Лишить противника грамотного командования – первейшая задача любого командира в бою, если, конечно, он хочет победить малой кровью. Не всегда это возможно, но если уж такой шанс есть, его нужно использовать на все сто процентов. Пятнадцатимиллиметровая броня «Ганомага» не смогла противостоять пуле с твердосплавным сердечником, способной на этой дистанции пробить стальную плиту толщиной в два сантиметра. Тело обер-лейтенанта отбросило назад, на второго номера пулеметного расчета, возившегося с лентами к MG-34. Только теперь немцы отреагировали на угрозу. Звук моего первого неудачного выстрела они, несомненно, слышали, но вспышку не видели, и никаких последствий для себя тоже не обнаружили. Мало ли что там, в лесу, могло грохнуть? Может, своя же пехота гоняет русских диверсантов, спаливших «Бюссинг» и мотоцикл. Зато после гибели обер-лейтенанта они как с цепи сорвались. Первым залился длинной очередью пулемет на командирском «Ганомаге». Его немедленно поддержал коллега на втором бронетранспортере, а потом и пулеметчики-мотоциклисты. Цели немцы не видели, но предполагали, что враг затаился где-то на опушке леса, откуда, собственно, они и ждали появления противника, и сейчас пулеметчики заливали ее огнем из всех стволов. Случайные пули иногда посвистывали над нами, но в основном они выкашивали кусты и валили молодые деревца метрах в пятидесяти от нас ниже по пологому склону. Я продолжал стрелять, как автомат, перезаряжая «панцербюксе» и наводя его на цели в порядке убывания их опасности. Плотность пулеметного огня на глазах спадала, но где-то через минуту захлопали пехотные минометы, привезенные немцами с собой. Минометчики старались бить по опушке, но первый залп пошел с перелетом и, одна мина разорвалась в опасной близости от нашей позиции. По стволам деревьев простучали осколки, матерно ругнулся Плужников, но у меня не было времени отвлекаться на происходящее за спиной. Я немедленно переключился на новые цели, и достаточно быстро подавил минометные расчеты, в спешке занявшие крайне неудачные позиции. В двух коробах, закрепленных по обе стороны ствола моего ружья, хранилось по десять патронов. В очередной раз протянув руку, чтобы перезарядить оружие, я наткнулся на пустоту. Оперативный запас иссяк, и теперь нужно было доставать патроны из сумки. В моей стрельбе возникла вынужденная пауза, но и со стороны поля больше не раздавалось выстрелов, зато я отчетливо расслышал громкий крик на ломаном русском: – Русский, не стреляй! Возле командирского «Ганомага» я увидел немецкого солдата, вставшего в полный рост с поднятыми вверх руками. Дальше он кричал на чудовищной смеси русского и немецкого: – Не стреляй! Я сдаюсь! Вы убили всех, здесь больше никого не осталось. Мой отец был коммунистом. Его ценил сам Эрнст Тельман! Отца арестовали в тридцать третьем, и я не знаю, что с ним теперь. Я не хотел воевать с вами – меня мобилизовали и отправили сюда! Не стреляй! * * * Когда пуля, пробив лобовую броню «Ганомага», убила обер-лейтенанта Мюллера, обер-ефрейтор Иоган Шульц находился слева от него, на своем месте механика-водителя. Увидев, что случилось с командиром и поняв, что броня его не защитит, Иоган распластался на полу боевого отделения бронетранспортера. Сейчас от него, как от водителя, никаких активных действий не требовалось, и солдат предпочел укрыться от вражеского огня как можно надежнее. Пулемет наверху застучал, посылая длинные очереди куда-то в сторону леса, откуда, как говорил погибший командир, должны были появиться подгоняемые пехотой русские. Буквально секунд через двадцать на Шульца сверху упал убитый пулеметчик, а вслед за ним и сменивший его второй номер расчета. Откуда-то снаружи раздались характерные хлопки минометных выстрелов, но вскоре стихли и они. Треск выстрелов раздавался уже со всех сторон, но Шульц четко понимал, что что-то в этой операции пошло сильно не по плану. Он осторожно выбрался из-под тел погибших товарищей. Интенсивность стрельбы быстро снижалась, и лишь долетавшие