Еще некоторое время все просто молчали. Элизабет встала и вышла из бара. Толпа в дверях раздвинулась, пропуская ее. Австриец сидел, глядя в ноты. – Конец, – наконец сказал он. И это действительно был конец. В Белизе он сошел на берег, и больше Дэвид о нем никогда не слышал. * * * Элизабет не пошла в каюту. Она больше часа бесцельно бродила по кораблю, заглянула в курительную и кают-компанию – здесь несколько бразильянок играли в пинг-понг на старом кофейном столике, – миновала большую прачечную и наконец очутилась на дальнем кормовом мостике, о существовании которого большинство пассажиров, скорее всего, даже не подозревало. Впервые Элизабет нашла на корабле место, где не было ни души, только на спинке деревянного палубного шезлонга болтался лифчик от бикини. Элизабет подошла к поручням. С того самого дня, как похитили Элейн, мир превратился для Элизабет в набор жестоких случайностей. Строго говоря, это и помогло ей выжить. В ее вселенной не было места жалкому оптимизму. Может быть, это было и к лучшему? Может быть, в жизни следовало полагаться не на надежду, а на точный расчет? В отличие от сестры, в шесть лет написавшей натюрморт с бананами, который можно было смело вывесить в галерее в Сохо – и посетители принимали бы его за раннюю Фриду Кало, – Элизабет поражала своими успехами в математике. Ее всегда восхищало, как при решении уравнения составные числа складываются, подобно частям головоломки, образуя искомый «х». В те же шесть лет она самостоятельно вывела принцип действия кубика Рубика и могла сложить его даже с завязанными глазами – надо было только знать, сколько раз кубик повернули. Но больше всего Элизабет увлекала теория вероятности. Вместе с доброй половиной американцев она с удовольствием смотрела телевикторины, в которых ведущий торгуется с победителем, предлагая ему обменять выигрыш на ящик с «сюрпризом». Элизабет уже знала: согласно математической вероятности, более значительный выигрыш находится именно в ящике, значит, выбирать надо «сюрприз». Когда они с Дэвидом учились в колледже, Элизабет возила его в Атлантик-Сити, в казино, где еще играли в блек-джек на две колоды, и учила азам подсчета карт. И это было не развлечение – математическим выкладкам Элизабет подчинила всю свою повседневную жизнь. Собираясь в супермаркет за продуктами, мысленно прикидывала, какова в данное время суток вероятность автомобильной аварии с учетом всех факторов: времени (сильно ли загружена дорога? будний день сегодня или выходной? дети уже пошли из школы? не ожидается ли вечером футбольный матч или концерт?), состояния дорожного покрытия (наблюдалось ли выпадение осадков в виде дождя или снега? ведутся ли где-нибудь на пути следования строительные работы?) и надежности транспортного средства (не взял ли Дэвид «санденс», оставив ей старый «кавальер»? когда был последний техосмотр? а замена резины?). Затем Элизабет взвешивала необходимость самой поездки: переживут они неделю без арахисового масла? А соус без хереса будет съедобным? Под конец она соотносила потребность в продуктах и вероятность аварии. Если согласно ее расчетам, основанным на изучении информации из газет и собственном опыте, степень риска была ниже среднего, она садилась в машину. Она прибегала к этой методике во всех случаях жизни: при покупке новой машины, выборе ресторана, приобретении рождественских подарков для Дэвида, скачивании новых песен и поиске работы. Разумеется, все люди время от времени прибегают к подобным расчетам – но мало кто относится к ним с такой серьезностью. Цифры давали Элизабет небольшое преимущество перед хаосом жизни. Но на австрийском музыканте ее система дала сбой. В его музыке она услышала надежду. И испугалась. Надежда опровергала расчет. Надежда означала, что счастье и защиту можно обрести, если просто захотеть. Это было неприемлемо. Это не укладывалось в схему. Она ведь хотела, чтобы Элейн была с ней, но желание не исполнилось. Огромный корабль вспарывал черное полотно ночного моря. На горизонте показались огни другого круизного теплохода. Элизабет постояла немного, слушая гул винтов, а потом подошла к невысоким поручням, тянувшимся вдоль борта. Деревянные горизонтальные перекладины образовывали что-то вроде лесенки. Она встала на первую ступеньку. Насколько вероятно, что ее увидят? (Камер здесь не было, а с верхних палуб точка, в которой ее тело встретится с поверхностью воды, не просматривалась.) А если все же увидят – успеют ли вовремя послать спасательную шлюпку? Простая задачка: складываем скорость