Сонно глядя на Лору с Митчеллом, евших клубнику, он вдруг поймал себя на том, что засыпает. Кстати, забавное выражение: поймать себя на чем-то. Сиречь неожиданно обнаружить себя… Где? Когда? Где угодно, повсюду, в любое время. И лучше бы, чтобы это «повсюду» было местом приятным и тихим, местом без боли и надвигающихся угроз. Сидеть за столом в тени старого дерева вместе с семьей. Фотографировать Венецию из гондолы, плавно плывущей по водам канала. Смотреть фильм в пустом кинотеатре, держа в руке банку с пивом. В полночь мчаться в машине по горной дороге сразу после того, как вы с Китти Финч занимались любовью. На горной дороге. В полночь Уже темнело, и она сказала, что тормоза на взятой в прокате машине совершенно убитые и что она ни хрена не видит, не видит даже собственных рук. Когда она горбилась над рулем, шелковое платье сползало с плеч. Кролик выскочил на дорогу, машина вильнула. Он велел ей смотреть на дорогу, просто смотреть на дорогу, и пока он говорил, она целовала его, не прекращая рулить. Она попросила его открыть окно у пассажирского сиденья, чтобы ей было слышно, как в лесу перекликаются насекомые. Он опустил стекло и снова сказал: «Смотри на дорогу». Он высунул голову в окно, и холодный горный воздух обжег его губы. Когда-то в этом горном лесу жили древние люди. Они знали прошлое, обитавшее в камнях и деревьях. Они знали, что их желания сводят с ума, смущают, придают им загадочности и все портят. — Да, — сказала Китти Финч, все-таки сосредоточившись на дороге. — Я знаю, о чем ты думаешь. Жизнь стоит того, чтобы жить, лишь потому, что мы надеемся, что когда-нибудь все наладится и мы вернемся домой целыми и невредимыми. Но ты не вернулся домой невредимым. Ты вообще не вернулся домой. Поэтому я и приехала, Йозеф. Я примчалась во Францию, чтобы спасти тебя от твоих собственных мыслей. Имитация жизни Изабель Джейкобс сама толком не знала, зачем солгала, что везет туфли в починку. Просто еще один пункт в длинном списке вещей, которых она не совсем понимала или не понимала совсем. После прибытия Китти Финч все стало так странно. Чтобы изо дня в день хоть как-то держаться, она могла лишь подражать той Изабель, которой была раньше, но теперь ей казалось, что та Изабель, какой она была раньше, больше не стоила того, чтобы ей подражать. Мир стал загадочным и непонятным. И она сама стала такой же. Перестав понимать свои чувства, она уже не разбиралась в мотивах собственных поступков и совершенно не представляла себе, почему предложила свободную комнату молодой женщине, которую видела впервые в жизни. Она съехала с горной дороги, наскребла мелочи на оплату дорожного сбора, заблудилась в Вансе и попыталась вернуться в пробку на приморском шоссе в Ниццу. Взбешенные водители сигналили, махали руками, открывали окна и что-то сердито кричали. Маленькие холеные собачки на задних сиденьях автомобилей смотрели насмешливо и презрительно, словно они тоже считали ее идиоткой, не умеющей ездить по улицам с односторонним движением. Изабель поставила машину напротив пляжа под названием Опера-Пляж и пошла к отелю «Негреско», чей розовый купол она узнала по фотографии на карте, прикрепленной к памятке для отдыхающих, которая прилагалась к вилле. Целый абзац в этой памятке посвящался отелю «Негреско», самому старому и самому шикарному отелю на Английской набережной. Здание в стиле «бель-эпок» было построено в 1912 году по заказу венгерского эмигранта Анри Негреско, который стремился привлечь в Ниццу «самый цвет общества». Ветер с моря дул через дорогу, отделявшую ее от переполненных пляжей. Дуновение грязного города казалось гораздо приятнее, чем пронзительно-свежий горный воздух, который, кажется, лишь обострял все печали. Здесь, в Ницце, пятом по величине городе Франции, Изабель могла раствориться в толпе туристов, словно ее не заботит ничего, кроме убийственных цен на прокатные шезлонги на пляжах Лазурного берега. Женщина с шапкой крашенных хной волос с химической завивкой остановила ее и спросила, как пройти на улицу Франсуа Он. Стекла ее больших темных очков были испачканы чем-то похожим на разводы от высохшего молока. Она говорила по-английски с сильным акцентом. Изабель показалось, что с русским. Женщина указала рукой, унизанной тяжелыми кольцами, на лежавшего под мотоциклом механика в замасленном синем комбинезоне, словно хотела, чтобы Изабель узнала у него дорогу. В первый момент Изабель растерялась, не понимая, почему