Спустя год после моей встречи с Каратаевым случилось мне заехать в Москву. Раз как-то, перед обедом, зашел я в кофейную, находящуюся за Охотным рядом, – оригинальную, московскую кофейную. В бильярдной, сквозь волны дыма, мелькали раскрасневшиеся лица, усы, хохлы, старомодные венгерки и новейшие святославки. Худые старички в скромных сюртуках читали русские газеты. Прислуга резво мелькала с подносами, мягко ступая по зеленым коврикам. Купцы с мучительным напряжением пили чай. Вдруг из бильярдной вышел человек, несколько растрепанный и не совсем твердый на ногах. Он положил руки в карманы, опустил голову и бессмысленно посмотрел кругом. – Ба, ба, ба! Петр Петрович!.. Как поживаете? Петр Петрович чуть не бросился ко мне на шею и потащил меня, слегка качаясь, в маленькую особенную комнату. – Вот здесь, – говорил он, заботливо усаживая меня в кресла, – здесь вам будет хорошо. Человек, пива! нет, то есть шампанского! Ну, признаюсь, не ожидал, не ожидал… Давно ли? надолго ли? Вот, привел Бог, как говорится, того… – Да, помните… – Как не помнить, как не помнить, – торопливо перервал он меня, – дело прошлое… дело прошлое… – Ну, что вы здесь поделываете, любезный Петр Петрович? – Живу, как изволите видеть. Здесь житье хорошее, народ здесь радушный. Здесь я успокоился. И он вздохнул и поднял глаза к небу. – Служите? – Нет-с, еще не служу, а думаю скоро определиться. Да что служба?.. Люди – вот главное. С какими я здесь людьми познакомился!.. Мальчик вошел с бутылкой шампанского на черном подносе. – Вот и это хороший человек… Не правда ли, Вася, ты хороший человек? На твое здоровье! Мальчик постоял, прилично тряхнул головкой, улыбнулся и вышел. – Да, хорошие здесь люди, – продолжал Петр Петрович, – с чувством, с душой… Хотите, я вас познакомлю? Такие славные ребята… Они все вам будут рады. Я скажу… Бобров умер, вот горе. – Какой Бобров? – Сергей Бобров. Славный был человек; призрел было меня, невежу, степняка. И Горностаев Пантелей умер. Все умерли, все! – Вы все время в Москве прожили? Не съездили в деревню? – В деревню… мою деревню продали. – Продали? – Сукциона… Вот, напрасно вы не купили! – Чем же вы жить будете, Петр Петрович? – А не умру с голоду, Бог даст! Денег не будет, друзья будут. Да что деньги? – прах! Золото – прах! Он зажмурился, пошарил рукой в кармане и поднес ко мне на ладони два пятиалтынных и гривенник. – Что это? ведь прах! (И деньги полетели на пол.) А вы лучше скажите мне, читали ли вы Полежаева? – Читал. – Видали ли Мочалова в Гамлете? – Нет; не видал. – Не видали, не видали… (И лицо Каратаева побледнело, глаза беспокойно забегали; он отвернулся; легкие судороги пробежали по его губам.) Ах, Мочалов, Мочалов! «Окончить жизнь – уснуть», – проговорил он глухим голосом. Не более! и знать, что этот сон Окончит грусть и тысячи ударов, Удел живых… Такой конец достоин Желаний жарких! Умереть… уснуть… – Уснуть, уснуть! – пробормотал он несколько раз. – Скажите, пожалуйста, – начал было я; но он продолжал с жаром: Кто снес бы бич и посмеянье века, Бессилье прав, тиранов притесненье, Обиды гордого, забытую любовь, Презренных душ презрение к заслугам, Когда бы мог нас подарить покоем Один удар… О, помяни Мои грехи в твоей святой молитве! И он уронил голову на стол. Он начинал заикаться и завираться. – "И через месяц!" – произнес он с новой силой. Один короткий, быстротечный месяц! И башмаков еще не износила, В которых шла, в слезах, За бедным прахом моего отца! О небо! Зверь без разума, без слова Грустил бы долее… Он поднес рюмку шампанского к губам, но не выпил вина и продолжал: Из-за Гекубы? Что он Гекубе, что она ему, Что плачет он об ней?.. А я… презренный, малодушный раб, Я трус! Кто назовет меня негодным? Кто скажет мне: ты лжешь? А я обиду перенес бы… Да! Я голубь мужеством: во мне нет желчи, И мне обида не горька… Каратаев уронил рюмку и схватил себя за голову. Мне показалось, что я его понял.