– Я желаю поговорить с вами, Генрих, прямо сейчас. Я не видела вас несколько недель. – Его брови удивленно поползли вверх, но я настаивала на своем. С улыбкой. – Мне бы очень хотелось, чтобы вы уделили своей супруге пять минут. – Разумеется. – Его губы растянулись в быстрой улыбке. – Если вы наведаетесь ко мне через час после полудня. Я не была ни удивлена, ни шокирована. Все это уже не могло довести меня до слез. С тех пор как я, наивный ребенок, стояла рядом с Генрихом перед алтарем церкви в Труа, мной был проделан огромный путь. По сравнению с той испуганной девчушкой, которая тряслась от страха, когда одна сидела на коронационном банкете, у меня теперь было несоизмеримо больше уверенности в себе. Недели, которые я провела в одиночестве после своей наскоро сокращенной поездки по стране, добавили мне наконец-то лоска невозмутимости, пусть пока что и довольно хрупкой. – Нет, милорд, прямо сейчас. – Я гордо подняла подбородок еще чуть выше. – Будьте любезны. До последней секунды я думала, что Генрих мне откажет, даже теперь. Думала, что он прикажет мне уйти. Но вместо этого мой муж лишь коротко кивнул Хамфри и епископу, и те оставили нас одних. – Итак? Вы говорили о каких-то новостях. – Да. – То, как глубоко мои ногти впились в сжатые в кулак руки, сигнализировало мне о том, что моя смелость имеет границы. – Я ношу вашего ребенка. Ощущение было такое, будто я на публике разделась до нижней сорочки. От повисшей в комнате тишины у меня по коже побежали мурашки. Генрих выронил лист пергамента, который держал в руках, и тот упорхнул на пол; впервые с моего появления в этой комнате король посмотрел на меня по-настоящему внимательно. – Я ношу вашего ребенка, – повторила я. – Думаю, он родится накануне Рождества, и молю Господа, чтобы это был сын. Эти произнесенные вслух слова вызывали во мне несравненное чувство радостного возбуждения – наконец-то я сделала нечто такое, что вызовет у Генриха подлинное одобрение. Безусловно, это должно изменить ситуацию. Это заставит его вновь обратить на меня если не любовь, то, по крайней мере, внимание. Я ношу его сына, и он будет благодарен мне, будет внимателен и не станет относиться к своим супружеским обязанностям пренебрежительно, напоминая в постели ленивую служанку, которая, убирая комнату, сметает пыль под ковер. Я знала, что это было лучшее, что я могла совершить для Англии. Поскольку открытие это я сделала лишь за несколько дней до возвращения короля, мой секрет пока что знала только Гилье, каждое утро державшая передо мной тазик, когда у меня начинались приступы рвоты. Я рожу Генриху ребенка, завоюю его благодарность и докажу, что заслуживаю уважительного отношения к себе не только потому, что согласно подписанному в Труа договору, который вот-вот должен быть ратифицирован парламентом, принесла ему французскую корону, но также благодаря наследнику, которого я ему подарю. И наш с ним сын станет королем Англии и Франции одновременно. Я приказала себе стоять неподвижно, пока Генрих смотрит на меня из-под сдвинутых в одну линию бровей. Я даже не показывала ему своего удовольствия. Пока что не показывала. Но почему он ничего не говорит? Почему не испытывает такого же восторга, как и я? – Генрих, – сказала я, так и не дождавшись ответа. – Если у меня родится сын, вы достигнете всего, к чему так стремились. И объедините короны Англии и Франции. О чем он сейчас думает? Его взгляд был непроницаем, тело напряжено, вышитые на груди леопарды хранили неподвижность. – Наш ребенок – наш сын – станет королем Англии и Франции, – продолжила я, занервничав и лишившись присутствия духа. – Разве вы не рады? Это наконец сработало. Лицо моего мужа вдруг озарилось яркой улыбкой, как это было в день нашего знакомства – тогда у меня едва не подкосились колени. Так же улыбка Генриха подействовала на меня и сейчас. Точно так же. «Господи, помоги мне!» – подумала я. Генрих в три торопливых шага подошел ко мне и принялся целовать мой лоб и губы с таким пылом, какого я за ним прежде не замечала. – Екатерина… Моя славная девочка… Это самая лучшая новость, на какую я мог надеяться! Мы закажем мессу. Будем горячо молиться о сыне. О сыне, именем Господа нашего! Идите же переоденьтесь. Мы поедем в аббатство, чтобы отметить этот знаменательный день! Быстрое прикосновение к моей щеке, и Генрих, еще раз поцеловав мне напоследок пальцы, оставил меня; от горького разочарования я готова была расплакаться. О, как бы мне хотелось, чтобы муж заключил меня сейчас в объятия, осыпал нежными поцелуями, доверительно признался мне, что счастлив, что думал обо мне, что скучал – и даже что благодарен мне за выполненный королевский и супружеский долг. Но вместо этого он лишь бросил: – Мне необходимо поскорее закончить