Успеваю отвести руку и забросить шапку в кусты до того, как черная взбесившаяся сука отправит меня на больничную койку. Пячусь в сторону, уступая дорогу сорокакилограммовому пинчеру. С лаем бросается к кустам, безмозгло вклиниваясь в самую гущу. Из кустов летит скулеж, а за моей спиной кто-то, как в последний раз, дует в свисток. Не спешу двигаться с места, как и Рус, которого вижу, обернувшись. Поднеся к уху телефон, он не отрывает глаз от кустов, стоя в пяти метрах правее. Из-за его спины появляется свет телефонного фонарика, а следом за ним запыхавшийся мужик с поводком. Быстро перевожу глаза на скамейку, прямо на звук тихих, очень настоящих рыданий. Первое, что бросается в глаза — обтянутые серыми ботфортами до самого бедра ноги. Тонкие каблуки делают эти ноги очень стройными, несмотря на худобу. Неопределенного цвета короткая юбка формы колокола, короткая дутая куртка. Малиновая. Сиреневая шапка, толстой, очень толстой вязки, желтые варежки. К груди прижата безразмерная сумка, похожая на зеленый вязаный мешок… Такого бреда в одежде я не видел никогда. Дрожащая желтая варежка утирает нос где-то под воротом куртки, и я понимаю, что там у нас шок, потому что все хрупкое тело вдруг начинает колотить, а сама пострадавшая усаживается на корточки и обнимает колени руками. А потом начинает плакать так, что с деревьев сыплется снег. Хозяин добермана уже с головой в кустах, а Чернышов где-то откопал нормальную такую дубину, поэтому я перепрыгиваю замерзшую лужу и подбегаю к скамейке. — Эй, леди, — останавливаюсь над скорченой фигуркой, пытаясь понять, с какого края к ней, мать вашу, подступиться. Плачет. Громко и навзрыд. Главное не напугать. Желтые варежки накрыли голову, будто мы ожидаем бомбоудара. На спине лежит специально взлохмоченная рыжая коса. Цветочный запах, совсем не зимний, дразнит нос. — Блин, — бормочу и чешу затылок, а потом осторожно подхватываю под руку, чтобы не свалилась со своих шпилек и со скамейки заодно. Пискнув, вскидывает голову. Моргнув, смотрю в заплаканные голубые глаза. На бледной коже красные пятна. Нос того же оттенка. Приоткрытые искусанные губы — идеальный бантик. И верхняя и нижняя — одинаковой пухлости. Юное лицо — идеальное сердечко. Очень молоденькая и хорошенькая. Короче говоря все то, от чего меня интуитивно тянет бежать без оглядки. Млин. Я бы засмеялся, но опять же, смешного тут нифига нет. — Ты как? — спрашиваю, продолжая придерживать за руку. Ее глаза шарят по моему лицу, моргают ресницами. Смотрят на мои волосы, которые я резинкой собрал на макушке, чтобы не мешали. Вижу в этих глазах какое-то смятение, когда смотрит на меня, а потом вижу, как по фарфоровой щеке стекает слеза. Такая, которой можно напоить целый муравейник. Разомкнув губы, девчонка сквозь слезы говорит: — Она… меня укусила… Не теряя времени, подхватываю ее на руки. Пищит, но не сопротивляется. Втягивает голову в шею, почти полностью скрываясь за воротником куртки. — Рус, — зову, развернувшись. — Ключи от машины, быстрее. — Не прощаюсь, — в психах обещают он собачнику и трусцой бежит к нам. На мое плечо опускается всхлипывающая голова, в остальном моя ноша ведет себя тихо, только колотится. Плюс ко всему, она по весу удобная. Меня вдруг коляет злость. Такая, что встряхивает. Если меня эта псина уложила бы на больничную койку, то девчонку могла бы загрызть насмерть, потому что весит та килограмм пятьдесят, не больше. Подбрасываю ее повыше и, развернувшись, шагаю к центральным воротам. За спиной шаги Чернышова. Обогнув меня, орет двум пацанам на параллельной дорожке: — На выход, парни! Тут злая собака. Его внедорожник припаркован прямо у ограды, и его уже подзамело. Срезав через газон, иду к машине, слушая