от недалекого леса регулярные гулкие хлопки формировали звуковую доминанту развернувшегося сражения. Неожиданно выстрелы стихли, и Иоган решился приподнять голову над бронированным бортом. Открывшаяся картина его потрясла. Всюду лежали мертвые тела немецких солдат, погибших прямо на своих позициях. Шульц понял, что остался один, и его объял животный страх. Судя по всему, весь этот ужас стал результатом работы русского снайпера, но почему его пули пробивали броневые листы? И почему он не стреляет, ведь он наверняка видит его? Иоган зажмурился, приготовившись к смерти, но выстрела все не было, и тогда механик-водитель резким движением перебросил свое тело через борт бронетранспортера, приземлился на четвереньки, и, вскочив, закричал, судорожно вспоминая слова из немецко-русского военного разговорника: – Русский, не стреляй! Он кричал что-то еще. Позже Шульц так и не смог вспомнить, что именно. Кажется, что-то про отца, про немецких коммунистов и Эрнста Тельмана. Как бы то ни было, но это подействовало – страшный русский снайпер так и не выстрелил, зато со стороны леса раздалась команда на неплохом немецком, в котором Шульц едва различал какой-то неуловимый акцент, легко сошедший бы, впрочем, за особенности диалекта. – Стой, где стоишь, солдат! И не дергайся. Из леса раздалась длинная пулеметная очередь и несколько винтовочных выстрелов, однако стреляли явно не в Шульца, и немец остался стоять в полный рост. Словно эхом в глубине леса рассыпалась дробь резких хлопков и перестук автоматных очередей. Более солидно отозвался MG-34, но все это было еще довольно далеко, не меньше чем в полукилометре, а из леса уже выбежала четверка русских солдат. В одном из них механик-водитель легко узнал виновника того ужаса, в который превратилась казавшаяся столь легкой охота на русских окруженцев. Молодой солдат не отличался богатырским телосложением, хоть и был довольно высок, но весьма нелегкое противотанковое ружье нес непринужденно, будто оно весило пару-тройку килограммов, а ведь за его плечами болтался еще и набитый чем-то ранец, причем Шульц сильно подозревал, что железа в нем более чем достаточно. Пробежав примерно половину расстояния до бронетранспортеров, тот русский, что нес пулемет, развернулся и дал длинную очередь по опушке леса – не стремясь в кого-то попасть, а просто, чтобы оттуда никто не торопился высовываться. – Машина на ходу? – без предисловий спросил солдат с «панцербюксе» в руке. Щульц ничуть не удивился, что именно этот русский в группе вражеских солдат владеет немецким языком. – Яволь! – Иоган непроизвольно принял стойку «смирно». – Заводи, солдат! – русский слегка подтолкнул Шульца к «Ганомагу», – Не бойся, Красная армия – самая гуманная армия в мире. У нас даже в уставе написано, что к пленному врагу личный состав РККА великодушен и оказывает ему всяческую помощь, сохраняя его жизнь. Но это только если пленный враг ведет себя правильно. Ты все понял, солдат? – Яволь, – повторил Шульц и бодро полез на броню. * * * Красноармеец Синцов погиб мгновенно. Шальная мина, залетевшая на нашу позицию, взорвалась в метре от него, не оставив бойцу никаких шансов. Сам того не зная, Синцов прикрыл своим телом командира, и Плужникову достался лишь один осколок, вырвавший клок волос над ухом и оставивший глубокую кровоточащую царапину. Крови из этой раны вытекло много, но серьезной опасности она не представляла. Борис, как умел, перевязал командира бинтом из индивидуального перевязочного пакета, и Плужников вновь припал к своему пулемету, ожидая подхода немцев из леса. Я всего этого не видел. Сержант рассказал мне о гибели Синцова только после того, как мы бегом преодолели расстояние, отделявшее нас от немца, торчавшего посреди поля с поднятыми вверх руками, загнали его в «Ганомаг» и заставили завести и развернуть машину. Мы на максимальной скорости уходили в сторону ближайшего лесного массива, более крупного, чем тот островок леса, в котором мы столь неудачно пытались скрыться раньше. Немецкий средний