дела. Его лицо продолжало светиться радостными эмоциями, но руки уже держали какие-то важные документы, и глаза были устремлены на них. – А потом мы вместе со всей страной отпразднуем величайший подарок, который вы мне сделаете. Величайший подарок. Это тем не менее не помешало Генриху торопливо закрыть за мной дверь – он выпроводил меня искать, что бы такого праздничного надеть сообразно столь чудесному поводу. Возвращаясь в свои покои, я уже не бежала. Я шла медленно, раздумывая над тем, что мое место в жизни Генриха всегда будет второстепенным по сравнению с его ролью венценосца. Может быть, все изменится после рождения ребенка? Нет, недели, проведенные врозь, ничего не изменили. Я, точно обделенное вниманием дитя, видела любовь там, где ее не было, а имела место лишь терпимость и умеренное расположение. От надежды на нечто большее я отказалась еще в Беверли, после того как Генрих не рассказал мне о своем горе. Теперь я оставила пустые ожидания, даже когда, облаченная в роскошное синее – как одежды Девы Марии – с золотым шитьем платье и накинутый мне на плечи королевский плащ из меха горностая, праздновала это знаменательное событие в аббатстве, где хор пел мне хвалебные песни, провозглашая королевой, которая вскоре станет матерью наследника английского престола. В этот миг мне улыбались даже мои придворные дамы. – Вы останетесь здесь, в Вестминстере, – сообщил мне Генрих, провожая в мои покои после очередного бесконечного пира, устроенного по этому случаю для иностранных послов; сказано это было тем же тоном, каким он последний час раздавал многочисленные приказы. – Как только родится сын, вы обязаны немедленно известить меня об этом. Мой муж готовился к неумолимо надвигающемуся событию – отъезду с армией в Кале. Я не стала тратить время на то, чтобы поинтересоваться, буду ли я его сопровождать. Если Генрих не хотел этого, когда объезжал территории мирной Англии, то явно будет против во время военной кампании, сопряженной с непредсказуемыми сложностями. Светлые дни нашего медового месяца, когда супруг ублажал мой слух пением лучших менестрелей, каких только можно было отыскать в зоне военных действий, казались мне уже далеким-далеким прошлым. Сейчас я, словно сосуд, предназначенный для того, чтобы произвести на свет вожделенного наследника, представляла собой слишком большую ценность и мной нельзя было рисковать. Это дитя должно было воплотить в жизнь мечты Генриха об Английской империи, раскинувшейся с севера до берегов Средиземного моря. А я становилась важной частью его приготовлений. – Да, конечно, – ответила я. Генрих ни на миг не усомнился, что ребенок наш будет мужского пола. Я взяла мужа под руку, стараясь поднять ему настроение. У него на лбу отчетливо виднелась глубокая вертикальная складка, а озабоченный взгляд был устремлен куда-то вдаль. – Вы сможете отметить его появление на свет одновременно с празднованием Рождества Христова. – Да. Перед отъездом я закажу мессу. – А вы сами к тому времени не вернетесь? До Рождества оставалось еще добрых пять месяцев. И Генрих, конечно же, мог бы поспеть в срок. – Если представится такая возможность… Приеду, если смогу. Но, по правде говоря, я так не думала. Готовилась затяжная военная кампания, а с наступлением зимы пересечь Ла-Манш можно будет только в случае самой острой необходимости. Когда мы проходили мимо одного из застекленных окон, я мельком взглянула на Темзу, серую и угрюмую в этот пасмурный день, и у меня возникли мысли о зиме. Должно быть, в это время года Вестминстер представляет собой холодное и неприветливое место. – Думаю, мне лучше переехать в Виндзор, если погода ухудшится, – произнесла я. – Нет. Я быстро глянула на Генриха. Как это ни удивительно, в данный момент все его внимание было направлено на меня. – Но почему же? – Потому что я этого не хочу. Я почувствовала, как в моей груди просыпается бунтарский дух. Раз уж Генриха не будет в Англии, почему бы мне самой не выбрать место для резиденции? Возможно, мой супруг обдумал все недостаточно тщательно; если он и вправду заботится о том, чтобы мне было удобно, ему следует быть открытым к обсуждению этого вопроса. – Мои личные покои в Виндзоре удобнее и не такие… – Я запнулась, подбирая слова. – …Не такие пугающе огромные. Здесь же мне кажется, будто я не дома, а внутри какого-то исторического монумента. К тому же в Виндзоре лучше работает канализация. Да и вид из окон мне нравится больше… Еще раз мельком взглянув на мужа, я предприняла последнюю попытку: – Полагаю, здесь, в центре Лондона, гораздо больше шансов заболеть, чем в Виндзоре. И ребенку там будет лучше: за городом у него будет цветущее здоровье. – Нет. – Генрих больше меня не слушал. – Оставайтесь здесь. Или поезжайте