«Надоело! Пора жить своей жизнью! Пусть скучной, пусть прозаичной, но своей!» – подумал тогда Долбушин и поехал на разбор конфликта с Тиллем. Незадолго до того люди Долбушина повздорили с людьми Тилля и те пустили в ход топоры. Берсерков усмирила кругленькая старушка, единственный дар которой состоял в том, что она умела превращать одежду, обувь, оружие, вообще любые предметы назад в деньги, на которые все это было приобретено. В этом берсерки Тилля убедились очень скоро, когда голышом, сжимая в руке кто банку с мелочью, кто несколько измятых бумажек, в панике кинулись к своим машинам и обнаружили, что и те превратились в пачки денег, которые уже торопливо растаскивают прохожие. В полутьме скитаясь по комнатам, глава форта бедром налетел на что-то твердое. В досаде размахнулся зонтом, но не ударил, сообразив, что это его старый письменный стол. Глава форта давно уже пользовался другим столом – из красного дерева, с ящиками-сейфами и выдвижными панелями. Но и прежний стол сохранил. Стоило положить на стол щеку – как на столешнице возникали многочисленные нацарапанные иголкой рисунки. Это были отложенные во времени подарки маленькой Ани. Долбушин включил лампу, придвинул стул. Сел. Поначалу он просто гладил столешницу, пальцами ощущая ее царапины. Потом вспомнил, что у старого стола есть одна особенность: его ящик выпадает, когда снизу его задеваешь коленом. Они с женой вечно ползали на четвереньках, собирая выпавшие из ящика вещи. Причем жена ухитрялась ощупью находить даже канцелярские булавки, притаившиеся в трещинах паркета. Проверяя, не подвела ли память, Долбушин слегка толкнул ящик коленом, приготовившись подхватить его, когда тот начнет падать. Хитрый ящик удержался в пазах, но едва глава форта, видя, что ничего не происходит, убрал руки, как послышался грохот. Коварный ящик не просто выпал, но и перевернулся. Долбушин опустился на колени, разглядывая то, что много лет скрывалось от его глаз. Высохшие маркеры, квитанции, ключи от давно не существующих замков, серый высохший шар – бывшая голова пластилиновой совы. А вот старый бумажник с кучей отделений, в которых Аня хранила фасоль и горошины. Маленькой она особенно любила сажать именно их, подселяя горошины во все без исключения цветочные горшки. Было в растущем и за все цепляющемся горохе что-то завораживающее, волшебное, из сказки. Полез по стеблю – и забрался на небо, где живет великан. Возвращая предметы по одному в ящик, Долбушин разглядывал их. Так в его руке оказалась и фотография жены – не самая удачная и потому когда-то, когда с Долбушиным был еще оригинал, небрежно брошенная в стол. На фотографии Нина стояла полубоком и, повернув голову, смотрела туда, где угадывался снимающий ее человек. Это выражение лица жены – испытующее, глубинно печальное, словно своими слепыми глазами она видела нечто такое, о чем никому не говорила, – Долбушин помнил хорошо. А вот когда он хоронил ее, она была другая. Лежало просто тело, пустая оболочка с отлетевшей душой. То живое, что в нем находилось, что страдало и любило, упорхнуло куда-то. Но куда? На двушку, за последнюю гряду или куда-то еще? В конечную смерть Долбушин не верил. Энергия, любой поступок, любое слово, тем более жизнь человеческая, не могут раствориться. Предположим, произошло неприметное событие: на вершине горы расцвел и через день, никем из людей не замеченный, увял прекрасный цветок. Цветка вроде бы нет, но солнечные лучи, отраженные этим цветком, вечно будут странствовать в космосе, удаляясь все дальше и дальше. Год спустя любой обладающий достаточно острым зрением – а кто сказал, что такого зрения ни у кого нет? – сможет разглядеть цветок в радиусе светового года от Земли, а еще через сто тысяч лет цветок увидит вся галактика. Через миллион лет – несколько соседних галактик, и так постепенно вся Вселенная узнает, что на Земле расцвел удивительный цветок. Понятно, что свет будет рассеиваться, встречать преграды, попадать в плен к черным дырам, искривляться – но все это не важно. Красота уже выпущена на волю, никаким черным дырам ее удержать. В какой-то момент цветок сделается