— Веревку… Веревку дай, — прохрипел правитель. Ведун вскочил, огляделся. Ничего подходящего видно не было. Тогда он подскочил к гнедой, уже поднявшейся на ноги, привычным движением расстегнул оголовье, сбросил узду, протянул хану. Тот быстро обмотал тонким ремнем морду, намертво закрепляя в ней шапку, потом накинул петлю на заднюю лапу, подтягивая ее к голове, перевел дух, поднялся. Серый разбойник забился на снегу, но в таком виде не мог ни подняться на лапы, ни тем более убежать. — Ай, урус, — со смехом хлопнул Середина по плечу Ильтишу. — Ты на волка охотился али покормить его хотел? — Да он мне лошадь покалечил! Ведун отошел к всхрапывающей кобыле, присел рядом. Под коленным суставом ясно пропечатался след зубов, тянулась тонкая струйка крови. — Кость цела, лошадь здорова, — лаконично высказался хан. — Разве испужалась маленько. Давай, принимай! Он взял волка за свободную заднюю лапу и за загривок, легко поднял, закинул кобыле на круп. Отошел к своему жеребцу, достал из сумки веревку, ловко скрутил добыче лапы в общий пучок, зацепил за заднюю луку. — Поехали, урус. — Ильтишу легко поднялся в седло. — Коли вторую стаю сегодня не загоним — что я пастухам скажу? За что они хану десятину платят, за что жены их ковры для меня ткут? Поехали… Однако гнедая, хотя и была высочайшим повелением оставлена в строю, на переднюю ногу таки прихрамывала, а потому Середин от общей охоты безнадежно отстал. Как вогулы выгнали из зарослей вторую стаю и как зажали ее меж отрядами, как забили десяток хищников, а самого крупного, скалившегося и кидавшегося на каждого, кто пытался подойти, все равно скрутили, прыгнув с седла на загривок, опрокинув и обмотав ремнями, — это ведун наблюдал издалека. Закинув добычу за спину одному из соратников, хан помчался к Олегу, осадил жеребца: — Что отстаешь, урус? Никак, забоялся серых? — Лошадь захромала, — кивнул ведун. — Из-за укуса?! — покатился со смеху Ильтишу. — Она притворяется, урус, жалится. Хочешь увидеть, как она больна? Я покажу… Правитель оглянулся на свою свиту, взмахнул рукой. Вогулы рассыпались в стороны, погоняя коней, а Ильтишу, легонько тронув жеребца пятками, пристроился совсем рядом к гостю, приноравливая скорость коня к похрамыванию кобылки. — Ты сам-то откель будешь, урус? Как тебя звать-величать, жена твоя где, у кого детей оставил. — Олегом матерью наречен, — кивнул Середин. — А жены и детей пока не нажил, так что и прятать не надо. — Это плохо, урус, — поджав губы, покачал головой вогул. — Нет жены, нет детей. Нет детей — нет мужчины. Зачем живешь, урус? В ком останется твоя кровь, когда ты уйдешь в царство всемогущей Мары? Кто станет радоваться твоему добру, кто защитит твою землю от жадных соседей? Нет детей — считай, и не жил ты под этим небом. Уяетит душа к небу, развеется прахом плоть, растащат рухлядь прохожие люди. Кто помянет добрым словом? Кто принесет жертву и прочитает поминальную молитву? Был человек — и нет ничего. Ветер… — Какие мои годы? — пожал плечами ведун. — Еще заведу. — Разве может воин счесть свои годы? — удивился хан. — Сегодня ты есть, а завтра нашла твою головушку каленая стрела. Нет, дети могут появиться только поздно. Ранними они не бывают. — А разве хорошо, если нет ни кола, ни двора, а детей уже полный двор? Где крыша над головой будет, откуда кусок хлеба к ним придет? — Ты мужчина, урус, — усмехнулся Ильтишу. — Мужчина всегда найдет, как накормить пару жен и нескольких детей. Иначе какой же ты… Кочевье! Впереди и вправду показались две небольшие юрты, а немного в стороне, возле одного из стогов — похожее на снежный отвал овечье стадо. Хан оглянулся на своих воинов, уже вновь собравшихся у него за спиной, пустил жеребца рысью. К тому времени, как отряд подъехал к кочевью, его успели заметить, и навстречу гостям высыпало немногочисленное семейство: скрюченный старик в длинном халате и тюбетейке, пара широкоскулых узкоглазых мужчин с реденькими бородами, одетых в халаты и мягкие войлочные тапочки, две девушки лет шестнадцати в простых черных платьях, но зато в тюбетейках, у которых с краев свешивались длинные цепочки из