в Тауэр, если пожелаете. Но только не в Виндзор. – Тауэр мне не нравится так же, как и Вестминстер, – сказала я. – А что, если Лондону вновь будет угрожать эпидемия чумы? – Вы не переубедите меня, Екатерина, – ответил Генрих. – Надеюсь, что вы прислушаетесь к моим пожеланиям. Ваша репутация должна быть безупречной во всех отношениях. А еще я рассчитываю, что в мое отсутствие вы не приберете все к своим рукам и не соберете для себя отдельный круг придворных. – Это никогда не входило в мои намерения. Заметив на лице супруга суровое выражение, я поняла: он думает о том, что моя семья, где у моей матери, живущей отдельно от мужа, есть собственный королевский двор, и так пользуется в Европе дурной славой. Мне вдруг стало стыдно. Отделаюсь ли я когда-нибудь от шлейфа слухов об амурных похождениях моей родительницы? – Моя репутация и так безупречна, – резко возразила я. – И нравственные принципы моей матери не имеют ко мне никакого отношения. – Разумеется. Другого я и не ожидал, – ответил Генрих с заметным недовольством. – Просто я хотел сказать, что мать наследника престола должна быть кристально чиста, как Пресвятая Дева Мария. – Но я не понимаю, почему мне непременно нужно находиться в Вестминстере, а не в Виндзоре. Генрих остановился и, поймав меня за запястье, погрузился в долгое выразительное молчание, вглядываясь в мое лицо ясными карими глазами. – Потому, Екатерина, что таков мой приказ. Вы не поедете в Виндзор. Вот и все. Мое низвержение произошло быстро и решительно, и я вернулась к прежней покорности. – Хорошо, – сухо согласилась я. – Я не поеду туда, если вы этого не желаете. – До своего отъезда я отдам все необходимые распоряжения. Генрих отпустил мою руку, и мы пошли дальше. По его глазам я видела, что сейчас не время показывать свой характер; если он так хочет, я останусь в Вестминстере и буду трястись там от холода. В Виндзор я не поеду. Буду добродетельна, как сама Пресвятая Дева; окруженная заботой и надежной защитой, я стану образцом благочестивой женщины. Простившись со своими надеждами, я сохраню доверие мужа; но, кроме этого, в тот миг мне следовало думать исключительно о ребенке. О ребенке, которого я буду любить так, как мои родители никогда меня не любили. Генрих оставил меня и отправился на войну; его отъезд сопровождался привычной суетой армейского похода – блеск золоченых доспехов, щиты с геральдическими гербами, облаченные в тяжелые кованые панцири боевые кони. На прощанье я была удостоена показного официального поклона и быстрого поцелуя в щеку, несколько неловкого из-за шлема с перьями, который мой муж держал в руках, прежде чем сесть на лошадь. Когда-то это произвело бы на меня сильное впечатление. Однако теперь я знала: в первую очередь Генрих думает о том, чтобы произвести столь красивым рыцарским прощанием с женой впечатление на своих подданных. Жаль, конечно, что с Виндзором ничего не вышло. Но мысль зародилась и с каждым днем расцветала в моем сознании все сильнее. Я воображала светлые комнаты, большие камины, теплую воду, текущую из крана, отчего купание в специально оборудованной для этих целей и обложенной плиткой кабинке превращалось в настоящее блаженство. А почему бы и нет, собственно говоря? Генрих не мог все предусмотреть. Его мысли были заняты войной с Францией, и это, без сомнения, отвлекало его, когда он запрещал мне переезжать; я не сомневалась, что в конце концов муж не стал бы возражать против того, чтобы я нарушила его приказ. На самом деле Генрих может о нем даже забыть. А мне, кстати, могло понравиться принимать решения самостоятельно… Дожди шли непрерывно целую неделю, и я наконец решилась. Вестминстерский дворец превратился в холодный серый саркофаг с бесконечными сквозняками, ледяными полами и сырыми стенами, по которым сочилась вода. Мой растущий живот был почти незаметен под кипой меховых накидок и плащей, которыми Алиса меня укрывала. Домашние туфли на меху не спасали от холода, когда мы сбивались в кучку у горящего камина. Никого не тянуло на улицу: все наши занятия происходили в Большом зале, где во время дыхания изо рта шел пар. А затем наступил день, когда вода в моем кувшине покрылась коркой льда. Все, с меня довольно. Дорога для меня проблемы не составит – до предполагаемого рождения ребенка оставалось еще два месяца, – а к уединению в своих виндзорских покоях я смогу приспособиться ничуть не хуже, чем в Вестминстере. – Мы переезжаем в Виндзор, – заявила я Беатрис; неожиданным образом мой голос прозвучал гораздо бодрее, чем мне бы того хотелось. – Да, миледи. – И Беатрис тут же удалилась, чтобы проследить за тем, как упаковывают наши вещи. – Мы что, едем? – переспросила Алиса, удивленная моим новым планом, но готовая признать его преимущества.