полугусеничный бронетранспортер SdKfz 251, (Sonderkraftfahrzeug 251). Создан фирмой Hanomag в 1938 году на базе артиллерийского тягача. Броня: 14,5 мм (днище и крыша корпуса – 8 мм). Максимальная скорость 53 км/ч. Сказать по правде, мы едва успели. Наш трофейный «зондеркрафтфарцойг» развивал по бездорожью не больше тридцати пяти километров в час, и мы успели отъехать от разгромленной немецкой позиции всего пару сотен метров, когда на опушке леса появились первые вражеские пехотинцы. Надо отдать должное пленному механику-водителю, он делал свою работу честно – видимо, жить очень хотелось. Пули немецких винтовок и пулеметов бессильно стучали по кормовым бронедверям «Ганомага». В голову их командира не пришло захватить с собой что-то наподобие моего ружья – воевать в лесу с танками немцы не собирались, так что теперь им оставалось лишь бессмысленно жечь патроны, стреляя нам вслед. Впрочем, дисциплинированный немецкий офицер, командовавший облавой, быстро пресек бесполезную трату боеприпасов, и огонь прекратился. До леса мы добрались без осложнений, но дальше нужно было принимать какое-то решение. Вот так просто разъезжать по немецким тылам на бронетранспортере, мягко говоря, не стоило. От машины требовалось избавиться, поскольку глубокие следы, оставляемые ее гусеницами, спрятать мы не могли никак, а то, что немцы от погони не откажутся, не вызывало сомнений не только у меня, но и у сержанта. Правда, какое-то время в запасе у нас имелось. Картинка со спутника показывала, что пока организовать преследование немцы не смогли. Гнаться за нами на грузовиках и мотоциклах после разгрома маневренной группы их командование, видимо, сочло опрометчивым, а для того, чтобы подтянуть более серьезные силы требовалось время. Выбирать нам не приходилось, и лес, в который мы спешно отступили, находился совсем не на востоке, куда изначально планировал двигаться сержант, а на юго-западе от начальной точки нашего маршрута. Хотели мы того, или нет, но мы приблизились к Умани, куда так стремился старший лейтенант Федоров. Площадь лесного массива, в который мы вломились на «Ганомаге», была вполне достаточной, чтобы в относительной безопасности дождаться здесь уже недалекой ночи. Вот только, как оказалось при внимательном рассмотрении, не мы одни выбрали его в качестве временного убежища. Сателлиты фиксировали значительное скопление людей в восточной части леса. Кроме большой группы окруженцев, возможно даже какой-то организованной части, это никто быть не мог – не станут же немцы зачем-то забираться в лес и сидеть там, стараясь не себя не обнаружить. Своим эффектным появлением мы подложили этим людям первосортную свинью, как магнитом притягивая внимание врага к месту их дневки. Я, правда, надеялся, что задерживаться здесь на ночь они не планируют, но все равно чувствовал себя как-то неуютно. – Нагулин, видишь вон тот овраг? – тронул меня за плечо сержант. – Прикажи пленному загнать бронетранспортер туда. – Есть, – ответил я и перевел приказ механику-водителю. Немец ощутимо занервничал. В том, что рано или поздно мы решим покинуть «Ганомаг», он и раньше не сомневался, но теперь, когда это стало фактом, пленный всерьез обеспокоился своей дальнейшей судьбой, он ведь больше был нам не нужен. Тем не менее, приказ немец выполнил беспрекословно, прекрасно понимая, что в ином случае он лишь приблизит возможные проблемы, а то и создаст себе их на пустом месте. – Чежин, свяжи пленному руки за спиной, – приказал Плужников, когда бронетранспортер остановился. – Нагулин, спроси его, как привести машину в полную негодность, не устраивая здесь стрельбу и взрывы. Минут десять мы курочили ломами двигатель и трансмиссию так выручившей нас машины, ибо оставлять исправную технику врагу сержант не желал категорически. Покончив с этим вандализмом, мы бросили истекающий маслом и рабочими жидкостями «зондеркрафтфарцойг» и углубились в лес. Вскоре выяснилось, что я недооценил болезненность урона, нанесенного нами противнику. Устраивать на ночь