движения корабля, его массу и быстроту реакции капитана и делим полученную сумму на силу ее желания утопиться. Все шансы в ее пользу. Похититель Элейн тоже просчитывал шансы – разве не так? Как позже поняла Элизабет, он несколько недель следил за ней, запоминал распорядок ее дня и вычислял, в какой момент вероятность совершить преступление и остаться безнаказанным достигнет максимума. Иначе случившееся не объяснить. В парке всегда были люди – всегда, кроме тех роковых минут. Значит, похититель действовал строго по плану. Разумеется, в его уравнении имелся неизвестный член – мужчина в «кадиллаке». Девочкой Элизабет, ворочаясь ночами без сна, часто думала об этом человеке. Как он узнал о похищении? И почему ничего не сообщил в полицию или хотя бы их родителям? Она поднялась еще на одну перекладину. «Это было неизбежно», – думала она. Уравнение с одним решением. Множитель – человек в фургоне, укравший сестру. Единственная переменная величина – время. Но и в уравнении ее жизни время не было константой. Время делило ее жизнь на отрезки. Время, чтобы надеяться и ждать, что Элейн вернется. Время, чтобы понять: она не вернется. Время, чтобы понять: она мертва. Время, чтобы полюбить Дэвида. Время, чтобы осознать: ему будет лучше без нее. Пока было время, можно было как-то держаться. Она встала на верхнюю перекладину и наклонилась вперед. И тут случилось нечто, явно идущее вразрез с теорией вероятности. – Элизабет, – послышался позади мужской голос. Она повернулась и увидела пожилого человека в панаме. – Спускайся, Элизабет, – сказал он. Она помотала головой. – Спускайся, Элизабет, – повторил он. – Прошу тебя. – Зачем? – спросила она. – И какое вам дело? – Не узнаешь меня? – спросил он и снял шляпу, обнажив редкие седые волосы. Она представила его себе с темными волосами и без морщин. И сразу вспомнила. Его появление здесь не могло быть случайностью, но и закономерность его ускользала от Элизабет. – Это вы, – помолчав, сказала она. – Вы – тот мужчина из «кадиллака». Старик протянул ей руку: – Я тебе все расскажу, только спустись вниз. Элизабет взяла протянутую руку, и он помог ей сойти на палубу. Они стояли и смотрели друг на друга – десять секунд, двадцать, тридцать… Наконец Элизабет улыбнулась. – Сегодня тепло, – сказала она. – Почему вы в перчатках? * * * Он стер с лица остатки крема для бритья и принялся выдергивать из ноздрей волоски, когда Таннер принес ему шарик от крупного подшипника – это был сигнал. Когда Таннеру исполнилось три года, отец Дэвида купил ему настольную игру «Мышеловка». Смысл игры заключался в том, чтобы, соединив между собой несколько замысловатых деталей, соорудить ловушку, приводимую в действие шариком, запускающим механизм цепной реакции. Таннер вознамерился усовершенствовать исходную модель. При помощи деталей из конструктора, кухонной воронки и найденных в мусорном ведре картонных цилиндров из-под пищевой пленки он удлинил ловушку на несколько футов. Однажды, придя вечером домой, Дэвид обнаружил, что «Мышеловка» обосновалась на кухне. Таннер у него на глазах запустил красный пластмассовый шарик по картонной трубке. Шарик с легким постукиванием прокатился по ней, упал в воронку, липкой лентой приклеенную к обеденному столу, а из нее – на стопку книг, которые Таннер сложил так, чтобы шарик в итоге ударил по башмачку «Мышеловки». Дальше игра продолжалась, как было задумано производителем. Пара секунд у Дэвида ушла на то, чтобы осознать, что ему страшно, и еще через пару секунд он понял почему. Его напугала неестественная, нездоровая сосредоточенность во взгляде сына – явный признак обсессии. Он сразу узнал этот взгляд – такой же делался у него самого, когда его поглощала работа. Пустой взгляд коматозника. Элизабет он пугал настолько, что, когда они жили в Кайахога-Фоллс, она прогоняла Дэвида писать в заднюю комнату – лишь бы не видеть этот «зомби-взгляд», как она его называла. Наверное, у Таннера это наследственное. Утром Дэвид перенес «Мышеловку» в детскую. Таннер понемногу вносил в нее все новые усовершенствования. И иногда казалось, что это не Таннер совершенствует ловушку, а она его. Дэвид даже иногда помогал сыну и предлагал свежие идеи, когда Таннеру не хватало своих. Теперь комната мальчика представляла собой громадную «Мышеловку», которая все так же запускалась пущенным по трубе шариком – но теперь тяжелым, весом в фунт, извлеченным из подшипника, купленного Дэвидом на гаражной распродаже в Кенморе. – Пап, – сказал Таннер. – Давай поиграем в Руба. Они назвали игру Рубом