы легко привести к тому же глобальному разрушению, как и доктрина Даллеса. В 1958 г. сенатор Джон Кеннеди произнес большую речь, в которой раскритиковал администрацию Эйзенхауэра за «ракетный разрыв» между СССР (якобы имеющим превосходство в военной мощи) и США. Кеннеди повторил обвинение в «ракетном разрыве» в своей успешной президентской кампании 1960 г., превратив его в аргумент в пользу увеличения военных расходов. Когда он стал президентом, его советник по науке Джером Визнер сообщил ему в феврале 1961 г., что «ракетный разрыв» был выдумкой, на что Кеннеди ответил одним словом, «допускаю», по мнению Визнера, «скорее гневаясь, чем с облегчением»{29}. На самом деле Соединенные Штаты имели подавляющее стратегическое превосходство над ракетными силами СССР{30}. Независимо от того, подозревал об этом Кеннеди или нет, он принял миф о холодной войне и построил на нем свою избирательную кампанию, и сейчас частично на этом основании занимался опасным наращиванием военных сил уже в качестве президента. Маркус Раскин, бывший аналитик администрации Кеннеди, ушедший с государственной службы, чтобы стать критиком власти, подытожил зловещее направление, в котором двигался новый президент: «В период правления Кеннеди Соединенные Штаты намеревались развивать свой военный потенциал на всех уровнях, начиная с термоядерной войны и заканчивая карательными операциями против повстанцев»{31}. Однако, как мы увидим, Раскин также заметил значительные перемены во взглядах Кеннеди после Карибского кризиса, а именно развитие более позитивных инстинктов у президента, которые становились очевидными. Даже в те годы, когда он поддерживал принципы обороны в условиях холодной войны, сенатор Кеннеди иногда расходился во взглядах со странами Западной Европы относительно колониальных войн, особенно в Индокитае и Алжире. В своем выступлении в Сенате 6 апреля 1954 г. Кеннеди подверг критике расчеты на финансируемую США победу Франции во Вьетнаме над революционными силами Хо Ши Мина. «Никакая военная помощь со стороны Америки в Индокитае, – предупредил Кеннеди в своем выступлении, которое он будет вынужден вспомнить, став президентом, – не обеспечит победы над врагом, который есть везде, и в то же самое время нигде, “врагом из народа”, на стороне которого симпатия и скрытая поддержка населения»{32}. Беседуя с сенатором Эвереттом Дирксеном, Кеннеди отметил, что видит два мирных договора для Вьетнама, «один, дающий вьетнамскому народу полную независимость», другой – «обязательства, связывающие их с Французским союзом на основе абсолютного равенства»{33}. В 1957 г. Кеннеди выступил в поддержку независимости Алжира. Весной того года он разговаривал с алжирцами, которые искали аудиенции в Организации Объединенных Наций, на тему национально-освободительного движения. В июле 1957 г. он выступил в Сенате в их поддержку, заявив: «Никакие взаимные любезности, самообман, ностальгия или сожаления не должны ослепить Францию или Соединенные Штаты настолько, чтобы не понимать: если Франция или Запад в целом захотят иметь постоянное влияние в Северной Африке… первым важным шагом является независимость Алжира»{34}. Речь вызвала фурор. Кеннеди стали обвинять в том, что он поставил под угрозу единство НАТО. Его биограф Артур Шлезингер – младший писал об этом эпизоде: «Даже демократы отвернулись от него. Дин Ачесон презирал его. Эдлай Стивенсон считал, что он зашел слишком далеко. В течение следующей пары лет влиятельные люди упоминали “алжирскую речь” Кеннеди как свидетельство его безответственности в сфере внешней политики»{35}. Однако в Европе речь вызвала позитивное отношение, а в Африке восхищение. Когда Кеннеди стал председателем Африканского подкомитета, он заявил в 1959 г. в Сенате: «Назовите это национализмом, назовите это антиколониализмом, назовите это как хотите, Африка переживает революцию… Слово вырвалось и распространилось с быстротой молнии почти на тысячи языках и диалектах, – слово о том, что нет больше необходимости вечно жить в бедности или в рабстве». Поэтому он продвигал идею «солидарности движению за независимость, поддержки экономических и образовательных программ и “сильную Африку” как цель американской политики»{36}. Историки почти не заметили тот факт, что Джон Кеннеди продолжал поддерживать идею свободной Африки во время президентской кампании 1960 г. и на должности президента, о чем свидетельствует комплексное исследование Ричарда Махони «Джон Кеннеди: испытание в Африке» (JFK: Ordeal in Africa){37}. Также незамеченным, и в конфликте с его предвыборным заявлением о ракетном разрыве, стало повторное обращение Кеннеди в момент прихода в политику, к его цели – достижению мира в атомный век. Поскольку предварительные выборы в 1960 г. увеличили его шансы на президентство, Кеннеди сказал журналисту, бравшему интервью в его офисе в Сенате, что самым ценным личным опытом, который он бы мог привнести на посту президента, является ужас войны. Кеннеди сказал, что он «прочел труды великих военных стратегов – Карла фон Клаузевица, Альфреда Тайера Мэхэна и Бэзила Генри Лидделла Харта – и задался вопросом, имеют ли какой-либо смысл их теории неограниченного насилия в атомный век. Он выразил презрение к устаревшему военному мышлению, исключив из этого списка великую