А дальше посадят тебя, лейтенант Ирс, в золотую клетку с бриллиантовым унитазом и толпой самых лучших девочек, каких ты сам выберешь, и будешь ты ковать щит страны, но, главное, не столько щит, сколько меч. А за пределами этой клетки будут стоять в три ряда лучшие люди товарища Берии с самым продвинутым в мире оружием, которое ты сам же в их руки и отдашь, и со строжайшим приказом ликвидировать объект «пришелец» при малейшей угрозе его попадания в руки врагов. Ну и, конечно же, немедленно уничтожить означенный объект при любых его действиях, могущих прямо или косвенно угрожать жизни и здоровью руководителей советского государства, равно как и его ленинско-сталинским основам. Ты о такой жизни мечтал, лейтенант? Нет уж, спасибо. Лучше вот так – по лесам, с примитивной винтовкой в руках, с угрозой в любую секунду получить пулю или осколок от случайного снаряда, но зато без пистолета у виска и ласкового голоса наркома внутренних дел над ухом. Потому что отдать то, что у меня есть властям любого государства этого мира – только все испортить. Причем и для мира, и для себя лично. Конечно, мир этот жил как-то без меня, и я думаю, жил бы себе и дальше какое-то время, вот только он такой не первый и далеко не единственный. Примитивных человеческих цивилизаций по галактике разбросано немало, а еще больше в ней мертвых планет, на которых когда-то жили люди. До уровня развития хотя бы нашей Шестой Республики доживает едва процентов пять таких миров, вернее, только сама Шестая Республика и дожила. Большинство человеческих цивилизаций сгорает в апокалипсисе ядерной войны, погибая полностью или откатываясь на уровень средневековья, отягченного необратимо разрушенной экологией и наследственными болезнями. Из тех немногих, кто смог удержаться на грани и перешагнуть эту пропасть, большая часть гибнет в результате техногенных, экологических или социальных катастроф, а зачастую от всех трех этих напастей одновременно. Они медленно убивают природу своей планеты, своими руками превращают собственных детей в придатки электронных устройств, для которых виртуальные пространства становятся ближе и понятней живых людей, легализуют наркотики и разного рода извращения, реформируют систему образования так, чтобы отучить людей мыслить самостоятельно. Все больше решений отдается на откуп искусственному интеллекту, который, вроде бы, подконтролен и понятен своим создателям, но только до определенного момента. Им кажется, что все это делается для людей, для их же блага, для повышения управляемости общества, но в какой-то момент накапливается критическая масса скрытых противоречий, негативных изменений в экологии, мелких, но критичных ошибок в системах управления гигантскими производственными комплексами… И происходит взрыв. А дальше у каждой цивилизации свой уникальный путь в пропасть. Летра показывала мне записи, сделанные в одном из таких миров дронами-разведчиками и научными сателлитами. Сведения эти, вообще-то, считались секретными, но не настолько, чтобы моя подруга сильно опасалась последствий их разглашения. А я тогда испугался. Возможно, впервые в жизни я испытал такое чувство страха. Тот мир погиб от вышедшего из-под контроля оружия, сочетавшего в себе новейшие разработки в области психотропных отравляющих веществ, продвинутые нанотехнологии и боевые вирусы. Вырвавшийся на свободу штамм не убивал живых существ – он изменял их. Сам вирус был только транспортом – капсулой для доставки в поражаемый организм молекул психотропного яда и наномашин, компактно упакованных внутри белковой и липидной оболочек вирусной частицы. Психотропный препарат, попадая в кровь, подчинял разум человека единственной цели – превращению всех окружающих людей в таких же идеальных и совершенных созданий, как он сам. Наномашины, проникавшие в организм, делали зараженного сильным, малочувствительным к боли, выносливым и по-своему даже высокоинтеллектуальным. Вот только ненадолго. Такое насилие над организмом сжигало его за несколько месяцев, но пока носитель был жив, он хитро и изощренно действовал, стараясь заразить как можно большее число людей, еще не пораженных вирусом. Коварство этого оружия заключалось в том, что зараженный после легкого получасового недомогания начинал чувствовать себя помолодевшим и полным сил, причем видно это становилось