И вот тогда самообладание ему изменило. Гройс был человеком ироничным, но старомодным. От одной мысли о том, чтобы облегчиться в присутствии женщины, его бросило в пот. Он яростно зазвенел цепочкой. – Хотите писать? – явившаяся Ирма была сама невозмутимость. – Только не в ведро! – Могу принести утку. – Нет. Я буду ходить в уборную. – Не будете. Слишком много сложностей. Не хочу рисковать. – Послушайте, это просто смешно! – взмолился старик. – Я не способен мочиться при вас. Не говоря уже о том, чтобы испражняться! – Вам и не придется. Вы просто сделаете свои дела, а я потом заберу… э-э-э… контейнер. «Свои дела!» – Отведите меня в туалет! – Вот ваш туалет. – Ирма придвинула ногой ведро к кровати. – Я не буду им пользоваться! – Никуда я вас не поведу, – повторила она, – и не рассчитывайте. Если вы обмочитесь в постели, я вас переодену. Гройса передернуло. – Потерпите две недели, – насмешливо сказала Ирма. – Чем быстрее мы закончим наш проект, тем быстрее вы получите доступ ко всем благам цивилизации. В Гройсе боролись стыдливость, ярость, желание придушить эту суку, заставляющую его проходить через унижение, и отчаянное желание облегчиться. Физиология победила. – Выйдите, – процедил Гройс. – Я отвернусь. Ирма встала у окна, заложив руки за спину. Старик скрипнул зубами. Затем торопливо стащил штаны, и когда струя ударила в пластиковое дно, испытал острый приступ блаженства. О-о-о, как хорошо! – Вот видите, все просто. Она дождалась, пока он вернется в кровать, и подхватила ведро. – Ужин будет через час. Рекомендую поспать. Нам с вами предстоят долгие разговоры. «Сука. Безумная сука». Однако правда состояла в том, что в настоящую секунду он не испытывал ничего, кроме облегчения. И это злило его больше всего. Если бы Ирму Гуськову попросили рассказать о ее детстве, она оказалась бы в затруднительном положении. Детство у нее было благополучное, но настолько бесцветное, словно вместо Ирмы его проживал кто-то другой. А она приобрела это тело годам к двадцати. Заселилась, осмотрелась и начала хозяйничать. От прежнего владельца остались лишь бледные воспоминания. Нелепую фамилию Гуськова Ирма терпеть не могла. Елена Одинцова – вот какое имя ей подходит. Оно село на нее как влитое. Ирма даже голову стала держать иначе: по-одинцовски. В издательстве ее любили. Приветливая, всегда доброжелательная, она производила впечатление очаровательной незлобивой женщины. В отличие от большинства авторов, она всегда соблюдала оговоренные сроки. Редактор готов был молиться на Одинцову. Писатели – народ лживый и необязательный: пообещают сдать книгу в мае, и жди ее до сентября. Ирма себе такого не позволяла. Она была не скандальна. В ней чувствовалось спокойное достоинство человека, который ни при каких обстоятельствах не встрянет в склоку. Окружающие ошибочно приписывали это воспитанию. «Интеллигентная женщина наша Елена Васильевна», – говорила корректор. Но уравновешенность Ирмы была другой природы. Она терпеть не могла тратить лишние силы. Зачем кричать, если можно действовать? Однажды ей нагрубили на кассе. Магазин располагался далеко от ее дома, она зашла туда случайно. Ирма молча выслушала брань кассирши, вернулась неделю спустя и скрытно сняла камерой телефона, как та отпускает сигареты, не спросив у покупательницы паспорта. Девушка выглядела взрослой, но ей было всего пятнадцать. Ирма хладнокровно вызвала администратора, написала подробный текст в жалобную книгу и без труда добилась, чтобы кассиршу уволили. Неделя у нее ушла на то, чтобы найти подходящую девочку в соседней школе. Ирма не считала себя мстительной. Просто она никогда не жалела времени на восстановление справедливости. От природы у нее была прекрасная память. Ирма помнила все дни рождения знакомых, имена их детей, клички собак и болезни родителей. Возвращаясь из заграничной поездки, она всегда везла с собой витамины