Часть 5 из 7 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Вступление закончилось, и Брум перешел к сути дела.
Чтобы испечь квасной хлеб в первую очередь нужна закваска — она не совсем живая, но растет. Это колония организмов, которая состоит из дрожжей (это грибы) и лактобактерий. Закваска питается мукой (сахаром, который в ней содержится) и выделяет кислоту, которая придает хлебу вкус, и углекислый газ — он попадает в тягучее тесто, и хлеб получается воздушным, пористым, образуется так называемый мякиш с его дырочками и пустотами.
В первой главе Брум описывал, как приготовить закваску — это занимало около недели или больше. У меня-то закваска уже была, так что эту часть я пролистала.
Брум сожалел, что нам, его читателям, придется выпекать свой хлеб не на берегу моря, не в печи из грубого кирпича и без любовницы-аргентинки рядом. И все же, полагал он, мы тоже можем достичь определенного успеха, и вот что нам для этого понадобится:
— кухонные весы, чтобы взвешивать ингредиенты;
— скребок для разделки теста;
— нож для хлеба — чтобы делать надрезы (в идеале — с нашим фирменным знаком, совпадающим с татуировкой на запястье);
— камень для выпечки, который будет поглощать и опускать тепло, жалкое подобие брумовой кирпичной печи (хотя он, конечно, вынужден отметить, что никакие замены тут невозможны, и что, по правде говоря, ему нас жаль).
Я открыла компьютер, набрала адрес недорогого интернет-магазина и вбила в строку поиска название весов — ту самую модель, которую советовал Брум. Сайт тут же сообщил, что «пользователи, которые приобрели этот товар, также интересовались…», и выяснилось, что они интересовались тем самым скребком, хлебным ножом и камнем для выпечки. А также мукой «Король Артур» и солью «Кристал Даймонд», которые тоже рекомендовал Эверетт Брум. И наконец, книгой Брума.
Интернет: убедись, что ты вовсе не такой особенный, как тебе казалось.
Через два дня мне домой привезли утварь и ингредиенты. А еще курьер привезла фартук, который я заказала в другом магазине, с упором на ручную работу. Фартук был квадратный, из плотной джинсы — такой мог бы носить кузнец.
Это был мой первый фартук, и я была в восторге.
Я разложила инструменты, надела фартук. Все было на своих местах, и я была готова выпекать красивые глянцевитые буханки, как та, что была у Брума в руках на обложке.
Брум давал подробные инструкции. Обожаю их. Вся моя работа — это детальные инструкции. Очень четкие указания, расставленные в правильном порядке. На меня снизошло высшее спокойствие.
Я смешала ингредиенты, и тут начался полный хаос.
На фотографии в книге был аккуратный красиво уложенный шмат теста, а у меня вышла какая-то уродливая перекошенная масса.
В книге Эверетт Брум чистыми пальцами изящно касался теста, а мои руки превратились в варежки из противного липкого месива. Я стала махать руками над раковиной, надеясь таким образом избавиться от излишков теста.
В книге буханка лежала на красивом столе, а рядом в порядке лежали все инструменты. Я посмотрела на тесный замызганный стол в мерзкой жиже. Тесто было в раковине, на полу. Я словно оказалась на месте убийства, совершенного каким-то неаккуратным маньяком-глютеноненавистником.
С каждым шагом реальность все меньше походила на идеальную картинку из книги, и в конце концов я просто перестала следовать инструкциям Брума и стала делать что могла, стремясь лишь к одному — чтобы тесто лепилось и держалось одним комом. Поначалу оно было слишком жидкое, так что я добавила муки, потом слишком сухое, так что я добавила воды, и оно снова захлюпало, а потом еще муки — и оно все росло и росло, и похлюпывало.
Тесто начинало меня злить. Оно явно было против меня.
Согласно указаниям Брума, сейчас пора было оставить тесто в покое и дать закваске сделать свою работу — тесто должно было подняться. Я с удовольствием последовала инструкции. Я помыла руки, сняла фартук, поставила разогреваться духовку и развалилась в гостиной с бутылкой пива «Анкор Стим». Я достала ноутбук и поставила диск от Чаймана. Я знала все песни: я все их слышала, пока ждала ответа Беорега, каждый вечер.
Когда зазвонил таймер, оказалось, что тесто и правда увеличилось в объеме и еще как-то затвердело: его поверхность по-прежнему была мягкой, но уже не хлюпала. Она лоснилась. Я быстро подвернула тесто, открыла духовку (она была очень горячая — так и надо? Температура правда должна быть настолько высокой?) и плюхнула его на камень для выпечки. Я задвинула решетку внутрь и захлопнула дверцу, как тюремщик захлопывает дверь камеры за заключенным — чудовищно порочным и положительно неисправимым, обрекая его на вечное одиночество.
