Я вышла в коридор, подошла к стойке, за которой сидела медсестра, и сказала: – Простите, пожалуйста! Девушка в белом халате подпрыгнула на стуле, захлопнула книгу и выдохнула: – Вот напугали! – Простите, я не хотела, – смутилась я, глядя на обложку. Медсестра читала книгу Смоляковой. – Очень старый детектив, – неожиданно сказала я. – Почему? – удивилась дежурная. – Вчера купила его у метро. – Можно посмотреть роман? – попросила я, потом взглянула на бейджик на ее халате и добавила: – Надя, я аккуратно книгу полистаю. – Пожалуйста, – разрешила блондинка. Я взяла криминальное чтиво в потрепанной обложке и увидела год издания. Почему-то мне стало не по себе. – Надя, какое сегодня число? – Не поверите, ни день недели, ни дату не помню, – захихикала медсестра, – прямо день сурка. Встала, кофе попила, градусники-лекарства раздала, и понеслось так до ночи, завтра то же самое и послезавтра. Все сутки похожи, как яйца. Календарик висит на стене. Я подошла к глянцевому календарю, увидела красное окошечко и опять занервничала. – Что-то не так… – Позвать врача? – спросила медсестра. – Опишите свое самочувствие: голова болит, кружится, сердце трепыхается, затылок тянет, душно, нос заложило… – Ничего такого, – успокоила я ее, – просто я волнуюсь. Душевного спокойствия нет. – Забейте, – махнула рукой Надя, – тут все такие. Нервные. Вы, наверное, устали. – Есть немного, – призналась я. – Ложитесь спать, уже поздно, – посоветовала Надежда. – Любите кефирчик? – Да, – кивнула я. – Сейчас принесу, – пообещала медсестра, – умывайтесь пока. Я вздохнула: – У меня в санузле нет зеркала. Наверное, кто-то разбил, а новое повесить не успели. Немного неудобно, что не можешь себя видеть. – Зачем вам на свое отражение любоваться, – хихикнула Надежда, – небось миллион раз свою мордочку обозревали. Ничего нового не увидите. Вы красавица. – Спасибо, – засмеялась я и пошла по коридору в сторону двери с табличкой WC. – Танечка, ваша палата напротив поста, – напомнила Надя. – Это я пока помню, – сказала я, – хочу зайти в туалет. – Он для сотрудников, – пояснила Надя, – у вас в палате свой унитаз есть. – В служебный санузел больным запрещено заглядывать? – уточнила я. – Что вы, – опешила Надежда, – разве у нас тюрьма? Можете бродить где душе угодно, все открыто, кроме кабинетов врачей и шкафов с лекарствами. Просто в нашем туалете кафель и сантехника дешевые… – Пустяки, – отмахнулась я и вошла в сортир. Помещение и впрямь выглядело аскетично. Сразу у двери стояло два бачка с новыми и использованными бахилами. Над ними висел приказ: «Как вошел, надень! Перед уходом сними». В кабинке стоял простой унитаз с бежевым пластмассовым кругом. К стене был прикреплен держатель с рулоном серой дешевой туалетной бумаги. Рукомойник тоже был не из дорогих, слева и справа от него висели полочки. На одной стояла бутыль с этикеткой «Антисептик», на другой – дозаторы с гелем и какой-то бордовой жидкостью. Зеркала не было. Вместо него висело объявление: «Медперсонал! После посещения уборной сначала тщательно обработайте руки синим мылом, потом используйте красное. Смойте. Высушите. Нанесите дезинфицирующий состав. Не ополаскивайте. Не путайте последовательность действий: синее мыло – красное – мирамистин. Внимание! После выхода в коридор обязательно снимите бахилы. Персонал, который не соблюдает правила, будет первый раз строго предупрежден, во второй оштрафован, в третий уволен». Я вернулась на пост: – Строго здесь у вас! – Вы про плакатики? – спросила Надя. – У нас такие во всех отделениях. А как иначе? Народу кнут нужен. Хотя некоторых что бей, что не бей – толку ноль. Любите корицу? Я удивилась неожиданной смене темы беседы. – Да. Почему вы интересуетесь? – Кефирчик мы даем с разными вкусовыми добавочками, – зачирикала Надя. – Лично я корицу предпочитаю. Но она не всем нравится, больные говорят: «Никогда ее в кисломолочный продукт не кладем». – Мне тоже это не приходило в голову, – призналась я. – Хотите попробовать? – предложила