к ней обращаются с такой просьбой, но потом сообразила, что женщина — слепая и слышит, как механик возится с мотоциклом. Изабель присела на корточки рядом с механиком и показала ему бумажку, которую женщина впихнула ей в руку. Механик ткнул пальцем на многоквартирный дом через дорогу. Женщина стояла на той самой улице, которую искала. — Это здесь. Изабель взяла женщину под руку и подвела через кованые ворота к богатому зданию с оконными ставнями, свежепокрашенными в зеленый. Три разбрызгивателя орошали пальмы, высаженные ровными рядами на придомовой территории. — Но мне нужно в порт, мадам. Я ищу доктора Ортегу. Голос слепой русской женщины звучал возмущенно, словно ее привели сюда силой, против ее воли. Изабель изучила медные таблички на домофоне с выгравированными именами жильцов и зачитала их вслух: — Перес, Орси, Бергель, доктор Ортега. Вот его имя. Он живет здесь, пусть даже женщина с этим не соглашается. Изабель нажала на кнопку рядом с именем доктора Ортеги, не обращая внимания на русскую, которая яростно рылась в сумке из крокодиловой кожи, а потом извлекла на свет потрепанный карманный словарь. В голосе, раздавшемся из полированного латунного динамика, слышался мягкий испанский акцент. Голос спросил по-французски: — Кто там? — Меня зовут Изабель. К вам пришла посетительница. Она ждет внизу. Полицейская сирена заглушила ее слова, и пришлось повторить. — Вы сказали, вас зовут Изабель? Этот простой вопрос почему-то ее растревожил. Словно ее уличили в том, что она кем-то притворяется. Домофон запищал. Изабель толкнула стеклянную дверь в тяжелой деревянной раме, ведущую в отделанный мрамором вестибюль. Русская в испачканных темных очках не желала входить в дом. Она стояла на месте и упрямо твердила, что ей нужно в порт. — Вы еще здесь, Изабель? Почему доктор не спустится и не встретит слепую женщину? — Вы не могли бы спуститься и встретить пациентку? — Señora, soy doctor en filosofía. Это не пациентка. Это моя студентка. Он опять рассмеялся. Хриплым и гулким смехом курильщика. Изабель услышала его голос в домофоне и подошла ближе к динамику. — Моя студентка так рвется в порт, потому что желает вернуться в свой Санкт-Петербург. Она не желает сидеть на уроке испанского и поэтому упорно не верит, что она здесь, а не там. Ella no quiere estar aquí. Он был игрив и кокетлив, этот мужчина, располагающий временем говорить загадками с безопасного расстояния через домофон. Ей хотелось быть такой же, как он: беспечно шутить, и валять дурака, и играть с каждым мгновением, что принесет тебе день, что бы он ни принес. Что привело ее сюда? Где она сейчас? Как обычно, убегает от Йозефа. От этой мысли глаза защипало от слез. Она разозлилась. Нет, только не это, только не Йозеф, только не снова. Она развернулась и пошла прочь, оставив русскую на мраморной лестнице; та, вцепившись в перила, продолжала настойчиво утверждать, что пришла не туда и ей надо в порт. Уже стемнело. Изабель чувствовала запах моря. Над ее головой кричали чайки. Сладкий, с дрожжевым привкусом запах из boulangerie через дорогу струился над припаркованными машинами. Семьи возвращались с пляжа, несли надувные мячи, раскладные шезлонги, разноцветные полотенца. Пекарня внезапно наполнилась мальчиками-подростками, которые зашли за пиццей. На другой стороне улицы давешний механик все-таки оживил свой мотоцикл. Мотор победно взревел. Изабель была еще не готова вернуться домой и опять притворяться той женщиной, которой она была раньше. Она решила пройтись по Английской набережной и после часа прогулки — или ей только казалось, что часа, — зашла в один из ресторанов на пляже рядом с аэропортом. Взлетающие самолеты низко скользили над черной водой. На галечных склонах, спускающихся к морю, студенты распивали пиво. Смешливые, яркие, самодовольные, они громко переговаривались и заигрывали друг с другом, вовсю наслаждаясь летней ночью на городском пляже. Их жизнь выходила на новый этап. Новые работы. Новые идеи. Новые дружбы. Новые любови. Она сама пребывала на середине жизненного пути: ей почти пятьдесят, она видела много крови, конфликтов и горя по работе, прижавшей ее вплотную к миру, наполненному страданием. Ее не отправили освещать геноцид в Руанде, но двое ее коллег были там и вернулись потрясенными и совершенно раздавленными. Они рассказывали, их разум отказывался поверить в масштаб человеческих жертв: их собственные глаза стекленели, глядя в остекленевшие глаза