Печора Узкий санный след, местами занесенный снегом и кое-где отмеченный темными пятнами конских катышков, тянулся по белой пустынной полосе, плавно изгибающейся меж череды стройных сосен и мрачными еловыми зарослями. Прошедший недавно обоз оставил после себя и несколько щедрых пучков соломы, и горстку зерна, что, вероятно, высыпалась из протершегося мешка. Сущая мелочь для тяжело нагруженных путников — и целое сокровище для здешних, неизбалованных подарками, обитателей. Серая полевка, отделившись от пышного красноватого кустарника, стремительными полуметровыми прыжками домчалась до просыпанной ржи, остановилась, торопливо поглощая утонувшие в снежном пухе зернышки. Судя по количеству следов, была она здесь уже не в первый раз, но неведомая мышиная берегиня так и не допустила нападения на нее ни бесшумной когтистой совы, ни пронырливой лисицы. Внезапно меховой комочек замер, приподняв голову, настороженно к чему-то прислушался, а потом во всю прыть пустился назад, к кустарнику. А между деревьями заметалась громкая заунывная песня: Об этом, товарищ, не вспомнить без слез, Как двух инженеров послали в колхоз, Их вывели рано, и дали на них Огро-омное поле, огро-омное поле, Огро-о-о-омное поле… Одно — на двоих. Огромное солнце им лысины жгло, Огромное поле сурепкой цвело, Им в руки впивался колючий осоо-о-от… Но шли инженеры, но шли инженеры, Но шли инженеры вперед… и вперед… Из-за поворота, следуя по санному следу, неспешным шагом выехал всадник. В толстом суконном налатнике, подбитом гладким бобровым мехом, в лисьем малахае, длинные наушники которого опускались до самых плеч, в пухлых заячьих рукавицах и в таких же толстых, заправленных в валенки, бурых шароварах, путник походил бы на небогатого боярского сына или весьма зажиточного крестьянина, если бы не длинная кривая сабля, что болталась сбоку, постукивая кончиком ножен по притороченному к седлу, круглому щиту, окованному железной полосой. Здесь, на Руси, пока еще мало кто предпочитал прямому обоюдоострому мечу это легкое, но куда более смертоносное оружие — так что одинокий воин, который вел в поводу навьюченного всего лишь парой чересседельных сумок чалого заводного коня, был отнюдь не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Впрочем, кто бы и как бы тщательно ни вглядывался в странствующего ведуна, истинная история его попадания в этот мир была слишком невероятна как для здешних обитателей, так и для физиков далекого двадцать первого века. В нее не поверил бы никто, даже расскажи ее путник сам, но Олег Середин отнюдь не стремился делиться своим прошлым, ставшим одновременно и будущим, со случайными знакомыми. Ужасная боль нарастала в спине, Хотелось упасть и лежать на земле, Но начата грядка и бро-о-оси-ить нельзя-я-я-я!!! «Дотянем до леса, дотянем до леса, Дотянем до леса», — решили друзья… Поравнявшись с кустарником, Олег натянул поводья и повернул голову, разглядывая полянку, что обнаружилась за густым ивняком. Хорошая, уютная, прикрытая со всех сторон от посторонних глаз. Не то что бы ведун боялся внезапного нападения — просто привычка заботиться о своей единственной шкуре уже успела въесться ему в плоть и кровь. Хочешь жить — всегда будь готов вступить в схватку с врагом. Даже когда опасности нет и быть не может. — Опять же и от ветра прикроет, — задумчиво пробормотал Середин, покосился на небо. — Да, скоро совсем будет смеркаться. Пора и о ночлеге подумать. Он потянул правый повод, поворачивая гнедую в сторону поляны, и, заехав за куст, спешился. Тут же расстегнул подпругу, снял щит и суму, скинул седло. Затем освободил от ноши чалого коня. Спутав лошадям ноги и оставив их хватать губами снег, он достал из одной сумки топор, отправился в быстро темнеющий лес. Вскоре ведун вернулся с охапкой хвороста и лапником, несмотря на мороз терпко пахнущим смолой. Второй ходкой притащил тонкую, сантиметров десяти толщиной, сухостоину. Разрубив ее пополам, Олег сдвинул получившиеся бревнышки, настрогал сверху щепок, сложил небольшим шалашиком, снизу поместил свернутую бересту. Достав из сумы просушенный болотный мох и зажигалку, он несколько раз чиркнул кресалом, выбивая искры на белесые упругие пряди, потом начал раздувать возникший дымок, подпихивая под него лохмотья бересты, — а когда она полыхнула пламенем, тут же сунул огонь в «шалашик». Пока костер разгорался, Середин наполнил торбы овсом, чтобы после питья повесить их на головы лошадям, потом вбил в мерзлую землю длинный штырь с крюком, доставшийся ему вместе с хазарской походной кузней, повесил на него котелок, до краев закидал снегом, примял хорошенько, накидал еще. Вынул из сумки и встряхнул кожаный мешок, тоже набил снегом, пристроил возле шеста. Лошадям воду кипятить не нужно, только