огромным, как Вселенная, сольется с ней и станет частью ее красоты, последним штрихом, без которого идея Творца не была бы выражена полностью. «Хватит! Пора спать! А то стих еще сейчас какой-нибудь напишу. На бухгалтерском бланке», – подумал Долбушин. Вернув фотографию в ящик, глава форта торопливо и уже не рассматривая стал забрасывать в него и остальные предметы, как вдруг рука его натолкнулась на что-то твердое, притаившееся за ножкой стула. На ощупь это был просто камень, пористый, снизу чуть спекшийся. Долбушин уже готов был небрежно швырнуть камень в ящик, но пальцы его внезапно сжались. Он вспомнил. Сколько времени он таскал его в кармане, решая, отдать ли его Кавалерии или своей слепой девушке! Сколько ночей не выпускал его из рук, днем же кружил по Бульварному кольцу, всякий раз недоверчиво глядя на неизвестно откуда выскакивающий памятник Гоголю. Его железная логика раз за разом била по ненужным правилам первошныров, доказывая полную их несостоятельность. Это глупо! То устарело! Прочее вовсе лишено смысла! Когда же сокрушила все до основания и юный Альберт наконец ощутил свободу от глупых шныровских традиций, произошло до конца ему непонятное, и Долбушин слился с закладкой, хотя и дара ее вовсе не желал, лишь соблазнился на краткий миг. При всех своих достоинствах Долбушин имел одну слабость: он был эмоционально сух и все старался свести к понятным алгоритмам. На все наклеить ярлычок, который определял бы его отношение к вещам, людям, явлениям и событиям. Он презирал… нет, не презирал, а скорее внутренне дистанцировался от людей простых, считая их не ровней себе, но при том не замечая, что они стоят на твердой основе и правильные решения принимаются ими неосознанно, в силу традиции, которую они не пытаются разрушить. Правда их проста и надежна. Они уважают своих родителей, правильно воспитывают детей, не балуя их, но и не лишая внимания и любви, что ведет к образованию страшных качелей: из холода в жар и из жара в холод. Они не стали бы мудрствовать, решая, что в постановлениях первошныров важно, а что является глупостью и рутиной. Для них и первошныры были бы непререкаемым авторитетом. Заблуждение, что правда одна. Почти при любом раскладе существует две правды. Одна правда всегда более выгодна человеку, и вопрос в том, какую правду человек выберет: выгодную или болезненную. И он, Долбушин, хотя и считал себя человеком твердым, обычно выбирал все же выгодную. Сейчас Долбушин держал камень в руке и сильно сжимал его, вспоминая, как делал это когда-то. Странно, что он вообще его тогда не выбросил! Ведь это просто булыжник, хранить который не имеет никакого смысла. Да еще булыжник, несущий болезненные воспоминания. Прочь его! Ощутив досаду, даже гнев, глава форта швырнул камень в мусорную корзину. Но корзина стояла далеко, и камень, пролетев мимо, ударился о батарею. Долбушин поднял его и внезапно увидел, что у камня откололся острый выступ, в который вплавлены фрагменты мелких белых раковин. И отломленный этот кончик вдруг слабо вспыхнул фиолетовым. Пока Долбушин разбирался, откуда это сияние могло появиться, оно окутало его руку, коснулось пульса и скользнуло в кровь. Все произошло очень быстро, почти мгновенно. Глава форта вздрогнул. Его охватило предчувствие чего-то хорошего. Выхода из тоски, обновления, а возможно, чего-то еще, в чем он пока не разобрался. «Невероятно! В камне, который я тогда принес, было две закладки!» С одной закладкой, более сильной, он слился у памятника Гоголю. Другая же тогда никак себя не проявила. Таилась в раковине, вмурованной в камень, и высвободилась лишь, когда эта раковина треснула. Долбушин напрягся, пытаясь определить свой новый дар. Однако, несмотря на все старания, не мог этого сделать. Почему-то дар не рассказывал о себе, либо был таким слабым, что требовал для проявления особенных обстоятельств. Глава форта подошел к зеркалу и впервые за долгое время стал рассматривать свое отражение. Он разглядывал себя без самолюбования и без омерзения, а с любопытством, как разглядывают человека малознакомого, пытаясь определить, что он такое. Смотрел на себя с пристальным интересом, как глядел бы на сотрудника, пришедшего наниматься на работу. – Ну? Способен ли ты еще на что-нибудь? Или все, что мог, ты уже совершил и теперь будешь только загораживать солнце всему живому? – вслух спросил он у отражения и, грозя себе, чуть приподнял руку с зонтом. И впервые зонт показался ему тяжелым, мертвым, тянущим к земле. Долбушин озабоченно нахмурился. – Начинай шевелиться! – велел он себе. – Что сейчас нужно? На глаза ему попалась икона. Кто-то из знакомых подарил на день рождения. Что это за икона, Долбушин не знал, понимал только, что на иконе женщина, но вроде бы без младенца, да и даритель, скорее всего, выбирал икону по принципу «дайте что подороже!» Икона просто висела на стене и пылилась. Обычно Долбушин просто проходил мимо, не замечая ее, как не замечают всего, ставшего привычным. Однако сейчас глаза женщины на иконе привлекли внимание главы форта. Он мельком заглянул в них, отвернулся, опять заглянул. Глаза беспокоили. Казалось, они его действительно видят и одновременно исполнены бесконечного терпения. Молиться Долбушин не стал, креститься не умел, а словно быстро прикоснулся к иконе пальцем, отвернулся и быстро пошел, часто оборачиваясь и точно прося икону следовать за ним. Однако икона осталась там же, где висела. Через минуту глава форта уже не вспоминал о ней. Схватил какую-то бумажку, перевернул ее на чистую сторону, отыскал цветной карандаш. «ЦЕЛЬ: спасти дочь. ПУТИ ДОСТИЖЕНИЯ:??? СОЮЗНИКИ:??» – быстро записал он и уставился на вопросительные знаки. В чем-то этот план, набросанный цветным карандашом на обратной стороне квитанции, мало отличался от плана «покорить мир, воздвигнуть замок из песка, зачерпнуть руками солнце», но все же это был план. В нем было что-то успокоительное, системное, наполняющее покоем правильных последовательностей. Союзники? Кто его союзники? Послышался дробный повторяющийся звук. Долбушин повернулся и увидел, как из приоткрытого ящика стола один за другим выползают высохшие маркеры, карандаши и ручки. Соединяются между собой, образуя тонкие ноги. Колпачки служат коленными суставами. Карандаши покороче – голенью. И эти лишенные туловища ноги, вскидываясь высоко, как у солдат из почетного караула, торжественно маршируют к дверям комнаты. Долбушин неотрывно смотрел, как они удаляются. Потом вскочил и, держа в руке зонт, последовал за ними. У входной двери Долбушин встретил Андрея. Тот стоял и внимательно прислушивался к чему-то, происходящему снаружи, за дверью. В полусогнутой руке Андрей держал взведенный арбалет, очень красивый, женственный, с инкрустированным прикладом. Еще один арбалет – громоздкий и тяжелый – был прислонен рядом к стене. – Чего там такое? – резко спросил Долбушин. – Кто-то ходит! – прошептал Андрей. – Тише, Альберт Федорович! – Почему меня не позвал? – Не успел. Заряжал «Пашу» и «Наташу»… «Наташа» вот! Андрей качнул красивым женственным арбалетом у него в руках. Кто такой «Паша» Долбушин спрашивать не стал. Видимо, Паша стоял теперь у стены. – А что камеры? – Долбушин покосился на монитор. Почти все квадратики на мониторе были мутными, нечеткими, лишь одна камера из подземного гаража выдавала изображение без искажений. Но там и смотреть было не на что. – Что с ними? Отключили? – Да нет, работают, только не видно ничего. Будто мусором залепило, – задумчиво отозвался Андрей. – Мусором? – повторил Долбушин и, оглянувшись на фломастерные ноги, решительно открыл дверь на площадку. Андрей не успел его остановить. На пороге стояли Ерш и Триш. Целясь в Ерша, Андрей начал вскидывать «Наташу», но кусок взметнувшегося кабеля от удлинителя туго примотал приклад арбалета к дверной ручке, сделав невозможным прицеливание. Одновременно с этим в воздухе у уха Андрея предупреждающе закачалась здоровенная скороварка. – Интересно, когда угрожаешь скороваркой, надо говорить «Стой! Стрелять буду»? – уточнил Триш у надетой на его руку куклы. Кукла вцепилась себе руками в волосы. – Ой, я не могу! Хозяин, ты демагог! – пропищала она. – Протестую! – возразил Триш. – Демагог – это, извини-подвинься, говорящий с демосом, то есть с народом. А передо мной олигарх и угнетаемый им телохранитель. Наша обязанность – одного раскрепостить, а другого раскулачить! Угнетаемый телохранитель перестал дергать плененную «Наташу» и оценил взглядом расстояние до «Паши». За спиной у Триша и Ерша угадывался Король Мусора. По дороге он успел собрать дикое количество хлама, облепившего его теперь со всех сторон. – Это из мусоропровода! – продолжал трещать Триш. – Заметьте, какие попадаются вещицы в богатых домах! Вот смотрите: этот телефон выбросили только потому, что треснул экран! Король Мусора забрал его себе, а звонить не умеет! Повторяет «дзынь-дзынь» и плачет, если ему не отвечают. Пока Триш болтал, Ерш плечом отодвинул Андрея и, не спрашивая разрешения, прямиком проследовал на кухню. На кухне он включил кран и стал жадно пить. – Надеюсь, воды вам не жалко, товарищ олигарх? И, между прочим, камеры не мусором залеплены, как вы изволили выразиться, а на них надеты носочки, снятые с охраны дома! Теперь носочки освобождены, а виновные наказаны. Ходить в рваных носках – это как ездить на раненой лошади, я так считаю, – заявил он. Долбушин сел на стул и закинул ногу за ногу. Рядом Король Мусора сражался с Андреем за мусорное ведро. – Да отдай ты ему это ведро! Видно, оно треснутое где-то. Вообще-то он добрый, но если к какой вещи прицепится, то все! Рядом с ним даже я образец психического здоровья!.. – посоветовал Триш. Долбушин слушал Триша, постукивая пальцами по колену: – Вы в курсе, что за моим домом следят люди Тилля? – Уже не следят, но вообще-то верно: следили двое. Носочки житомирской фабрики, двадцать седьмой размер. И китайский неустановленный производитель, двадцать девятый… – радостно сообщил Ерш. – И еще у них был новый, но уже поломанный «Мерседес», – сплетническим тоном добавила кукла Триша. – Во всяком случае, так решило его величество, потому что у него была трещина на бампере. – Я вижу, вам было весело, – заметил Долбушин. – А вот и нет! Нам было грустно, – оспорил Триш. – Мы занимались освобождением порабощенных носков и уговаривали Короля не затаскивать в подъезд «Мерседес». Это, согласитесь, нельзя поощрять. Завтра он найдет башенный кран, у которого отвинтился какой-нибудь болтик, и начнет забирать его с собой, а мы, между прочим, живем в панельном доме, и даже не на первом этаже. Долбушин повесил свой зонт на спинку стула и показал Тришу пустые ладони. Тот кивнул, показывая, что оценил доверие. – Как насчет того, чтобы немного поработать на меня? Мне нужны союзники! – сказал Долбушин. Триш посмотрел на свою куклу, а потом они вместе – кукла и Триш – оглянулись на Ерша и Короля Мусора. – Поработать на вас? Ну не знаем… не знаем… Вообще-то мы дико заняты: с утра до вечера сидим в четырех стенах, ссоримся и скучаем! Но если цена нас устроит, готовы изменить нашим привычкам! – пообещала кукла и протянула Долбушину мягкую ручку. Глава двадцать первая Все ушли на фронт На самом деле большинство ситуаций, которые тебе казались безнадежными, такими не являлись. Вот ты тут ныл, что у тебя денег нет, стонал, страдал, а потом пошел и украл из припаркованной машины телефон. А пока ты ныл, ты стоял на камне, а под камнем были золотые часы в железной коробке из-под печенья фабрики Эйнем. И во всех других жизненных ситуациях выход был также близко. Просто ты его не искал. Из дневника невернувшегося шныра Сашка и Рина, наблюдавшие за схваткой в небе с третьего этажа игольного завода, видели, как Афанасий врезался в мелкий пруд на пустыре и исчез. Даже брызг не было, только легкая рябь. Точно кто-то кольнул иглой тяжелую штору. – Ушел в нырок! Получилось! – воскликнул Сашка. Рина смотрела теперь туда, где в последний раз видела Меркурия Сергеича. Она помнила, как он сблизился с берсерком, а потом обоих скрыли лесные вершины. Вскоре Меркурий появился вновь. Он летел тяжело, покачивался, то и дело заваливался на гриву пега и, поднявшись не особенно высоко, вновь помчался к земле. – Он ранен, видишь!.. Раненый уходит в нырок! Я в ШНыр! Отведи Гавра и Хюльду! – крикнула она Сашке. – Куда ты сейчас пойдешь?! Останься! – Я должна!