глядя целую войсковую операцию по нашему отлову немцы не стали, но минут пятнадцать сосредоточенно долбили по лесу из гаубиц, а перед самым закатом справа от нас прошла пара Юнкерсов Ju-88, накрывших центральную часть леса бомбовым ковром из нескольких сотен мелких осколочных бомб СД-1. Сказать честно, нам очень повезло, что они сбросили свой груз не у нас над головами. Все это время мы отсиживались в небольшом карьере, заброшенном еще до войны и успевшем густо зарасти молодыми деревьями. Фактически, это была внушительных размеров яма, в центе которой даже имелось небольшое озерцо с чистой на вид водой, которой мы наполнили опустевшие за день фляги. – Товарищ сержант, неужели это мы им так перцу под хвост насыпали, что они аж авиацию по наши души прислали? – удивленно произнес Борис, провожая взглядом удаляющиеся немецкие бомбардировщики. – По всему выходит, что да, – пожал плечами Плужников, – хотя, если честно, я тоже не ожидал такой бурной реакции. – Эксцесс исполнителя, – пожал я плечами. – Чего? – вытаращился на меня Борис. – Поясни, Нагулин, – сержант тоже посмотрел на меня с интересом. – Командир пехотинцев, которые выгоняли нас из леса, наш отряд не видел и численность его себе не представляет. Он слышал интенсивную стрельбу, причем в общей массе звуков четко выделись выстрелы противотанкового ружья – оружия, которого у немцев с собой не было. Потом его люди были обстреляны из пулемета и винтовок, а когда они вырвались на опушку – увидели разгромленную маневренную группу и удирающий бронетранспортер. Что мог немецкий офицер доложить вышестоящему начальнику? Операция провалена, это очевидно. Понесены большие потери в людях и технике, это тоже факт. Кто будет в этой ситуации крайним, объяснять не надо, а значит, что делает офицер? Докладывает о столкновении с крупным и хорошо организованным отрядом противника, имеющим на вооружении противотанковое оружие, с помощью которого и была уничтожена бронетехника его подразделения. Силами пехоты преследовать врага он не имел возможности и максимум, что смог сделать – обстрелять отступающий на захваченном «Ганомаге» арьергард диверсионного отряда противника. Зато он выслал разведку, которая установила направление отхода врага и примерный район его дислокации. Дальше объяснять? – Не, – качнул головой Борис, – дальше мы сами видели. – Так, – напряженно произнес сержант, поднимаясь, – Чежин и Шарков, остаетесь с пленным и готовите лагерь к ночевке. Огонь не разводить. Провести ревизию имеющегося продовольствия и боеприпасов. Вернусь – доложите. – Есть! – Нагулин, за мной! Нужно осмотреться на местности. Мы выбрались из бывшего карьера, и отошли от лагеря метров на двести. Уже ощутимо стемнело, и видимость оставляла желать лучшего, но сержант вытащил меня сюда явно не для разглядывания кустов и деревьев. – Догадываешься, зачем позвал? – словно услышав мои мысли, спросил Плужников. – У вас накопилось ко мне множество неприятных вопросов, товарищ сержант, – ответил я, обозначив легкое пожатие плечами, – и вы хотите получить на них ответы. – Накопилось, – согласился Плужников, – и действительно неприятных. Ты откуда немецкий знаешь, боец? Вопрос этот рано или поздно мне обязательно должны были задать, и, я был уверен, что зададут его не раз, поэтому заранее подготовил по возможности непротиворечивую историю, хотя, конечно, понимал, что шита она белыми нитками и по-настоящему серьезные люди в нее не поверят. Врать сержанту мне отчаянно не хотелось, но ситуация обязывала, и, внутренне вздохнув, я начал излагать: – Моя родная бабка, Имма Клее, была чистокровной немкой из семьи крестьян-колонистов, перебравшихся в Россию в конце прошлого века. Как уж они встретились с моим дедом, я не знаю. Слышал только, что было это уже после переезда нашей семьи в Сибирь. Подробностей мне никогда не рассказывали. У нас к бракам с иноверцами относились, скажем прямо, сугубо отрицательно, и бабке пришлось очень непросто, как и деду, впрочем. Но любовь – штука