растопить. Так что в пламя мешок пихать ни к чему. — Кажется, по хозяйству все… — задумчиво оглянулся ведун. — Теперь можно петь песни, пить пиво и смотреть телевизор… С этими словами он расстелил на лапнике медвежью шкуру и с видимым удовольствием свалился сверху, глядя в весело приплясывающий огонь. Хорошо зимой на Руси! Дождей нет, грязи нет, комары и мошка вместе с криксами, мавками, лопатницами и лихорадками забились куда-то по норам спать до весны. Для путника нет нужды одну лишь солонину да мясо сушеное или рыбу жевать. Бери с собой хоть свинину, хоть рыбу, хоть птицу ощипанную — дедушка Мороз все убережет, ничего по дороге червякам да плесени сожрать не даст. А что прохладненько бывает — так ведь не голышом люди по свету ходят! В шубейке добротной, да в шапке с ушами, да в валенках высоких, в штанах меховых и в крытых холстиной рукавицах — в любой холод жарко. Больше хочется ворот расстегнуть да морозный воздух вдохнуть полной грудью, а не на батарею теплую сесть, поджав ноги в ботиночках на тонкой подошве. Середин, вспомнив ненавистную, слякотную, городскую зиму, криво усмехнулся, достал из сумы завернутую в тряпицу куриную полть, кинул в котелок, добавил еще снега — он, как растает, раз в десять по объему уменьшается, — сверху щедро сыпанул перца с солью, немного — сушеного сельдерея и петрушки, что дала на дорогу красавица Милена из Петушков, в которых он останавливался три дня назад. Да-а, зимою Русь не та. Совсем другой страной становится — ни по виду, ни по жителям не узнать. В летнюю пору каждый человек на ее просторах — работяга старательный, отдыха не знающий. Всякому от мала до велика работа находится: и мальцам — гусей пасти, и старикам — баклуши бить. И девкам, и бабам — а уж крепким мужикам даже спать толком некогда. Все надо успеть: и вспахать, и накосить, и отрыть, и срубить — все, за что ни возьмись, летом делается. Леса под теплым солнышком стоят густые, поля — колосящиеся, луга — темно-зеленые, непролазные, с травой по пояс, густой, хрустящей. Летние, узкие и пыльные, дороги стыдливо петляют средь дубрав, огибая болота и овраги, то и дело упираясь в полноводные реки, по которым величаво скользят огромные ладьи; и каждый корабль несет в своем трюме тонн двести груза, а на палубе — с полсотни бойцов лихой судовой рати. Но стоит матушке-зиме бросить на землю белое покрывало — как все меняется, словно по волшебству. Вместо летников бескрайние просторы прорезают зимники — дороги широкие, прямые, не боящиеся ни болот, ни полей, ни глубоких проток. Куда хочешь добраться — туда напрямую и торишь санную стезю. Впрочем, главными путями все равно остаются реки — ведь до каждого, почитай, селения дотягивается хоть один, пусть узенький и вертлявый, ручеек. Вот только тяжелым ладьям не подняться по мелководным протокам, не довезти товар в далекую глубинку. Однако же, едва стужа превратит воду из зыбкой ряби в прочную и ровную, как взлетная полоса, опору — как по этим ручейкам отправляются с товаром на санях, а то и просто верхом мелкие менялы, офени, дождавшиеся у битком забитых складов своего часа. Зимой уходит в небытие черная непроницаемая ночь — потому как укрывающее все и вся серебристое одеяло отказывается принимать в себя свет и отражает его, заставляя висеть над землею желтоватой прозрачной пеленой. Сбросившие листву леса просвечивают далеко окрест, не желая прятать в себе ни зверя, ни человека. Поля, болота, луга сливаются в единый однотонный простор, коварно прячущий под хрупким настом где пенек, а где и глубокую яму. Ну, а люди… Что за дела зимой у мужика? Разве за дровами съездить, али по хозяйству что подлатать. А много ли на это времени нужно? Вот и начинается с первым снегом веселье. Где просто пьют запасенную в подполе бражку да мед хмельной, где гулянки устраивают: крепости снежные штурмуют, на кулаках дерутся, скачки затевают, девичники с песнями и хороводами. В порубежье мужики со скуки иной раз мечи дедовские вытаскивают, сколачивают щиты на скору руку, надевают тулупчики потолще, тегиляи, плотно стеганные, кому не лень — пластинками железными куртки обшивают. Да и отправляются ватагой к соседям — обиды старые поминать, юбки у девок задирать, добра разного для дома-хозяйства добывать. Глядишь — и вернутся с лишними конями, топорами, а то и невольниками. Коли зима — отчего бы и не побаловать? Впрочем, как понимал Середин, в здешние припечорские земли такие разбойничьи отряды не совались. И не столько потому, что места эти считались новгородской вотчиной — а с новгородцами связываться не рисковал никто от Китая до Карфагена, — но в большей степени оттого, что деревеньки здесь стояли друг от друга далеко, жили небогато. Чтобы мало-мальски приличную добычу собрать, верст триста нужно