Я включила таймер, открыла еще одну бутылку и снова поставила диск Чаймана. На нем было семь песен, каждая почти по десять минут. Вся мазгская музыка звучала а капелла — густая гроздь голосов. Их язык звучал как славянский, но с частыми резкими паузами-всхлипами, со скользящими переходами от ноты к ноте, уводящими звук в какое-то другое далекое измерение.
Интересно, братья уже доехали? Я подумала, не написать ли Беорегу, но не знала что. Наши отношения были ограничены их меню. Если не «комбо, пожалуйста», то что же?
Спустя сорок минут, четыре песни и три пива прозвонил таймер. Я открыла дверцу духовки и выдвинула решетку, чтобы оценить ущерб.
Как ни удивительно, злорадный хлеб выглядел круглым и бодреньким, корку рассекали глубокие трещины. Конечно, он был не такой идеальный, глянцевый и фотогеничный, как хлеб с обложки, но, по правде говоря, он был… неплох.
В ожесточении меся тесто, я пропустила один из шагов — тот, где Брум предписывает вырезать на хлебе фирменный знак своей пекарни — какое-нибудь изображение, которое ты сам выберешь (знаком самого Брума было сердце, перечеркнутое буквой X; потом оно стало знаком булочной Брума и в этом качестве его частенько можно было увидеть в Сан-Франциско на футболках и авоськах). Я не пометила свое хлипкое творение, но завитки и трещины на хлебной корке сложились во вполне определенный рисунок. Не заметить его было невозможно. У моего хлеба было лицо.
Это, конечно, был обман зрения: Иисус Христос на буханке хлеба. Это называется парейдолия, когда лица повсюду чудятся. И все же я не могла сопротивляться этой иллюзии. Лицо было вытянутое и перекошенное, с широко распахнутыми глазами и открытым ртом, будто с картины Мунка. Из трещин получились морщины у него на лбу и вокруг открытого рта.
Я надела рукавицы и достала буханку, почти ожидая, что лицо вздохнет с облегчением, но его выражение не изменилось, потому что это, естественно, было не лицо, а просто хрустящая корка. Я положила хлеб на стол, вытащила телефон и сфотографировала его. Я уже собиралась послать фотографию Арджуну, но что-то меня остановило. Боль на лицемираже. Это не было забавным, это раздражало. Я удалила фотографию.
Брум в своей книге рекомендовал подождать, дать хлебу остыть, чтобы белки в нем связались, но я была голодная и не хотела сидеть и пялиться на эту рожу. Я взяла хлебный нож (которым интересовались покупатели, купившие книгу) и разрезала буханку посередине. Иллюзия рассеялась, как облачная фигура с дуновением ветра. Я посмотрела на разрез и на крошки и хихикнула. Мой хлеб не был похож на картинки из книги, он не так хорошо поднялся, и пузырьки внутри него были не такие кружевные, и все же он был… не так уж плох!
Я сделала еще один надрез, отломила большой кусок и стала дуть на него, перекидывая из одной руки в другую. Он был очень горячий, но я все равно откусила кусок, и на вкус он оказался точно как хлеб из моего комбо.
Конечно, закваска была от Беорега, с этим не поспоришь. Но с каждым куском — я так долго этого ждала! — я убеждалась: я испекла этот хлеб сама, и в нем не было ничего, кроме муки, воды, соли и закваски с Клемент-стрит. Ингредиенты в сумме стоили не больше доллара, а у меня теперь была огромная буханка хлеба — моего любимого, дарующего безмятежность. Жаль, у меня не было к нему острого супа. У меня даже масла не было, так что хлеб я ела просто так, безо всего.
Эта буханка была первым блюдом в моей жизни, которое я приготовила сама, без пошаговой инструкции на упаковке. Вся моя квартира была пропитана его запахом, который я знала и любила. Мне хотелось достать телефон, позвонить по всегдашнему номеру и крикнуть Беорегу, пока он не успел перевести меня в режим ожидания: «У меня получилось!»
Вместо этого я написала ему. Совсем коротко: «Смотри, что сделал ваш едок номер один!». Я набрала адрес, который он написал на обороте меню, прикрепила фотографию: я стою с гордым видом и набитым ртом, держа в руке ломоть хлеба. Мило? О да. Я отправила письмо.
Перекошенное лицо на корке было забыто, и я отрезала кусок за куском и ела, пока буханка не закончилась.
Как я делилась чудом
На следующее утро мне показалось было, что это был просто сон, но на столе со вчера оставался беспорядок, а в квартире все еще витал аромат — свидетельства и доказательства моей работы, воспоминание о вещи, которую я сделала сама. Я написала Питеру, впервые взяла отгул — я прямо слышала, как он ахнул на другом конце города, — перевела телефон в авиарежим и испекла еще две буханки.