не только ему, но и окружающим. Отступали болезни, включая хронические, улучшалось самочувствие, разглаживались морщины, резко повышалась работоспособность. И при этом возникало непреодолимое желание сделать столь же счастливыми и молодыми всех вокруг, для чего и нужно-то было всего лишь подержать человека за руку, поцеловать или даже просто выдохнуть воздух в его сторону с близкого расстояния. Но счастье длилось недолго. Через два месяца после заражения старые болезни возвращались с утроенной силой, а вслед за ними появлялись новые, и человек начинал стремительно стареть. Смерть наступала от лавинообразного отказа всех систем организма. Больше ста дней с момента заражения не проживал никто. Вирус не щадил ни людей, ни животных. Видеоматериалы, показанные мне Летрой, были собраны из разных источников и очень грамотно нарезаны и смонтированы. Буквально за час перед моими глазами прошли последние полгода существования мира, шедшего к своему апокалиптическому концу многие тысячелетия. Я никогда не думал, что смотреть на это будет так страшно. Этот пример был, наверное, самым ярким и шокирующим, но далеко не единственным. Тем не менее, в отличие от более чем двух десятков цивилизаций, не сумевших пережить «подростковый возраст», Шестой Республике сопутствовала удача. Она счастливо избежала ядерного конфликта, хотя несколько наиболее опасных лет балансировала буквально на лезвии ножа. Ну а потом ей не дал погрузиться в мир виртуальных грез и наркотического дурмана грандиозный прорыв в космических технологиях, позволивший нам вырваться к звездам, причем не единичными исследовательскими кораблями, а массово – с помощью колониальных транспортов, оснащенных гипердвигателями. Открытие гиперперехода при тогдашней сумме технологий и фундаментальных знаний можно было назвать откровенным чудом, но нам повезло, и дальний космос дал людям цель и работу на долгие десятилетия. Мы уже было решили, что самое страшное позади, когда грянул Мятеж… Страшный и иррациональный, он поразил сразу несколько крупнейших колоний, а потом перекинулся и в Метрополию. В тот момент я уже служил на лунной базе, и из-за жесткой военной цензуры не знал никаких подробностей, кроме тех, которые доводило до нас руководство. За месяц до гибели базы к нам прилетел транспорт поддержки и выгрузил саморазвертывающийся комплекс противокосмической обороны. Батареи врылись в лунный грунт и встали на боевое дежурство, а транспорт убыл обратно и увез с собой мою Летру. Больше никто из центральных миров к нам не прилетал, пока не появился крейсер мятежников. Полковник Нивен явно что-то знал о том, что происходит в Метрополии и колониях, но мне он этого рассказывать не стал даже перед смертью, а может, просто не успел. Но я для себя сделал один простой, но неутешительный вывод – вырвавшись в космос, мы лишь отсрочили гибель своей цивилизации, и вот теперь накрыло и нас. Летра говорила, что мы изучаем примитивные цивилизации, чтобы понять, где же ошибка, которая ведет к саморазрушению. Поэтому и существовал запрет на вмешательство – для чистоты эксперимента, так сказать. И вот теперь я здесь, и запрет отменен. Но что делать, я не знаю, вернее, я знаю, чего точно делать не стоит. Я не пойду со своими технологиями и знаниями к властям. Если я хочу что-то изменить и жить здесь долго и счастливо, а потом оставить этот мир своим детям и детям их детей, я сам должен стать властью, причем взять эту власть ненасильственно, по крайней мере, в этой стране. Надежду на то, что за мной кто-то прилетит из Метрополии, я похоронил почти сразу. Что-то в голосе полковника Нивена подсказало мне, что глупо на это рассчитывать. Что ж, будем спасать этот мир от него самого, а заодно спасать и себя, я ведь очень рассчитываю прожить здесь все те полторы с хвостиком сотни лет, которые отмеряны мне природой. Что-то задумался я о глобальном, а между тем, следовало решать текущие проблемы. – Товарищ сержант, впереди в полутора километрах дорога. Я слышу шум моторов, – доложил я командиру. – Может, наши? – влез со своим вопросом шедший справа Борис. – Красноармеец Чежин, – тут же сделал стойку на нарушение субординации Плужников, – наряд… отставить! Еще раз откроешь рот без приказа и не для доклада – передашь винтовку Синцову. Усвоил? – Усвоил, товарищ сержант, – сник