тащиться, если не больше. Ради развлечения в такие концы не очень-то и отправишься. Опять же, промысловики новгородские тоже зимой за шкурками пушистыми уходят. Напорешься на таких… С местными они еще торгуют, а вот чужих — режут без разговоров. Пиши потом жалобы Белбогу, гаранту справедливости — живота уже не вернешь. Олег подбросил в котелок еще снега взамен растаявшего, пошарил в суме, отломил краешек от закоченевшего пряженца, отнес к кустарнику и с поклоном положил у корней — а ну, не спит берсгиня в этом глухом углу? Глядишь, тогда и убаюкает, и покой ночью убережет. Ведун вернулся на шкуру, лег, прислушался… Нет, не шелестят ветки, не дует по щекам странный ветерок. Стало быть, и здесь до весны рассчитывать можно только на себя. Котелок, растопив снег, опять заклокотал, и по лесным зарослям поползли такие ароматные запахи, что у всех волков, лис и куниц на десять верст вокруг желудки должно было свести голодными судорогами. Середин, сглотнув, распахнул налатник, выдернул из ножен короткий, в полтора указательных пальца, узкий нож с резной костяной рукоятью, помешал им свое варево, потыкал мясо. — Вроде мягкое, — решил путник. — Эх, горячее сырым не бывает. Он вернул нож на место, отцепил с ремня большую, с половину поварешки, серебряную походную ложку, принялся помаленьку прихлебывать горяченный бульон. Получалось медленно — пока зачерпнешь, пока дождешься, чтобы остыло. Вскоре терпение у Олега лопнуло — он решительно снял котелок с огня, поставил его прямо в снег, выудил из бульона курицу, подержал немного на холодном воздухе и разорвал на несколько кусков, которые тут же один за другим уписал. Бульон к этому времени практически остыл и, закончив с мясом, ведун допил его через край. Тело налилось блаженной истомой. Электрическая сила — как же мало нужно человеку для полного счастья! Даже не пытаясь удерживать слипающихся век, Середин нащупал в чересседельной сумке среди припасов лохмотья сальной хазарской шапки, привычно отполосовал кусок кожи с мехом, кинул на угли. Воздух мгновенно наполнился гнусной вонью. — Вот так… Наговоров и заклятий звери лесные не боялись, а вот запах жженой шерсти понимали отлично. Для них это означало опасность. Что же касается людей — то здесь, на затерявшейся среди печорских лесов реке Синташте, ночью, в трех днях пути от ближайшего селения… Здесь ведун не опасался людей ни капельки. Тем паче что огонь скоро погаснет, и в зимних сумерках с реки одинокого путника за кустарником все равно никто не разглядит. Поэтому Олег просто вытянулся во весь рост, завернулся в шкуру и закрыл глаза. Разбудил ведуна краткий горячий укол освященного креста, примотанного к левому запястью. Еще не проснувшись толком, Середин сорвал с себя шкуру, вскочил на ноги, выхватил саблю… Однако же крест остыл так же быстро, как и нагрелся, а нечисть, вызвавшая столь резкую реакцию отторжения у серебряной вещицы, так и не проявилась в пределах видимости. Олег с облегчением перевел дух, вернул оружие в ножны, огляделся. Небо уже светлело, в сосновых кронах с торопливым перестуком носились какие-то пичуги, на реке, среди конских кучек, старательно мышковала нахальная лиса. — Будем считать, утро наступило, — сладко потянулся отдохнувший путник и снял опустевшие торбы с конских голов. — Пора и нам. Лошади опустили морды к снегу, а Олег, достав из сумы пощипанный вечером пряженец с рыбой, принялся жевать его прямо холодным, одновременно сворачивая лагерь — складывая шкуру, убирая котелок, раскачивая и выдергивая из земли штырь. Вот и вся работа. Ведун закинул сумки на спину чалому мерину, седло вернул на спину гнедой, привычно поднялся в него. — Поехали, родимая! — Он выбрался на припорошенный снегом речной лед, повернул направо и завел еще не написанную Высоцким песню: В заколдованных, дремучих, старых Муромских лесах, Нечисть там бродила тучей, на проезжих сея страх, Воют воем, что твои упокойники, Если есть там соловьи — то разбойники. Стра-а-а-ашно, аж жуть… В заколдованных болотах там кикиморы живут… Тут Олег сбился, недоуменно поморщившись: — С чего бы это кикиморам на болоте взяться? Кикиморы — они твари домашние. Сидят себе в темных сырых уголках да пакостят по мелочам. То пряжу перепутают, то квашню опрокинут. А болото… Чего им там делать? Ох, Высоцкий… Сбрехнул — а люди верят. Так потом и начинают у них в головах то русалки с рыбьими хвостами гулять, то кикиморы по болотам бегать. Ведун зачесал затылок, придумывая рифму, но в голову ничего не пришло, и он, махнув рукой — все едино никто не слышит, — продолжил: В заколдованных болотах там кикиморы живут, Защекочут до икоты и на дно уволокут, Будь ты конный, будь ты пеший — заграбастают, Ну, а лешие так по лесу и ш-шастаю-ют. Стра-а-а-ашно, аж жуть…