В этот раз тесто получилось менее сопливым, да и вообще весь процесс выглядел не так катастрофически. Все шло гладко, несмотря на двойной объем работы. Ожидая, пока тесто поднимется, я посмотрела три серии своего мрачного сериала, а потом еще три, пока буханки пеклись.
Но стоило мне открыть духовку и выдвинуть решетку… Я ахнула. Первая мысль была: «У тебя микроинсульт. Возможно, от стресса». Я когда-то читала про мозговое нарушение, из-за которого люди не распознают лица. Может, у меня противоположное расстройство? Гиперраспознавание лиц? Я огляделась, пытаясь сконцентрироваться на случайных предметах. Буфет. Кран. Холодильник. Я вижу на них лица? Нет, не вижу. Вот розетка напоминала рожицу, но розетки всегда так выглядят.
Я снова взглянула на буханки, лежавшие на камне для выпечки, и снова увидела на корочке глаза, вздернутые носы и разинутые рты.
При более пристальном исследовании выяснилось, что эти лица отличаются от вчерашнего. Они не были неприятными. Их глаза весело косили, а рты круглились в неровной усмешке хеллоуинской тыквы.
Хлебный нож решил все мои проблемы: я порезала буханки на куски.
Все на свете всегда ново и удивительно, когда происходит с тобой: влюбленности, секс, карточные фокусы. Сколько столетий люди пекут хлеб? Сколько буханок они испекли? Беорег наверняка печет спокойно и невозмутимо, без истерического восторга. Но мне было все равно. Я была неофитом, и для меня чудо было еще нетронутым, я ощущала зов неведомой неумолимой силы — разделить это чудо с другими. Я сложила хлебные ломти в стопку, аккуратно перевязала бечевкой и отправилась на улицу прямо в пижамных штанах.
К обшарпанному дому на Кабрильо-стрит были приделаны две пристройки. Моя квартира была в нижней, а над ней жила моя соседка, Корнелия. Я постучалась к ней. Мы с Корнелией общались нечасто, поэтому когда она вышла, выражение у нее было настороженно-любопытное.
Я продемонстрировала хлеб, перевязанный бечевкой, и объяснила: «Я вот… испекла тебе». Серьезно? Неужели правда? Неужто бывают в мире такие невероятные творческие подвиги? А вот поди ж ты, бывают.
Корнелия впечатлилась моим подвигом несколько меньше, чем я сама, но все же и она заинтересовалась.
— Как это мило с твоей стороны, — сказала она, поднесла хлеб к носу и одобрительно замычала — а это именно то, что надо сделать, когда кто-то принес тебе в подарок вторую в своей жизни самодельную буханку.
— Я и не знала, что ты печешь, — сказала Корнелия.
Я ответила, что до вчерашнего дня я и сама не знала. Она приподняла бровь и посмотрела на хлеб, словно оценив его по-новому. Теперь она выглядела куда более впечатленной.
У меня оставалась еще одна буханка. Я отправилась в соседний дом. Тамошних жильцов я знать не знала, никогда прежде не видела и даже не задумывалась о них. Но никого не оказалось дома — а может, жильцы просто испугались вида женщины с безумными глазами, прижимающей к груди непонятный сверток, в пижаме и с кусками засохшего теста на футболке с корпоративной символикой.
Ну что ж, тогда в следующий дом. Там было три двери, я позвонила в ближайшую. Открыл сонный обрюзглого вида мужчина с бакенбардами. У него за спиной, в глубине квартиры, виднелся ноутбук с фильмом на паузе — похоже, про супергероев из двухтысячных, предположила я по соотношению цветовой палитры и внешности персонажей.
— Здрасьте, — сказала я. — Я живу тут рядом. Я пекла хлеб, и получилось слишком много, — я протянула ему сверток.
Он скептически посмотрел на меня.
— Да не, спасибо.
Мне очень хотелось, чтобы он все-таки взял мой хлеб.
— Я взяла закваску из «Супа и Закваски на Клемент-стрит». Знаете их? Там два брата работали? Суп, сэндвичи?
Любитель фильмов про супергероев медленно покачал головой, взгляд его стал подозрительным.
— Извините, мне надо идти.
Он закрыл дверь, и я услышала щелканье щеколд — одна, другая, третья.
Мне стало ясно: если уж хочется поделиться чудом (а мне хотелось!), надо делиться с людьми, которые меня знают.
Когда я развернула свои дары за столом любителей Суспензии, Питер опасливо отпрянул назад — прямо вместе со стулом.
— Я не ем хлеба, — напомнил он. Это прозвучало как заклинание против злых сил.
А вот у остальных адептов Суспензии никаких угрызений совести не возникло. Мы стали мазать толстые мягкие куски сливовым джемом, похищенным с роскошного стола с тостами, который устроила шеф Кейт.