всхлипы, которые стали больше похожи на икоту. Свистит сигнализация. Ухитряюсь одной рукой открыть багажник, и сажаю туда свою пассажирку. Нас обоих обсыпает снегом, сорванным с крышки. Тряхнув головой, луплю перчаткой по плечам и груди. Адреналин в крови падает. Начинаю чувствовать собственный пот на теле и шее. — Наряд полиции, да, — вышагивает вокруг нас Рус. — В Парк Поколений, да. Голубые глаза округляются и мечутся между мной и ним. Желтая варежка снова тянется к носу, вторая прижимает к груди сумку, на которой вижу россыпь белых вязаных цветочков. Блин. Ну совсем дитё. Но хорошенькая. Прям ангел, но губы у нее просто адское аниме. Просто прикидываю, какие они на ощупь. Подняв глаза, натыкаюсь на все тот же округленный немигающий взгляд. Мозги быстро встают на место. Это даже не Яна. Это вообще полный детский сад. Она еще в том возрасте, когда со взрослыми мужиками без папы с мамой не разговаривают. — Куда укусила? — спрашиваю, расстегивая свою олимпийку, и набрасываю ее поверх малиновой куртки. Переводит на меня глаза и, поджав губы, тонким голосом говорит: — За ногу… только… не трогайте, вы же не врач… Слышу смешок Чернышова за спиной, и смотрю на свешенные с багажника ноги, обтянутые чем-то, напоминающим замшу. Выглядят они ни фига не детскими. Узкие лодыжки, ненавязчиво переходящие в округлые голени, колени и бедра, до середины прикрытые юбкой. — С чего ты взяла? — спрашиваю вежливо, замечая следы зубов а на плотной ткани левого сапога, прямо под коленом, в районе голени. Я не врач. Но я служил в армии в звании офицера и, в случае необходимости, мог бы совместить искусственное дыхание с иммобилизацией открытого перелома, используя перочинный нож и долбанную зубочистку. Видимо, эти сапоги ее и спасли, но там под ними может быть повреждение мышц или связок. Смотря как эта тварь ее ухватила. Закусив губу, девица хлопает ресницами и, в ответ на мой вопрос пожимает плечом, а потом смотрит на Руса и обращается непосредственно к нему: — Вы мэр, да? Сложив на груди руки, смотрю на Чернышова и выгибаю брови. — Кхм… — потирает он заросшую челюсть. — Да. — Можно с вами сфотографироваться? — просит она. — Для моего инстаграма. Я его развиваю, ну знаете… Положив на бедра руки, смотрю на свои кроссы, чтобы не ржать в открытую, потому что Чернышов сейчас в реальном ступоре. Не думаю, что он когда-нибудь делал селфи. Если он фотографируется, это всегда, как на памятник. После минутного зависания, Рус прячет в карман телефон и спрашивает: — Как тебя зовут? — Люба… — полушепотом отвечает она, кутаясь в мою олимпийку. Я тоже чувствую холод, поэтому дую на руки и прячу их подмышками. — Существует такое понятие, Люба, как частная жизнь, — ораторствует он. — Ее неприкосновенность важна для любого человека, в том числе для мэра. — Ммм… — закусывает она губу. — Тогда извините… Отведя глаза, смотрит на свои ноги. И выглядит это так, будто она просит его задвинуть это дерьмо кому-нибудь другому. — Какого?.. — тянет Чернышов. Проследив за его взглядом, оборачиваюсь и, запрокинув голову ржу, потому что на маленькую парковку въезжает белый фургон с эмблемой первого телеканала города, а вслед за ним — полицейская «Нива». Глава 2. Романов Пресс-фургон выпускает наружу оператора и знакомые темно-бурые соболя. Пока плывут к нам, с наслаждением изучаю их хозяйку. Я охрень как отвык от зрелой самодостаточности. Разговаривать с женщиной на одном языке и уровне эрудированности — это как запивать лобстера охлажденным «Дом переньеном», а когда у нее язык еще и физически талантливый… Кровь частично меняет направление. Встряхиваю плечами и хрущу шейными позвонками. Дожил ты, Романов. Скоро от картинок плейбойных заводиться начнешь, прямо как в пятнадцать.