Наконец Уйва отступил, вытер нож о штанину, вогнал обратно в ножны. Олег, морщась от неприятного жжения на шее и лице, выдернул саблю, поднес клинок к глазам, вглядываясь в отражение на полированной стали. Тонкие усики, идущие над верхней губой и от уголков рта спускающиеся вниз, до самого подбородка; маленькая темная бородка на впадинке подо ртом. Теперь он и вправду походил не на русского или варяжского ратника с окладистой бородой, а на урожденного араба с изящными чертами лица. — Эй, тощая! — окликнул русскую невольницу хан. — Чего таращишься? Беги, снега хозяину принеси. Ильтишу взял кувшин, вытряхнул остатки кумыса Олегу в пиалу, жестом предложил тому протереть лицо. Середин послушался, и зуд вроде как стал меньше. — А теперь ступай к табуну. — повернулся правитель к своему воину, — и вели привести уругских коней. — Я? — снова вспыхнул Уйва. — Ты, ты, — кивнул хан, вглядываясь вогулу в лицо. Тот немного поколебался, после чего сложился в низком поклоне и выбежал из шатра. Снаружи донесся сдавленный вскрик. Видимо, кто-то из невольников попался голубоглазому под горячую руку. Вошла девица, принесла в сомкнутых ладонях кучу рыхлого чистого снега. Олег торопливо запустил в него руки, растер по лицу: — Ой, хорошо! — В этой жизни много хорошего, — улыбнулся хан. — Иногда даже не замечаешь, как близко подступает к тебе счастье и как легко ты уносишься от него прочь. Коли в сечу выйти решишься, урус, бунчук мой рядом с юртой своей поставь. Глядишь, в гости заеду. — Благодарю тебя, великий хан, — поклонился Олег, после чего выгреб из рук невольницы остатки снега. — Как невольники коней приведут, ты поезжай, урус. Пусть твоя дорога будет ровной и чистой. А я ныне на Каму отправляюсь. Скачки у нас там с родами юргинскими, праздник. Но тебе, я вижу, недосуг. Ильтишу небрежно отмахнулся и вышел на улицу. Вздохнув, Олег задумчиво отер влажное лицо, глядя на стоящую перед ним невольницу. Сейчас, без драной шкуры на голове и обмоток на ногах, она выглядела поприличнее, чем накануне вечером… Но не намного. Девка пахла, как это принято называть в приличном обществе, «хорошо выдержанным сыром». Волосы сальные, слипшиеся, сарафан и рубашка посерели от въевшейся грязи — одежда, небось, больше года нестиранная. К тому же, если он не хочет двигаться со скоростью пешехода — для подаренной рабыни нужен конь, упряжь. Еще и кормить ее, заразу, теперь придется. А пользы… Ну, какая может быть от бабы в походе польза? Даже не попользуешь — чай, не лето на дворе, на полянке не разденешься, на пляже не покувыркаешься, в реке не умоешься. Похоже, мысли ведуна достаточно ясно пропечатались на его лице: рабыня медленно опустилась на колени, подползла ближе, обняла его за ноги: — Не убивай меня, мой господин… Я буду послушной… Я буду ласковой… — Отойди, — дернул ногами, освобождаясь, Олег. — Звать тебя как? — Заряной зовут, — только крепче вцепилась невольница. — Ряной. — Откуда ты? — Из Гороховца, суздальского, на Клязьме. — Встань! Дорогу к нему знаешь? — Помню, — всхлипнула девка. — Помню, как гнали… — Встань, мешаешься! — повысил голос ведун, и Заряна наконец-то разомкнула руки. Олег вздохнул, подошел к Мимиру, который растаскивал ковры по шатру так, чтобы они лежали более или менее равномерно, закрывая настеленную понизу кошму. — Слышь, старик, дело есть, — негромко окликнул невольника Середин. — Ты тут вроде как при хозяйстве, да? — Есть немного, — выпрямился тот. — Прибарахлиться мне нужно, — еще тише сказал