всесокрушающая, особенно при грамотном применении, и своего они добились. Имма оказалась еще той штучкой, и задвинуть себя в угол никому не позволила, настояв на том, что ее дети будут говорить по-немецки не хуже, чем по-русски. Дед ее поддержал, да и сам лет через десять после свадьбы уже свободно говорил на родном языке жены. Вот так и пошло. Я-то бабку помню довольно смутно, только по раннему детству, но основам немецкого меня учила именно она. Сильная была женщина, повезло с ней деду, жаль только умер он рано, я его не помню совсем. Дальше меня учил отец. В тайге зимы длинные и скучные, а я с детства любил учиться, благо книг разных в нашем доме всегда хватало – не бедная семья была. – Бабка, значит, – прищурился Плужников, – ну, допустим. А как объяснишь, что на незнакомой местности ориентируешься, как во дворе собственного дома, и географию знаешь, как будто специально учил карту предстоящих боевых действий? – Так специально и учил, товарищ сержант, – с искренним удивлением ответил я, заставив Плужникова ощутимо дернуться. – Я же говорил уже, что с детства имел тягу к знаниям, а география – вообще одна из моих любимых наук. Вы думаете, я только карту Советского Союза знаю? Ничуть не бывало. Ту же Германию, будь она неладна, я знаю не хуже. И Англию, и САСш, вплоть до столиц и основных городов каждого штата. Если хотите проверить, можете выбрать любую страну мира, и я назову вам ее столицу, пару крупнейших городов, опишу, где она находится на глобусе, какие там наиболее крупные реки и горы и какие народы ее населяют, а если надо, то и примерную карту нарисую… – Стоп! – остановил меня Плужников, – пока достаточно. Слова твои я проверю, но позже, а сейчас ответь мне еще на один вопрос: где ты научился так обращаться с немецким противотанковым ружьем? Только не надо петь мне песни про то, какой ты знатный охотник. Это ведь почти пушка, и вряд ли ты по лесным зверям и птахам стрелял из подобных систем. История про убитую тобой в шестилетнем возрасте ворону, извини, меня не устроит. Ты выстрелил двадцать один раз – один патрон в стволе плюс двадцать в коробах на ствольной коробке. При этом достоверный промах был только один, и, судя по тому, что я увидел на поле, больше ты не мазал. С трехсот метров! Из незнакомого оружия с чудовищной отдачей, и сквозь листву и ветки, почти полностью перекрывающие обзор. Как ты это сделал?! – Я люблю и умею стрелять, товарищ сержант, – спокойно ответил я, – а все, что имеет ствол, понимаю интуитивно, так я устроен. Особенно легко мне дается хорошее оружие, в котором все до мелочей продумано его создателями. Про это немецкое ружье я, правда, такого сказать не могу – слишком оно сложное и тяжелое, но все равно понятное. Будет возможность, дайте мне в руки заведомо незнакомый мне образец, и я разберусь с ним за пару минут. Что же касается стрельбы сквозь ветки кустов и деревьев, так это как раз мой основной таежный навык – я всю сознательную жизнь стреляю в таких условиях. – Складно излагаешь, боец, – покачал головой Плужников, – и я тебе даже верю, в основном. Но не потому, что твои ответы не имеют изъянов, а потому, что я отлично понимаю, что если бы не ты, то лежал бы сейчас сержант Плужников, простреленный немецкой пулей, у той железнодорожной насыпи. Как твое имя, боец? – Петр. – Ну а я – Иван. Будем знакомы, – протянул мне руку сержант, и я ее с удовольствием пожал. – Так вот, Петр, в том, что ты не шпион и не враг, я практически убежден, но я всего лишь сержант, и если мы все-таки выйдем к своим, мои слова в твою защиту могут тебе и не помочь. Ты необычен, боец, а необычен, значит, опасен. Ты слишком много знаешь и умеешь для вышедшего из тайги охотника, и видел эти твои умения не только я. Чежина и Шаркова будут допрашивать, как и немца, впрочем, и то, что они расскажут, наверняка заинтересует очень многих. Так что готовься, товарищ Нагулин, и будь осторожнее в своих словах и действиях, это я тебе, как сотрудник НКВД с немалым опытом, настоятельно рекомендую. Глава 7