для мамы редактора или мазь от артрита, на который жаловался дедушка менеджера по продажам. Это ей ничего не стоило. Взамен она имела репутацию отзывчивой доброй женщины. «Хорошее воспитание часто принимают за хорошее отношение». Эту истину Ирма усвоила очень рано. А того, кто к тебе хорошо относится, окружающие любят. При всей готовности тратить деньги на чужих родственников, Ирма была мелочна и чудовищно скупа. Из нее невозможно было вытянуть лишнюю копейку, если она не понимала, как в будущем эта копейка станет работать на нее. К ее станции метро по весне сползались, как божьи коровки, старушки с пучками укропа. Ирма без стеснения торговалась с ними и считала удачным тот день, когда удавалось сэкономить пару рублей. Однажды в своем блоге она опубликовала описание такого торга. Сценка показалась ей забавной. В ответ на нее обрушился вал нелестных комментариев. Ирма читала обвинения в жестокосердности и не понимала, что происходит. Ее подписчики в самом деле переживают о незнакомых нищих пенсионерках? В это она поверить отказывалась. Для нее старушка с укропом существовала лишь до тех пор, пока Ирма покупала у нее пучок. И растворялась в небытии, едва Гуськова заворачивала за угол. Однажды ей рассказали о старом мошеннике Гройсе. Вот она, чудесная возможность! Сундучок с историями, которых ей хватит до конца жизни. Ирма отправилась к старику, и там ее ждал удар. Просить она не умела. Откуда-то из детства осело в ее голове «просить стыдно», а немногим позже усугубилось любимой цитатой из Булгакова. Той самой, где «никогда и никого не просите». О том, что в книге эта реплика вложена в уста дьявола, Ирма ни разу не задумалась. С Гройсом ей пришлось едва ли не впервые в жизни нарушить собственное правило. Что она могла ему предложить? Деньги? Права соавтора? Все это старого мошенника не интересовало. Ирма собрала все свое бесстрашие. «Я расскажу ему, как важна моя работа. Он поймет…» Но случилось то, чего Ирма боялась. Старик посмеялся над ней. В отчаянной попытке исправить ситуацию, она посулила ему денег. Если ты предложил сделку и ее не приняли, это не так унизительно, как быть отвергнутым просителем. Уходя из квартиры Гройса, Ирма едва не плакала от обиды и ярости. Она ощущала себя так, словно ей дали пощечину. Рядовой отказ раздулся в ее представлении до смертельного оскорбления. С этой минуты Гройс перестал быть живым человеком и стал препятствием. К вечеру план был готов. – Я хочу, чтобы мне заплатили, – сказал Гройс, когда Ирма принесла ужин. – Что? – Работать на вас даром не стану. Две недели! Я вам не дурак. Стараясь не выдать своей радости, Ирма поставила перед ним поднос. – Сколько? Следующие полчаса они ожесточенно торговались. В конце концов Гройс сказал, что для известной писательницы Ирма на удивление скаредна, и женщина сдалась. – Буду платить вам за каждую историю, если она меня устроит. – Запишите номер счета. – Вы что, помните его наизусть? – Естественно. Гройс сидел на кровати, нахохлившись, с выражением недовольства на лице, и был похож на старую злую птицу. – Что мешало вам сразу согласиться? – пожурила его Ирма. – Потрепали нервы себе, мне… А вам нельзя волноваться. Не в вашем возрасте! Гройс нахохлился еще сильнее и нехотя буркнул: – Вы отлично готовите. Можно добавки? Ирма заулыбалась. Она действительно постаралась с ужином. Приятно, что старый упрямец это оценил. Покончив с добавкой, Гройс признался, что устал. Она поставила возле его кровати маленький колокольчик. – Чтобы вам не пришлось каждый раз звенеть цепочкой. – Спасибо. Это действительно было не слишком приятно. – Я понимаю, – участливо сказала Ирма. – Потерпите немного, Михаил Степанович. Честное слово, у меня в гостях не так уж невыносимо. – Даже если бы я хотел возразить, после вашего ужина это сделать невозможно. Она с улыбкой пожелала ему спокойной ночи, и старик остался один.