Олег. — Девку эту одеть для дороги. На ноги там чего-нибудь, на плечи. Ну, чтобы не замерзла в пути. Себе халат хочу ханский. Какой попроще. Ну, и седло с уздечкой нужны. Ее ведь сажать куда-то нужно. Старик покосился на навострившую уши Заряну, пожал плечами: — Полгривны давай — все найду. — Да ты чего, старый, одурел? — поразился Олег. — Да за такие деньги можно коня со всей упряжью и рабыней одетой купить! — Дык, покупай. — Мимир наклонился, деловито дернул за углы ковер, на котором стоял ведун. — Город рядом, лавок много. — Некогда мне, старик. Тороплюсь. Сейчас коней приведут. — А коли спешишь, — невозмутимо ответил раб, — полгривны отсыпай. Меньше не возьму. — Вот… Электрическая сила! Насчет коня в полном снаряжении и рабыней Олег, конечно, загнул — но коня и упряжь было можно купить совершенно точно. С другой стороны — поход в город по разным лавкам времени займет целый день. Да еще за вход заплати, за рабыню, за коней… — Я тебе дам золотой, персидский, — предложил ведун. — Три, — потребовал раб. — Три золотых — это уже больше полугривны серебром, — возмутился Олег. — Ты поумерь аппетиты-то! — А два золотых — меньше, — возразил Мимир. — От скидку и сделай! — потребовал ведун. — А то сейчас у хана даром попрошу, так вообще ничего не получишь. — Ускакал ужо хан-то, — гнусно захихикал невольник. — А за тебя он сколько попросит? — не выдержал Середин и положил руку на рукоять сабли. — Меньше, чем я прошу, — ничуть не испугался Мимир. — Да токмо за это золото ты, окромя гнева, ничего не получишь. А я добрый припас дам. Готовь монеты-то, путник. — Две. — Ох, и жаден ныне народ, — покачал головой раб. — Ладно, давай две. Он отпустил ковер и поковылял к выходу, прихрамывая на обе ноги. У самого полога повернулся: — Коней твоих обоих я оседлать велю. А добро, что ты запросил, в сумы переметные заховаю. Ни к чему здеся видеть, с чем из гостей уезжаешь. И бунчук повыше держи, дабы вогулы попрошайничать не совались. — Хорошо, сейчас подойду… — Олег вернулся к столу, на котором еще оставались орехи, изюм, халва, взял по горсти всего, по очереди запихивая в рот, и, слегка подкрепившись перед дорогой, кивнул невольнице: — Ну, что стоишь? Поехали… Хваленым ханским бунчуком оказался трехметровый шест с граненым наконечником на макушке и четырьмя хвостами, болтающимися на полуметровой медной цепочке: волчий, два лисьих и бурый куний, куда более пышный, нежели у рыжей любительницы деревенских кур. Что могло все это означать, как степняки способны отличить, что это символ именно хана Ильтишу, а не отбросы из охотничьей заимки, — ведун не понял. Хвосты и хвосты. На сто метров отъедешь — так и выглядят все одинаково. Однако раб, получив из рук гостя два золотых диска с изображением оскаленной кошачьей головы с вытянутым тонким языком, шепнул вставить бунчук в петлю у седла, опереть на стремя и придерживать рукой, пока город не останется позади — и Олег предпочел последовать этому совету. К тому времени, когда солнце еще только подобралось к зениту, он уже выехал на лед реки, свысока поглядывая на кланяющихся бунчуку невольников и простых вогулов. Заряна следовала сзади так близко, что горячее дыхание чалого слышалось почти у самого плеча. Ниже города река значительно раздалась — Олег увидел сразу три притока, вливающихся с левой стороны. Однако спустя всего метров триста русло снова сузилось, плавно повернуло вправо. По сторонам поднялись темные сосновые боры с покрытым белыми почками ивовым подлеском, до слуха