Борис, – больше не повторится. Но на меня он продолжал смотреть, с надеждой ожидая ответа на свой вопрос. – Отряд, стой! – негромко приказал Плужников и сделал знак идущему впереди Синцову остановиться, – Всем соблюдать тишину. Слушай внимательно, Нагулин. Я прикрыл глаза. – Колонна идет, товарищ сержант. Грузовики и пехота. Моторы не наши – немцы это, и их много. Одновременно слышу не меньше пяти машин. – Ну, грузовики понятно, – задумчиво произнес сержант, – хотя я вообще ничего не слышу. Но в прошлый раз с мотоциклами ты все верно сказал, так что и здесь, наверное, расслышал правильно. Но пехоту-то ты как услышать мог? – Оружие позвякивает. И этот звук размазан по широкому фронту. Большая колонна. Не меньше двух рот, я думаю. – Так, – сержант на несколько секунд задумался, – Чежин, Шарков, догоняете Синцова и остаетесь на месте. Укрыться в зарослях и чтобы ни звука! – Есть! – негромко ответили красноармейцы. – Нагулин, за мной! Когда мы отошли метров на сто в сторону дороги, Плужников тихо произнес. – Ты хотел о чем-то спросить, Нагулин. Сейчас самое время, спрашивай. Я вздохнул. – Товарищ сержант, зачем старший лейтенант Федоров поднял людей в контратаку? Ну, очевидно же было, что из этого ничего не выйдет. Плужников кивнул. Он явно ждал этого вопроса и заранее заготовил ответ. – Это война, Нагулин. Жестокая война, в которой есть свои правила, не нами придуманные, не нам их и менять. Устав требует от красноармейца вести наступательный бой. В нем написано, что если враг навяжет нам войну, Рабоче-Крестьянская Красная Армия будет самой нападающей из всех когда-либо нападавших армий. А наступательный бой заключается в решительном движении всего боевого порядка вперед и ведется путем подавления противника всей мощью огня, атаки его боевого порядка всеми силами. Вот так и действовал товарищ старший лейтенант Федоров. А ты, боец, считаешь, что нужно было бежать? – Организованный отход перед превосходящими силами противника это не бегство, товарищ сержант, – возразил я, – Бегство – это оставление позиций вопреки приказу вышестоящего командира, а разве у товарища Федорова был приказ оборонять эту железнодорожную насыпь до последнего человека? Или, может быть, у него был приказ атаковать вышедшую из-за леса немецкую ротную колонну? Нет! Приказ у него был совершенно другой. Товарищ старший лейтенант должен был доставить доверенных ему людей в пункт сбора в Умани, где их уже ждали представители частей, понесших потери в боях с врагом. Именно этот приказ, на мой взгляд, и следовало выполнять, учитывая все обстоятельства, включая наличие у нас на руках раненых и отсутствие оружия у большей части отряда. Все, что я предлагал до боя и во время него, было направлено именно на то, чтобы сохранить людей и выполнить приказ командования. А что получилось? Вы же сами все видели, товарищ сержант. Плужников скрипнул зубами, но промолчал. Видимо, с этой точки зрения он сегодняшний бой не рассматривал. Пользуясь возникшей паузой, я продолжил. – А что касается устава, так в нем ведь не только наступательный бой предусмотрен. В четырнадцатой статье сказано, что оборона должна использоваться всякий раз, когда нанесение поражения противнику наступлением в данной обстановке невозможно или нецелесообразно. А в двадцать второй статье прямо говорится, что каждый случай является на войне уникальным и требует особого решения, поэтому в бою необходимо всегда действовать, строго сообразуясь с обстановкой. В нашем случае, когда нет цели удержания конкретного рубежа, а противник обладает подавляющим превосходствам в силах, устав предписывает такие действия, как подвижная оборона, выход из боя и отход. Все это описано в статьях с четыреста семнадцатой по четыреста двадцать вторую. Неужели товарищ старший лейтенант всего этого не знал? Не верю! Слушая меня, сержант мрачнел все больше, а после того, как я закончил, он молчал еще секунд тридцать. – Вот что, красноармеец Нагулин, – ответил, наконец, Плужников, – Старший лейтенант Федоров был моим командиром и старшим товарищем, и он погиб в бою за нашу Родину, честно выполнив свой долг. Как и любой человек, он мог совершать ошибки, но своей смертью он их искупил. Будем считать, что я не слышал всего того, что ты мне сейчас сказал. Я служу в НКВД, если ты не забыл, и будь на твоем