сирот. Изголодавшиеся собаки научились питаться человеческой плотью. Коллеги не раз наблюдали собак с кусками человеческих тел в зубах. Но и без ужасов Руанды, которых ей не пришлось видеть собственными глазами, она слишком тесно соприкасалась с несчастьем и болью мира, и ей уже не удастся начать сначала. Она могла бы начать сначала, если бы ей удалось забыть все, что, по идее, должно было бы закалить ее дух, сделать сильной и мудрой. Неискушенная, наивная, полная надежд, она бы опять вышла замуж, и опять родила бы ребенка, и беззаботно пила бы пиво со своим юным, невероятно красивым мужем ночью на городском пляже. Вновь зачарованные новички в самом начале прекрасной жизни, они целовались бы под яркими звездами. Ради такого и стоило жить. Большая семья из женщин и их детей заняла целых три столика, сдвинутых вместе. У всех членов семейства были одинаково высокие скулы и одинаково темные жесткие волосы, похожие на проволоку. Они ели какое-то замысловатое мороженое, разложенное разноцветными завитками в стеклянные бокалы объемом в пинту. Официант зажег бенгальские огни, торчавшие из шапок взбитых сливок, — и все заохали, и заахали, и захлопали в ладоши. Изабель замерзла в своем летнем платье, слишком открытом для столь позднего ночного часа. Мамаши, кормившие детей мороженым с длинных серебряных ложек, с любопытством поглядывали на задумчивую одинокую женщину с голыми плечами. Как и официантов, их, кажется, оскорбляло ее одиночество. Ей пришлось дважды сказать официанту, что она никого не ждет. Когда он грохнул заказанный эспрессо на пустой столик для двоих, почти весь кофе пролился в блюдце. Она наблюдала, как волны бьются о гальку. Море вбирало в себя пластиковые пакеты, скопившиеся на пляже за день. Пытаясь растянуть то, что осталось от кофе, на время, достаточное, чтобы оправданно занимать место за столиком на двоих, она гнала от себя мысли, которые возвращались, как волны на берег. В их лондонском доме она существовала как призрак. Когда она возвращалась домой из очередной зоны военных действий и обнаруживала, что крем для обуви или запасные лампочки переложены в другое место, вроде бы почти туда же, где раньше, но все-таки не туда, она понимала, что в собственном доме у нее тоже нет постоянного места. Чтобы делать работу, выбранную для себя в этом мире, она рисковала лишиться места жены и матери, непостижимого места, населенного призраками всего, что было бы взвалено на нее, если бы она осталась. Она пыталась быть кем-то, кого совершенно не понимала. Женщиной сильной, но хрупкой. Даже если она понимала, что быть волевой и решительной не значит быть сильной, а быть нежной не значит быть хрупкой, она не знала, как приложить это к собственной жизни, и к чему это все приведет, и чем это может утешить, когда субботним вечером ты сидишь у моря в одиночестве за столиком на двоих. Когда она возвращалась в Лондон из Африки, Ирландии или Кувейта, Лора иногда приглашала ее пожить в кладовой над их с Митчеллом магазином в Юстоне. В каком-то смысле это был период выздоровления. Изабель целыми днями лежала в кровати, и когда в магазине не было посетителей, Лора приносила ей чай. У них не было ничего общего, кроме того, что они знали друг друга целую вечность. Время, проведенное вместе, хоть что-то, да значило. Им не надо было ничего объяснять друг другу, или проявлять вежливость, или заполнять паузы в разговорах. Она пригласила Лору с Митчеллом пожить с ними на вилле во Франции и удивилась, как быстро они согласились. Практически сразу. Обычно, чтобы закрыть магазин и привести в порядок дела, им требовалось больше времени. Бенгальские огни на бокалах с мороженым уже догорели. Одна мамаша вдруг заорала на своего пятилетнего сына, уронившего мороженое на пол. Это был вопль лютой ярости. Изабель видела, что женщина страшно устала. И эта усталость прорвалась гневом. Женщина ползала на коленях, стирая мороженое с пола бумажными салфетками, которые ей беспрестанно передавала многочисленная родня. Изабель чувствовала безмолвное неодобрение, исходившее от этих женщин, когда они с осуждением поглядывали на нее, сидевшую в одиночестве, но была им благодарна. Она обязательно приведет Нину в этот ресторан и купит дочке мороженое с бенгальскими огнями. Эти женщины устроили своим детям маленький праздник, и он послужит ей образцом для подражания. Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Выгодно купить можно у нашего партнера.