Надя. – Если не по вкусу придется, дам другой кефир, черносмородиновый. – Пойду на эксперимент, – решительно ответила я. – Правильно, – одобрила Надя, – а то некоторые всю жизнь одно и то же пьют-едят, надевают. Тоска зеленая. Сейчас трудные времена. Российских продуктов почти нет, все заводы в перестройку порушили, только-только они из руин встают. Все продукты импортные! Цены жуть! За кефир состояние отдать надо. Поэтому пейте и ешьте у нас побольше. У меня завтра отпуск начинается! Жду не дождусь! Такие планы! На море полечу! Безостановочно тараторя, Надя не забывала работать руками. Под аккомпанемент собственной болтовни она открыла холодильник, вынула оттуда бутылочку с этикеткой «Кефир. Корица», налила в стакан. – Угощайтесь. Я сделала глоток. – Ну как? – осведомилась Надя. – Супер, да? – Необычно, – протянула я, – вкус не совсем кефирный. – Выпейте, на пятом глотке распробуете и еще попросите, – пообещала медсестра. Я послушно осушила стакан. – Все равно странно. Специя забила вкус кефира, навряд ли я стану фанатом этого продукта. А почему в туалете нет зеркала? Надежда махнула рукой: – Народ безответственный. Зайдет в сортир и давай рожи корчить, волосы поправлять. Вместо пяти минут полчаса у рукомойника провертится, устроит себе внеплановый перерыв. А работа стоит. – Но и в палате нет возможности на себя посмотреть, – напомнила я. Надя оглянулась по сторонам и понизила голос: – Нам не разрешено правду говорить, но вы-то нормальная. У нас особая клиника. Сюда привозят тех, кто… ну… э… – Говорите как есть, – посоветовала я. Надежда облокотилась о стойку: – Иногда с человеком после операции случается неприятность. Дали ему наркоз, все хорошо, провели, например, удаление аппендикса. Не на открытом сердце работали. Никто особенно не волновался, отправили больного в стабильном состоянии в реанимацию. И! Бац! Кома! Почему? Отчего? Кабы я точный ответ знала, получила бы Нобелевскую премию. Нарушение сознания – подлая штука. Даже один-два дня пребывания в коме могут человеку нанести непоправимый урон. Предугадать ничего нельзя. Я видела больных, которые месяц пролежали без сознания и быстро восстановились. Вот вы, например, две недели в коме провели и вмиг восстали. А другой сутки провел в коматозе и еле-еле потом на ноги встал, разумом помутился. Ладно бы он тихо себя вел. Так нет! Сползет с койки, пошлепает в тубзик, глянет в зеркало и… испугается донельзя. Кто там весь бледный, синий на него уставился? Чужой? И даст кулаком по своему отражению. Человек со скрипом соображает. Плевать на зеркало, да один раз мужику осколком вену перерезало. Вот после того случая зеркала повсюду сняли. Стекла на окнах затянули прозрачной пленкой, свет проходит, сад видно, а отражения нет. – Понятно, – кивнула я, – но, может, разрешите в вашу пудреницу взглянуть? – Нам запрещено их на работе держать, – отказала Надежда, – безопасность больных во главе угла. – Слышала, что кого-то врачи специально погружают в кому, – продолжала я. – Зачем это делать, если больной может очнуться невменяемым? Надя улыбнулась: – Медицинская кома – другое дело. Ее используют, например, для пострадавших на пожарах. Ожоги болезненны. Перевязки превращаются в пытку не только для пациента, но и для медперсонала. Мы-то живые люди, с эмоциями. Человек кричит, его жалко невероятно, а прервать процедуру нельзя. В таком случае погрузить больного в бессознанку благо. Но из нее выходят иначе, потому что врач дозу лекарств точно рассчитывает, строго следит за показателями. Грубо говоря, больной пребывает в наркозе. Понимаете разницу? Я зевнула: – Более или менее. – Спатеньки пора, – пропела девушка, – пойдемте, одеялко подоткну, песенку спою. Шутка. Ни голоса, ни слуха не имею. Безостановочно зевая, я добрела до кровати и рухнула на нее. Надя заботливо меня укрыла одеялом, выключила свет и предложила: – Давайте окошечко распахну. Душно в палате, а ночь такая теплая, цветами пахнет. Слова медсестры донеслись до меня как сквозь вату.