месте любой другой красноармеец из нашего отряда, я бы тебя арестовал за попытку подрыва боевого духа бойцов подразделения и пораженческие настроения. Но я видел, как ты вел себя в бою. Ты отличный стрелок, не трус, не дурак, и уж точно не немецкий пособник. Но ведешь ты себя глупо, и я никак не могу понять, почему. – Потому что нельзя закрывать глаза на ошибки, которые стоят жизни сотням молодых парней, призванных с оружием в руках защищать Родину, а вместо этого бессмысленно погибших, так и не добравшись до своих частей. Если не делать выводов и ничего не менять, то это будет повторяться из раза в раз, пока в нашей армии не закончатся бойцы. А что касается смерти, так она может искупить ошибку только тогда, когда эта ошибка не повлекла за собой лавину других смертей. Вы уж простите, товарищ сержант, если задел за живое. Плужников остановился и резко развернулся ко мне. Я молча стоял и смотрел ему в глаза – без вызова, спокойным взглядом человека, уверенного в своей правоте. Сержант хотел было что-то ответить, но лишь безнадежно махнул рукой и пошел дальше. Отсюда уже и он слышал звук моторов, так что нам стало не до разговоров, да и не собирался, похоже, Плужников продолжать эту опасную беседу. Пока сержант наблюдал за дорогой, я думал о том, что делать дальше. Пробираться к своим, конечно, было нужно, но вот как именно это делать, я пока не понимал. Здесь ведь возможен выбор из массы вариантов. Во-первых, можно пытаться выйти из окружения в том составе, который мы имеем сейчас. В этом случае нам даже не нужно добывать оружие для двух бойцов, оставшихся без винтовок, поскольку что три, что пять «мосинок» в открытом столкновении с немцами нас не спасут, и рассчитывать мы можем только на скрытное передвижение по ночам и некое чудо, которое позволит нам незаметно преодолеть передовую. Идея эта мне не слишком нравилась. К окруженцам здесь, как я успел понять, относятся без особого восторга, и только выход к своим с оружием в руках и документами, а лучше громкий прорыв через линию фронта, может как-то смягчить этот негатив. Мелкой группой эффектно не прорвешься, да и шансов сгинуть где-то по дороге более чем достаточно, хотя сразу отбрасывать этот вариант я все же не стал, решив позже обдумать его более детально. Второй вариант – присоединиться к крупному отряду и выходить из окружения вместе с ним. Таких более или менее организованных групп сейчас в почти захлопнувшемся котле бродило немало. Наиболее сплоченные и не потерявшие пока управления части находились на юге, и можно было предложить сержанту пробираться туда, но, честно говоря, мне все меньше хотелось попасть под командование очередного лихого лейтенанта или капитана, руководствующегося в своих действиях больше идеологией, чем здравым смыслом. Беречь людей в армии самого справедливого в мире государства не привыкли, хоть устав это и предписывал совершенно недвусмысленно. Слова «малой кровью» как-то мгновенно забылись, разбившись о жестокую действительность, а ведь как красиво было написано: «Самым ценным в РККА является новый человек Сталинской эпохи. Ему принадлежит в бою решающая роль. В любых условиях и во всех случаях мощные удары Красной Армии должны вести к полному уничтожению врага и быстрому достижению решительной победы малой кровью». Но кто сейчас вспоминал эти строки устава? Последняя атака старшего лейтенанта Федорова стояла у меня перед глазами, и я не понимал, что буду делать, когда и если меня бросят в такую же бессмысленную мясорубку. Этот вариант я пока решил отложить, как совершенно негодный. Оставалось, по сути, всего два решения: найти небольшой отряд, возглавляемый грамотным командиром, и влиться в него, или самим набрать из одиночных красноармейцев, пробирающихся к своим, более-менее боеспособное подразделение. Командовать при этом, конечно, буду не я, а сержант Плужников, но это, явно не худший вариант – с сержантом кое-какое взаимопонимание у меня, кажется, наклевывается. Оба этих решения имели один общий недостаток. Практически невозможно было предсказать, как поведет себя новый командир или сержант Плужников, если командиром останется он. И тот и другой могли принять решение присоединиться к более крупной части, а не выходить из котла самостоятельно, и помешать этому я бы не смог. В результате оба кажущихся удачными варианта грозили свестись к уже рассмотренному очень печальному раскладу. – Нагулин! – шепотом позвал меня сержант, и я осторожно переместился к его наблюдательной позиции, – Похоже, прошли немцы. Можно пересекать дорогу. Приведи наших. – Есть! – так же тихо ответил я и стал пробираться назад в чащу леса. Когда мы вернулись к сержанту, ситуация на дороге снова изменилась, но на этот раз нам, кажется выпал шанс, правда, как всегда, не бесплатный. Движущийся в сторону фронта грузовик «Бюссинг-наг» в сопровождении одинокого мотоцикла выглядел в текущих обстоятельствах довольно странно. То ли немцы сочли, что здесь уже относительно безопасно, то ли грузовик сломался и отстал от колонны, но факт оставался фактом – к нам приближался противник, который был нам по зубам, и упускать такую возможность не стоило. – Товарищ сержант, в километре к западу по дороге движутся грузовик и мотоцикл, – доложил я командиру. – Приближаются к нам, скоро появятся в прямой видимости. Больше я там никого не слышу. Мы плохо вооружены и почти не имеем боеприпасов. Разрешите уничтожить немцев и захватить оружие и транспортные средства? Сержант дернулся и посмотрел на меня с некоторым удивлением. Ну да, я раньше все сбежать норовил с поля боя, а тут такое… – А если там пехота, в грузовике? – с сомнением произнес Плужников, – тут-то они нас и возьмут тепленькими. На самом деле я знал, что под брезентовым тентом «Бюссинга» людей нет – сканеры сателлита легко засекли бы инфракрасное излучение человеческих тел. Но сержанту надо было ответить что-то другое. – Риск есть, – согласился я, но небольшой. – Если бы там пехота была, зачем бы тогда мотоцикл в охрану отрядили? – Разумно, – кивнул сержант. – А справишься? Отсюда до дороги метров двести пятьдесят… – Двести семьдесят, – уточнил я, – справлюсь, товарищ сержант. Только вы с Чежиным по машинам не стреляйте, пожалуйста. Не хотелось бы грузовик повредить или пулемет на мотоцикле пулями разбить – полезные это вещи в отрядном хозяйстве. А вот если кто-то из немцев успеет выскочить и залечь, тогда ваша помощь мне точно понадобится. – Наглый ты, Нагулин, – усмехнулся Плужников. – Обвиняешь командира в неумении стрелять? Да ладно, не напрягайся. Я тебя понял. Чежин, слышал, что мой заместитель сказал? Стрелять только по немцам, покинувшим транспортные средства. – Есть! – шепотом ответил Борис, бросив на меня короткий взгляд. Мотоцикл показался из-за поворота через пару минут. За ним с небольшим интервалом ехал тентованный грузовик. Двое солдат в кабине «Бюссинга» и двое на мотоцикле. Двигались немцы не слишком быстро и внимательно смотрели по сторонам. Чувствовалось, что здесь им неуютно. Что ж, это правильно – беспечность в прифронтовой полосе имеет свойство выходить боком. Вот только вряд ли бдительность вражеских солдат могла им в этой ситуации помочь. Мой первый выстрел предназначался водителю мотоцикла. Этот немец был самым мобильным из всех, и мог в любой момент соскочить со своей машины и укрыться в какой-нибудь придорожной канаве, из которой его потом пришлось бы выковыривать, теряя время. Немец умер мгновенно – пуля в висок не оставляет шансов. Конвульсивным движением рук водитель вывернул руль, и мотоцикл перевернулся. Это несколько осложнило дело, поскольку вторым в очереди у меня стоял пулеметчик, но сейчас он некоторое время был не опасен. Даже если солдат не получил серьезных травм, ему еще предстояло выбраться из-под опрокинутого мотоцикла. Водитель грузовика, похоже, не сразу понял, что произошло. То ли он не услышал выстрела, то ли просто сработали рефлексы, но первой его реакцией была попытка уклониться от столкновения с внезапно перевернувшимся мотоциклом. «Бюссинг» резко затормозил, и его повело влево. А вот пассажир понял все сразу. Судя по знакам различия, это был унтер-офицер и, видимо, имел он немалый боевой опыт. Дверь кабины немец распахнул еще до того, как грузовик остановился, и выпрыгнул из машины, уйдя перекатом в кювет. Реакции этого вояки можно было только позавидовать, и я досадливо поморщился. Вторым выстрелом я успокоил водителя, дернувшегося было последовать примеру своего командира. Пулеметчик пока не подавал признаков жизни – то ли был оглушен, то ли просто затаился. Но он сейчас волновал меня в меньшей степени, главной проблемой