американскую тройку – Джорджа Маршалла, Дугласа Макартура и Дуайта Эйзенхауэра… По словам Кеннеди, война со всем ее сегодняшним кошмаром была бы его самой главной проблемой, если бы он попал в Белый дом»{38}. Хью Сайди, журналист, который слушал размышления сенатора Кеннеди 1960 г. о войне, написал 35 лет спустя в ретроспективном эссе: «Если бы мне нужно было выделить один элемент в жизни Кеннеди, который больше всего повлиял на его последующее руководство страной, это был бы кошмар войны, полное отвращение к ужасным потерям, которые современная война принесла людям, народам и обществу, и, как было отмечено выше, ядерная угроза. Это даже глубже его масштабной публичной риторики по этому вопросу»{39}. В инаугурационном послании 20 января 1961 г. взгляды Джона Кеннеди на холодную войну тесно переплетались с надеждами людей во всем мире, которые не привыкли к тому, что президент США разделяет их опасения. Он одновременно вдохновлял и предупреждал их. Например, появляющиеся нейтральные лидеры, некоторые из которых получили поддержку Кеннеди в Сенате, услышали такое обещание: «Тем новым государствам, которых мы приветствуем в рядах свободных, мы даем слово, что ни одна форма колониального контроля не должна исчезнуть только для того, чтобы ее заменила другая, более деспотичная. Мы не всегда можем ожидать, что они поддержат нашу точку зрения. Но мы всегда будем надеяться на то, что у них будет достаточно сил поддержать их собственную свободу и помнить, что в прошлом те, кто безрассудно добивались власти верхом на спине тигра, оказались у него в пасти»{40}. Притча нового президента о тигре могла иметь и прямо противоположный смысл. То, что для американцев было олицетворением коварного коммунистического тигра, для нейтральных наблюдателей, по крайней мере, этот тигр мог иметь как капиталистические, так и коммунистические оттенки. Именно так и произошло в период президентства Кеннеди благодаря его поддержке повстанцев в Южном Вьетнаме, где правительство государства-клиента оказалось в пасти американского тигра, которого оно оседлало. Одним из худших решений Кеннеди на должности президента будет разработка методов борьбы с повстанцами путем расширения специальных сил армии США, которые он потом окрестил «зелеными беретами». Кеннеди объяснял создание «зеленых беретов» ответным шагом на коммунистические партизанские движения, не будучи способным признаться в том, что борьба с повстанческим движением может перерасти в терроризм. Идея о том, что Соединенные Штаты могут размещать «зеленые береты» в государствах-клиентах, чтобы «завоевать сердца и умы людей», было противоречием, которое стало негативным наследием Кеннеди. В своем инаугурационном обращении новый президент не признал этого противоречия. Он объединил свое обещание перед неимущим населением мира с мотивами отказа от холодной войны: «Всем тем, кто ютится в хижинах и деревнях на доброй половине земного шара, пытаясь разорвать узы массовых страданий, мы обещаем приложить все усилия, чтобы помочь им, независимо от того, сколько на это потребуется времени, и не потому, что это смогут сделать коммунисты, не потому, что нам нужны их голоса, а потому, что это правильно». В основе инаугурационной речи Кеннеди лежало его обращение к врагу и к идее всей своей жизни – построению мира: «И наконец, тем народам, которые хотят стать нашими противниками, мы выдвигаем не просьбу, а требование: обе стороны должны вернуться к теме мира, прежде чем темные силы разрушения, высвобожденные научным прогрессом, намеренно или случайно приведут человечество к самоуничтожению». Снова звучало предупреждение: «Мы не имеем права ничего обещать, находясь в слабой позиции. Только тогда, когда у нас будет достаточно оружия, мы сможем со всей уверенностью утверждать, что это оружие не будет использовано». И надежда: «Давайте предоставим обеим сторонам возможность узнать, какие проблемы нас объединяют, а не разделяют…» «Пусть обе стороны объединятся, чтобы в любом уголке земли можно было услышать пророчество Исайи – “снимите тяжелое бремя… (и) пусть угнетенные станут свободными”». Что примечательно в инаугурационной речи Джона Кеннеди – это то, что она точно отражает глубокие противоречия его политической философии. Как можно было в атомный век совместить его чувство страха перед войной и приверженность к миротворчеству со страстным сопротивлением тоталитарному врагу? Будучи свидетелем того, как Вторая мировая война унесла миллионы жизней, в 1945 г. Кеннеди представлял себе тот день, когда «человек откажется исполнять воинскую повинность по идейным соображениям», наряду с международным отказом от суверенитета и искоренением войны по просьбе общественности. Однако, когда он принял присягу, до такого дня было еще далеко. Более того, Джон Кеннеди оставался рыцарем холодной войны в своих представлениях о том, какие средства необходимо применить, чтобы противостоять диктатуре, – оружие, которое на тот момент превысило все разумные пределы по силе разрушения. Поэтому ради достижения мира и свободы у него не было другого выхода, кроме как договориться с врагом о справедливом мире в рамках наиболее опасного в мировой истории политического конфликта. Он узнает потом, насколько опасно было с его стороны добиваться этой договоренности.