донеслось пощелкивание клестов: «Кле-кле, кле-кле». Еще один поворот реки, и город окончательно скрылся за деревьями. Путники остались одни. Правда, снег был по-прежнему изрыт санными полозьями, истоптан копытами и ногами, так что опускать бунчук и привязывать его за спину, к вьюкам и сумкам, ведун не торопился. Селений вогульских впереди встретится еще изрядно. Мало ли что… — Холодно-то как, мой господин, — негромко, но внятно пробормотала сзади девица. Олег оглянулся. Торопясь покинуть ханский шатер, невольница не стала ни ноги обматывать, ни шкуру свою искать. Так и чесанула — босая и простоволосая… Дура. Ноги у нее уже посинели, нос и уши стали темно-красными, зубы мелко постукивали. — Ты чего, первый раз на улицу вышла, что ли? — Олег сплюнул, придержал гнедую, спешился. Подошел к рабыне, сунул ей свои рукавицы: — На, лицо и уши разотри. Ты хоть понимаешь, что, пока мы в барахле, Мимиром собранном, разберемся, полчаса пройдет? Отчитывая Заряну, ведун хорошенько растер ей правую ступню, потом перешел к левой. Лед под ногами начал очень мелко подрагивать, словно кто-то совсем рядом часто-часто стучал по нему молотком. — Это еще что? — Оглянулся на реку Олег. Сосны по берегам мирно покачивались на ветру, над их макушками проползали облака, на ветку ближней березы спорхнула черно-белая сорока, суетливо задергала хвостом. Однако ведун вернулся к гнедой, снял с задней луки щит, перекинул его за спину. Развязал свой походный тюк, начал вытаскивать медвежью шкуру. Постукивание по ногам стало более четким и ясным, теперь уже и уши стали различать торопливый цокот копыт. — Вот, ноги укутай. — Достав шкуру, Середин отнес ее невольнице, сунул в руки. — Завернись повыше, а в седле боком сядь. Не свалишься, надеюсь? Девица не ответила, глядя ему через голову. Ведун усмехнулся от вполне ясного предчувствия, обернулся. Вогулов было четверо. Двое в кольчугах и в островерхих шлемах, понизу опушенных песцом, один в длинном стеганом халате с рядом железных пластин на груди; во главе же небольшого отряда мчался в расстегнутом на груди полушубке, под которым виднелся войлочный поддоспешник, в мохнатом лисьем треухе радостный голубоглазый Уйва. — Хорошего тебе дня, урус, — еще издалека замахал он рукой. — И хорошего дня всем нам… Воин придержал скакуна, переведя его на шаг, расхохотался — весело, от души: — Куда же ты умчался так быстро, урус? Что же ты не попрощался с десятниками великого хана? — Неужели ты торопился за мной вслед только для того, чтобы кивнуть на прощание, десятник? — покачал головой Олег. — Я восхищен твоей вежливостью! — Я не столько вежлив, сколько любопытен, урус. — Вогул осадил коня шагах в пяти от Середина, сунул за пояс плеть, взял в левую руку щит, правую ладонь положил на рукоять меча. — Неужели ты и вправду един с четырьмя ратными управился? А? — Было дело, — спокойно кивнул Олег. — А я мыслю, врешь ты, как все рабы. И сам ты не ратник, а раб беглый. Не бывает иных русских, окромя рабов, сам знаешь. — Ты груб со мной, Уйва, — покачал головой ведун. — Тебе так не кажется? Вогул закинул голову и громко расхохотался: — Груб! Вы слышали, братья? Я — груб!! — Внезапно он резко оборвал смех и свесился с седла вперед: — А тебе не кажется, урус, что ты больше не гость великого хана Ильтишу? Ты ушел из его юрты и его кочевья, и закон гостеприимства более не убережет твою поротую шкуру… Ты понял меня, урус? Вогул выпрямился, взял в руку поводья, чуть натянул, заставив скакуна попятиться: