– Да какие шутки? Я же сказала: не пойдешь. У меня и ружье есть. – Стрелять будешь? – Буду, – холодно ответила она. – Надо же мне свою честь защищать. Самой. Батяня у меня больной. Брат – пьяница. Приходится самой о себе заботиться… Не успела она договорить, как на улице послышался шум, вставленное стекло окна разлетелось, и кирпич тяжело заскакал по столу. – Молодожены! Ети вашу… Я вам покажу медовую жизнь. Я тебе, старый кобель, устрою веселую свадьбу! – Голос Нюрахи звонкой стрелой влетал в разбитое окно. – Слыхали? – Надежда сжалась в кулачок. – Чего мне за так терпеть. Я хоть замужем побываю… – Погодь-ка. – Петр Матвеич ринулся к двери. – Не пущу! – Надежда раскинула руки. – Да подожди ты. – Он аккуратно отставил ее в сторону и откинул крючок. Во дворе на него фурией налетела Нюраха. – Нюра, Нюр!.. Ну, что ты делаешь? Ты выслушай, разберись! За воротами галдели бабы. На заборе висли ребятишки. – Че выслушать?! Как ты тут с молодушкой разжарился? На всю деревню страму навел. Кочет ты гребаный. Дорвался до бесплатного, ложкой хлебал… – Нюрка, дура! – Я те дам дуру! Я те покажу дуру. Лица у нее не было, на его месте живая, белая ярость сплошняком. Он не находил слов, чтобы успокоить ее, вернуть ее сознание, а только горестно и быстро повторял: – Нюрка, Нюрка! Ты че делаешь, дура? Во дура-то… Иди домой, я счас приду. – Я те приду! – Нюраха вдруг зашипела змеею и впилась ему в лицо ногтями, разодрала щеки. Он едва успел отцепить ее руки, а то бы остался без глаз. Она билась, как птица, в его руках слабенько и отчаянно, и, вырвавшись, поддала ему коленом в запретное место. – Чтоб духу твоего дома не было, проклятый. Нету у тебя дома теперь. Живи с этой шалавой. Ты пьянчужка, она сучка несусветная. На нее уж никто не смотрит, дак до стариков добралась. И детей у тебя нет, проклятый! Тетехайся с этой. Вы теперя парочка, баран да ярочка! Петр Матвеич, пригибаясь, пополз в дом. Надька стояла, прижавшись к шкапу, боясь показаться в окно. Губы у нее тряслись на бледном вытянутом лице. Петр Матвеич сел, и они молчали. Наконец там за окном потишело. Петр Матвеич встал с табурета, глянул в дыру окна. Бабья стайка разлетелась. Только ребятишки глазели в дыры забора и приглушенно хихихали. – Ух я вам! – крикнул Петр Матвеич. Послышался детский убегающий стукоток. – Ну вот, – он обернулся к Надежде. – Я пьянь, а ты это самое… Сама понимаешь. Куда ж нам теперь, раз мы нашли друг друга… Надежда фыркнула, подернула плечиком и, пройдя в залу, задернула занавески. Петр Матвеич, посидев, вошел в залу. Зала у Басмановых была тесна и низка. Он еще с тех лет помнил, как уютно и тепло было у стариков. И он на секунду будто бы вернулся к ним. Надежда юркнула в боковушку, предварительно выставив в проем двери стул. – В мою комнату не входить! – пронзительно и тонко крикнула она и через минуту яростно добавила: – Никогда и ни под каким предлогом!.. * * * В гараж работать Петр Матвеич в этот день не пошел. Разодранное и вспухшее лицо его горело. Надежда до обеда не выходила из боковушки, а он так и просидел на диванчике, на самом его краешке, зажав в коленях ладони, смотрел на божий день в окно и вздыхал. Наконец она вышла, презрительно глядя на него. Прозрачное ее личико дрожало от обиды и негодования. Молча пошвыряла на стол. Потом подойдя к нему, по-детски пискливо и нервно прикрикнула: – Встаньте, Петр Матвеич! Он встал, она взяла с диванчика пачку маргарина и унесла на кухню. Сердито хлопнула дверца холодильника. Так же сердито она позвала его к столу. Петр Матвеич пошел на ватных ногах. Он двигался, как во сне, с большим трудом и непонятно зачем. – Ешьте, – приказала она ему на кухне. И он, удивляясь себе, взял ложку и стал послушно хлебать, не ощущая ни вкуса, ни запаха супа, только по цвету определяя, что он столовский. Надежда сидела напротив, тоскливо глядя ему в тарелку. Стараясь не поднимать глаз, он дохлебал суп, и она поставила перед ним котлеты, и он, не переставая удивляться, съел эти развалившиеся котлеты и выпил безвкусно-жидкий чай вместе с печеньем, которое она ему подсунула. Все было совершенно безвкусно и бесцветно. После обеда Надежда сразу вымыла посуду, обтерла чистым полотенчиком и поставила ее в сушку. Нюрка копила посуду до вечера. Петр Матвеич автоматически отметил чистоплотность Надежды и ее стремление к порядку. Чего совсем нет в ее брате. Потом Надежда вновь заторопилась к своей боковушке, а Петр Матвеич сел на краешек дивана. Дважды кто-то стучал в окно, и Надежда выходила в сени, разговаривая негромко, но властно. Видно, из столовой приходили. Потом налетел Витек, взбудораженный, помятый, с синяком под глазом. Помахал развинченными руками, восторженно рассказал, как воровал ночью козу у жены и как супруга вмазала ему промеж глаз поленом. Он даже не спросил и не понял, почему у сестры все еще сидит Петр Матвеич, а все повторял свой рассказ о полене, и от счастья у него наворачивались на глаза слезы. Петр Матвеич понимал, что главное в его счастье было не полешкина печать, а то, что он заглядывал в окна и что супруга была одна и ревностно бережет от мужичьих набегов свой двор, детей и скотинку. Помахав руками, как мельница, Витек умчался. Уже вечерело, а они все сидели, в кромешной и ядовитой тишине, не зная, что делать и как жить дальше. В этой тишине раздался потаенный и трусливый скрип дверей. В дом прокрался Яшка, прошел к дивану и, оглядевшись в полумраке, нехорошо хихикнул: – Ну вы даете, а! – Иди отсюда, – резко отозвалась из боковушки Надежда, и Петр Матвеич вздрогнул. Надежда вылетела из боковушки и зашипела, Яшка съежился. – Ну че ты, че ты? Че расшипелась-то? Мужик не по нраву пришелся? И, тут же получив толстой книгой по голове, закашлялся и уполз змеем из дому. Вечеряли без света, всухомятку. Потом Петр Матвеич повалился прямо на пол на кухне. Тяжелый день дал себя знать, и дрема давила тяжелая, цепкая. И когда что-то шлепнулось на него, он подумал, что это сон, и не открывал глаза. Надежда же пнула его в бок и фыркнула. «Коза», – подумал он, встал, расстелил брошенный ему на пол матрас и, возясь с белеющим в темноте бельем, накрыл ухо подушкой и провалился в душную бездну. Спал тяжело и беспробудно. На рассвете его разбудил звон разбивающегося стекла. Петр Матвеич вылетел на улицу. Молодые убегали, весело смеясь и держась за руки. Петр Матвеич поглядел им вслед, прислушиваясь к упругому их топоту, к отдаляющейся их радости, повеселел сам. Хмель вроде прошел. Голова посвежела после сна, утро дышало молодым влажным ветром. В этом дыхании особенно силен запах зелени и угар оживающей земли. Петр Матвеич знал этот жар. Он хмелел, как от женщины. Его и сейчас тянуло на свой огород. Он вздохнул и пошел к сараю, где у Надежды хранилось стекло. – У тя стекла еще много, – пошутил он, уходя в гараж, – месяца на два хватит. А потом всем надоест бить. Угомоняется все… Надежда дернулась, краска бросилась ей в лицо. Она нехорошо, почти по-собачьи, оскалилась. – Че я такого