оставался сбежавший унтер, грамотно определивший, откуда ведется огонь и занявший позицию где-то за грузовиком. Впрочем, почему где-то? Вот он – лежит в придорожной канаве, раскладывая приклад своего МП-40, и пытается решить, что ему делать дальше. В другой ситуации наиболее разумным было бы немного подождать. Немец не знал о моих возможностях, и рано или поздно высунулся бы, чтобы осмотреться. Для точного выстрела мне хватило бы и одной секунды. Но этот унтер отлично знал свое дело, и понимал, что время работает на него, а подставляться под огонь невидимого противника бессмысленно. Рано или поздно на дороге появится очередная немецкая колонна и тогда ему будет достаточно просто дать очередь в воздух, предупреждая своих об опасности. Но ведь просто лежать, вообще не высовываясь, он тоже не мог – вдруг я не один, и мои товарищи предпримут обход. По сути, сейчас результат схватки зависел от того, у кого крепче нервы, ну и от ряда случайностей, таких как появление на дороге дополнительных действующих лиц. Правда, случайным этот фактор был только для немца, а я прекрасно знал, что минут пятнадцать-двадцать у нас есть, а дальше на сцене нарисуется очень серьезная немецкая часть, в составе которой есть даже десяток танков чешского производства. Эти легкие машины, носившие в девичестве название LT-38, но потом переименованные немцами в 38(t), на момент начала войны составляли почти пятую часть всего немецкого танкового парка, но мне сейчас было решительно без разницы, легкие это танки или средние – встречаться с ними я не имел никакого желания. – Товарищ сержант… – Я понял, – ответил Плужников, не дослушав, – Сейчас мы заставим его высунуться. Боец Чежин, за мной! Будем обходить противника справа. – Пошумите немного, товарищ сержант, – попросил я командира. – Пусть нервничает. Только, пожалуйста, не забудьте про пулеметчика. Что-то он слишком тихо себя ведет там, под мотоциклом. Не верю я, что он насмерть разбился. И еще. Я пока ничего не слышу, но думаю, что у вас есть максимум минут десять. Потом на дороге могут появиться немцы. Плужников молча кивнул и, пригнувшись, побежал вперед-вправо, совершенно не стесняясь с хрустом ломать сапогами попадающиеся под ноги ветки. Я внимательно следил за немцем. Секунд через сорок унтер услышал, как сержант с Борисом ломятся через подлесок и действительно занервничал, но высовываться не спешил – понял, похоже, что его провоцируют. Умный оказался вояка, и опытный. Мне в какой-то момент даже жалко стало его убивать. Эх, найти бы такого офицера у нас… Вот с кем я бы не побоялся переходить линию фронта. А немец, между тем, принял решение, причем, на мой взгляд, единственно верное в данной ситуации. Он видел результаты моей стрельбы и отлично осознавал опасность. Заслышав шум справа, унтер быстро пополз по придорожной канаве в противоположную сторону. Ему нужно было преодолеть метров пятьдесят до места, где лес вплотную подходил к дороге. Дальше он, видимо, собирался внезапным броском пересечь несколько метров до ближайших кустов и затаиться за ними или уйти вглубь зарослей. Нормальный план, если считать, что я его не вижу и ожидаю, что он прячется где-то за грузовиком. Пока отреагирую на его появление в пятидесяти метрах слева, пока прицелюсь… В общем, у немца могло получиться. Однако не срослось. Я ждал его броска, и как только унтер выпрыгнул из своего укрытия, сухо треснул выстрел моей винтовки. Почти одновременно со мной выстрелил и сержант. Пулеметчик все-таки остался жив и попытался воспользоваться личным оружием при приближении Плужникова и Чежина, но мое предупреждение не пропало даром, и немец не успел ничего сделать. Когда мы с Синцовым и Шарковым добежали до перевернутого мотоцикла, сержант с помощью Бориса уже снял с коляски пулемет MG-34 и сосредоточенно обыскивал убитых немцев и вывалившиеся из бокового прицепа вещи на предмет оружия боеприпасов. Я не стал им мешать и решил сразу заняться «Бюссингом». Немецкий пулемет MG-34 в ручном варианте с коробом для ленты на 50 патронов. Калибр 7,92 мм. Прицельная дальность 400 м. Предельная дальность 600 м (по групповым целям). Скорострельность 600-1000 выстрелов в минуту. – Бойцы, за мной! – махнул я рукой отставшим от меня тяжело дышавшим красноармейцам и забрался в кузов съехавшего на обочину грузовика.