желтых пластинок. Может быть, даже и золотых. Хан остановил коня шагах в двадцати от собравшихся кучкой хозяев, и вперед выехали вогулы из свиты, начали скидывать к ногам пастухов забитых волков. Куча набралась приличная — штук двадцать. Последним безбородый юнец в коротком тулупчике и черных пухлых шароварах кинул живого, связанного волка. Олег спохватился, выехал вперед и добавил в общую груду притороченного к его седлу серого, с жалостью проводив уздечку. Теперь придется новую покупать — гнедая хоть и послушна, но в дальний путь без хорошей упряжи лучше не пускаться. — Благодарим тебя, милостивый хан, — дружно поклонились мужчины. Одна из девиц получила локтем в бок, спохватилась, убежала в юрту и вернулась с большим оловянным ковшом в руках. Поднесла его Ильтишу. Хан, приняв угощение, осушил ковшик большими глотками, потом перевернул, демонстративно стряхнув в снег последние капельки, наклонился к девице, двумя пальцами приподнял ее подбородок, внимательно взглянул в глаза: — Ох, хороша! Красавица! Однако дальше дело не пошло: правитель вернул ковшик, выпрямился в седле. Девица — как показалось Олегу, — с некоторым сожалением, побежала назад к юрте. Может, надеялась показаться хану и попасть к нему в «гарем»? Или просто пастухи пользовались случаем продемонстрировать приближенным к правителю беям красоту подрастающих невест. Но тогда гостей следовало задержать, дать возможность полюбоваться красотками всем, а не только тем, кто в первых рядах. Беззубый старик, выбравшись из юрты с белым козленком в руках, захромал к правителю, остановился в паре шагов, мелко причмокивая губами. — Не побрезгует ли всемилостивый хан угощением своих кочевий? — кашлянув, прошамкал старик. — Не порадует ли нас высокой честью? — Отчего не порадовать, коли хозяева не гонят, — кивнул правитель и решительно спешился. — Задержимся. Хозяева метнулись в юрту, почти сразу выбежали, принялись раскатывать широкую кошму. Выскочивший вслед за ними босой полуголый мальчишка быстро накидал костер из ровно наколотых поленьев, убежал, вскоре вернулся с горстью углей на широкой медной лопатке, подпихнул под деревянные бруски. Хан Ильтишу поманил к себе Олега: — Сейчас увидишь. Расседлывай. Правитель собственноручно снял со своего жеребца уздечку, седло, небрежно бросил потник во главу кошмы. Ведун, пусть и не так расторопно, тоже освободил гнедую, хлопнул ее по крупу, отпуская гулять. Лошадь, громко заржав, поскакала в сторону стога, но, не добежав до него нескольких шагов, неожиданно упала на спину, перекувырнулась, задрыгав всеми ногами, вскочила, отбежала в сторонку и снова упала, кувыркаясь в снегу, как кошка на свежем белье. Жеребец, громко фыркая, широким шагом направился к ней. Гнедая вскочила, поскакала в сторону. Никакой хромоты за ней больше не наблюдалось… — Ну, исцелилась? — тихо поинтересовался хан Ильтишу. — Вот ленивое созданье! — в сердцах выдохнул Середин. — А я еще ее месяц хлебом кормить обещал. — Хлебом? — удивился правитель. — Зачем это? — Жизнь она мне спасла, — неохотно признался ведун. — Вот я и поклялся. — Это когда с татями рубился? — Нет, раньше. — Когда же? — Да вот… — Врать ведун не любил, особенно без крайней необходимости, а потому сказал честно: — Твари странные привязались. Великаны земляные да ящерицы двуногие. Но кобылка вынесла, оторвалась. Вот и пообещал ей. Олег думал, что смешливый вогульский хан только развеселится от такой странной истории, но Ильтишу, напротив, нахмурился: — Стало быть, и на Печору добрались? — Вроде, — пожал плечами Середин. — А где еще такие монстры появлялись? — Купцы, с Руси воротившись, всякое сказывали… — неопределенно ответил хан. — Смутно там ныне. Князья в беспокойстве, колдуны в почете, смерды в страхе… Как бы до нас сия напасть не добралась… — А-а, — оживился хан, оглянулся, хлопнул в ладоши. Минутой спустя один из воинов подбежал, держа в руках серебряную пиалку, покрытую тонкой узорчатой чеканкой. Ильтишу протянул ее старому пастуху. Тот дернул копыто козленка, покрутил его, высвобождая из ноги, подступил, налил половину пиалы шипучего кумыса. Только после