сказал? – удивился он, глядя на взвихренную ее головку, и тихо вышел. – Вот потому она и одна… Злючка… В гараже, конечно, все уже знали. Когда он вошел, мужики постарше слишком торопливо кивали и отворачивались. Молодые же, наоборот, глядели на него, как на клоуна, с ехидным задором. Василий, старый его товарищ, молча пожал ему руку и поспешно отошел. Петр Матвеич не поднимал глаз, работал у верстака полдня и молчал. Особенно донимал его Витька Перевертыш, недавно вернувшийся из армии. Он заскакивал в гараж после каждого рейса и кричал от ворот: – Матвеич! Как медовый месяц? Даешь показатель! Поди не терпится домой… Шоферня хохотала. Василий молчал, работая рядом. Хотелось курить, но не было ни курева, ни денег. Просить ни у кого не стал, опасаясь насмешек. Едва дотянул до обеда и вышел на задний двор гаража. Солнце грело лицо, шумели шмели. Ползали мураши. Настырная зелень пробивалась сквозь свалку под забором. Жизнь кипела, брала свое, и жить было надо. Пришел Василий. Протянул пачку папирос. Закурили. Петру Матвеичу совсем не хотелось говорить, но Василий был свой и молчал не зря. Он так же молча разломил батон, половину отдал ему и вынул из кармана луковицу: – Нюрку твою видел, – сказал он. Петр Матвеич усмехнулся… После смены Петр Матвеич по привычке пошагал по дороге в сторону своего дома. Очнулся только у Яшкиного дома, где лавочка, забитая бабами, глядела на него так, словно он голый шел. Они, видать, потешили душеньки – давно открыли собрание. Заседала Варвара, прямая, сухая, что палка, руки сплела на поясе. Петр Матвеич вспотел, нырнул в закоулок, прижался к забору. – Ты че, Матвеич? – Яшка вынырнул с другой стороны забора. – Дак вот… прихватило, – соврал Петр Матвеич. – Ну, сигай ко мне. Прямиком вон у сарая. Петр Матвеич постоял в Яшкином сортире, досадуя на баб: «Ну, доставил я им удовольствие. Теперь телевизор смотреть перестанут. Огороды – и те забыли. Сидят, наседки! Петьку выглядывают! Новости какие! О, блин, бабье медом не корми, дай языки почесать». Пока он размашисто переходил Яшкин вскопанный огород, его хозяин суетился вокруг Петра Матвеича и гундел: – Ну, не мог же я напиться. А! Лучше б я напился и остался… – Не мог! – рявкнул Петр Матвеич, сигая через забор. – Я напился! Мое счастье. До темноты он отсиживался за огородами у речки. Вода в реке была темна, говорлива и прохладна. «Так и буду теперь прятаться, как вор, – подумал тоскливо Петр Матвеич. – Может, меня и хоронить тайком будут…» К Надеждиному дому пробрался потемну. Заметил, как ветерком мелькнуло пестрое платье вдоль забора. «Караулит, что ль», – недовольно подумал он. Надежда пыталась рубить дрова. Тюкала топориком о лиственный чурбан. Петр Матвеич молча забрал у нее топор, насадил топорище, наколол дров. Неторопливо растапливал печь. Глина возле дверцы у печи рассохлась и вываливалась. Печь дымила. Петр Матвеич открыл и стал чистить дымоходы. Вынес два ведра маслянистой сажи. Надежда все делала молча. Бледная, маленькая, нахохленная, как пташка, неслышно порхала по избе. – Печь надо обмазать, – заметил Петр Матвеич. – Здесь много чего надо, – прохладно ответила хозяйка. Она поставила на стол отваренную картошку и котлеты. Ужинали без света. Только огонь печи уютно окрашивал угол. Свистел чайник. Ели тоже молча и ходили по дому тихо, словно таились. Надежда постелила на диване. Но Петр Матвеич, повздыхав, перенес матрас на кухню. – Радикулит свой погрею, – ответил он на молчаливое выражение Надеждиного лица.