этого ведун сообразил, что принял за живую тварь красиво изготовленный бурдюк. Хан отпил, причмокнул: — Хорош! Всем наливай, отец. Всех порадуй! Охотники заторопились к кошме, стали рассаживаться вокруг, кидая под себя сложенные пополам потники. Здесь уже стояли подносы с крупно порезанным желтым сыром и белой рассыпчатой брынзой, ломтями вяленого мяса, румяными лепешками. Олег сел слева от хана, на самый угол войлочного «стола». Ильтишу, позевывая и с интересом глядя на сыр, тем не менее дождался, пока старый пастух, медленно двигаясь вдоль стола, наполнил пиалы всех присутствующих. Олегу, естественно, ничего не досталось, поскольку носить с собой этакую емкость он не привык — однако еще до того, как глава кочевья закончил обход, к гостю подбежала одна из девушек с уже наполненной деревянной чашей, передала ее ведуну, словно невзначай соприкоснувшись с ним пальцами, потом резко отдернула руки, прикрыла ладошкой лицо и, смущенно хихикая, умчалась. Правитель неопределенно хмыкнул, но вслух ничего не сказал. Наконец старик с облегчением выпрямился, и хан поднял свою пиалу: — Пусть поселятся сытость и богатство в этом доме! Пусть стада в этом кочевье станут тучными, женщины брюхатыми, а дети здоровыми! Охотники выпили, потянулись за сыром, брынзой, начали ломать лепешки. Из юрты снова появились девушки и, старательно покачивая бедрами, принялись выставлять на кошму глиняные крынки со все тем же кумысом. Над сложенными в костер поленьями заплясал огонь, мальчишка и один из взрослых мужчин побежали к пасущейся у стога отаре. — Славно ноне волков погоняли, — высказался сидящий напротив Олега голубоглазый вогул лет тридцати в распахнутом полушубке, из-под которого выглядывала синяя шелковая рубаха. Поверх рубахи лежала толстая, с мизинец, золотая цепь. — Ни един не ушел. И не побился никто. Даже уруса наш храбрый хан спас. — Да, было дело, — кивнул ведун, потянулся к ближнему кувшину, взял в руку, покосился на здешнего правителя. Хан кивнул. Тогда Олег налил сперва ему, потом себе. Поднял чашу: — За тебя, великий хан Ильтишу! За смелость твою и храбрость. И пусть голова твоя останется такой же светлой, а рука крепкой до того дня, как внуки твоих внуков впервые поднимутся в седло! — Однако ты сладкоречив, урус, ако птица Сирин, — удовлетворенно улыбнулся хан и осушил свою пиалу. — Уж не дух ли Баюн у тебя в дедах ходит? — Кабы крепость у тебя такая в руках была, ако в языке, — отметил все тот же голубоглазый вогул, отирая губы, — то хану не тебя спасать бы пришлось, а волков попуганных. Остальные охотники довольно рассмеялись. Олег встретил насмешливый взгляд воина, прикусил губу. Вогул явно искал ссоры — но свара с одним из гостей ведуну была ох как не нужна. Потерпеть поражение — позорно. Победить — как бы не оказаться на месте волка в облавной охоте. — Как же ты четверых татей одолел, коли с одним волчонком управиться не можешь? — насмешливо поинтересовался воин, оглаживая ладонью рукоять меча. — Каждому свое, — не удержавшись, процедил ведун. — Кому волков гонять, а кому татей рубить. — Что?! — Вогул вскочил, наполовину вытащил из ножен меч. — Ты сказал, я татей спугаюсь?! — Откуда я знаю, — развел руками Олег. — Татей здесь нет. — Великий хан! Он назвал меня трусом! — Сядь, Уйва, — сухо приказал хан. — Урус мой гость. Однако же… — Он повернул голову к Олегу. — Однако странно мне, когда гость ведет такие речи. Кто здесь, урус, хорошо умеет ловить волков, но не умеет сражаться? — Разве я говорил, великий хан, что кто-то здесь не умеет сражаться? — Ведун понял, что сам загнал себя в ловушку, и теперь произносил слова как можно медленнее, лихорадочно соображая, как выкрутиться из тупиковой ситуации. Куда ни кинь, все оскорбление Ильтишу получается! — Разве я так говорил? Я говорил: «Каждому свое». Кто-то умеет ловить волков, кто-то — сражаться, кто-то — стрелять из лука, кто-то — разгонять облака. Признаю, великий хан, я не умею ловить волков. А ты умеешь развеивать облака? И Середин затаил дыхание, ожидая ответа. — Разгонять тучи, — поднял правитель глаза к небу, — разгонять тучи способны только боги.