в честь Руба Голдберга – газетного карикатуриста, который рисовал такие же нелепые машины в начале ХХ века. Рисунок Голдберга висел в рамке над комодом Таннера – Дэвид купил его в интернете. Отец с сыном пошли в детскую. Для установки «Мышеловки» теперь требовалось около часа. Для Таннера это уже была не игра, а серьезное дело. По сути, это искусство – в конце концов осознал Дэвид. Ну и пусть у других детишки делают аппликации из макарон – его мальчик хочет заниматься вот этим. Приглядевшись, Дэвид понял, что «Мышеловка» снова изменилась. – Что-то новенькое придумал? – спросил он. – Сюрприз, – ответил Таннер. Дэвид с опаской поднес шарик к игрушечному гоночному треку, стоящему на комоде. – Три, два, один… Пуск! – крикнул Таннер. И Дэвид пустил шарик. Тот, набирая скорость, промчался по треку вниз, упал точно в жерло тоннеля и исчез. Секунду спустя выскочил с другого конца и ударился о ручку швабры, поставленной возле тумбочки щеткой вверх. Швабра упала, потянув шнурок, перекинутый через шкив – колесико с желобом. На другом конце шнура палочка из конструктора «Тинкертой» придерживала пружину, присоединенную к игрушечной бейсбольной бите. Пружина распрямилась, и бита – пожалуй, чуть сильнее, чем следовало бы, – стукнула по кнопке музыкального центра. Зазвучала музыка – «Aqualung» любимых Дэвидовых Jethro Tull. Одновременно палочка, качнувшись как маятник, задела первую из разноцветных костяшек домино, поставленных таким образом, чтобы, падая одна за другой, они образовали слово: ПАПА. Последняя костяшка упала на еще один пружинный механизм, соединенный с наполненным песком ведерком. Механизм сработал, с ведерка слетела крышка, песок высыпался, опустевшее ведерко поднялось, а ботинок, с которым оно было соединено при помощи еще одного шкива, – опустился. Он привел в действие еще несколько затейливых приспособлений, в конечном итоге отправив в полет через всю комнату игрушечную кошку – попав в баскетбольную корзину, она запустила базовую модель «Мышеловки». Перед тем как мышеловка опустилась, Таннер, как всегда, быстро выдернул из-под нее игрушечную мышку. Дэвид никогда не спрашивал, зачем он так делает. Он хорошо знал своего сына – Таннеру совесть не позволила сооружать конструкцию, из-за которой кто-то лишится свободы. – Сынок, это фантастика, – сказал Дэвид, хотя на душе у него все еще было неспокойно. – Спасибо, – ответил Таннер. – Я ее весь день делал. – Просто шедевр. А для тети Пегги сможешь снова настроить? – Почему ты все время уезжаешь? Ты что, теперь всегда будешь на работе, как папа Трэвиса? – Просто меня попросили кое-что написать. Как раньше, когда я работал журналистом… – Когда еще была мама? – закончил за него Таннер. – Да. – Мама была красивая? – Ты же знаешь. Я много раз тебе говорил, что да. Неужели ребенок догадался, что сегодня у отца не совсем обычные планы на вечер? Наверное, он что-то почувствовал. Сын пытался защитить мать, которой не помнил, – это и тронуло Дэвида, и слегка напугало. – Расскажи, какая она была красивая. – Как первые лучи утреннего солнца, стучащиеся в окно. – А еще? – Как греза ангела. – Она была така-а-а-я красивая… – …что, если посмотришь в словаре слово «красавица», там будет написано… – «Мама Таннера»! – Точно. Именно это там и будет написано. * * * – Могу я тебе кое в чем признаться? – Конечно, – сказал Дэвид. Они сидели в его «жуке» на парковке гриль-бара «Даймонд». Кэти сняла обруч с кошачьими ушками, позволив волосам рассыпаться по плечам – кроме пары боковых прядей, которые она на манер хиппи повязала вокруг головы. От нее пахло дешевым шампунем и арахисовым маслом. С первой минуты встречи она грызла ноготь на левом указательном пальце, который не выпускала изо рта. «Не пора ли ей озаботиться своим здоровьем, – подумал Дэвид, – с учетом того, сколько лака для ногтей попадает в ее организм?» Едва успев сесть в машину, она настроила радио на местную музыкальную индистанцию и стала подпевать какой-то мутной песне Тори Эймос, которую Дэвид слышал первый раз. На Кэти были черные чулки, зеленое платье, а поверх него – футболка с Ramones. Было совершенно очевидно, что она никогда толком не слушала Ramones, но это не мешало Дэвиду пялиться на ее губы. – Ненавижу «Даймонд», – сказала она. – Ну ладно, не ненавижу. Это слишком сильно сказано. Стейки у них хорошие. Но когда я была здесь в последний раз, сосалась с одним сенатором. С женатым сенатором штата. Или он сосался со мной. В общем, мы сосались друг с другом. И если мы туда пойдем, я буду без конца вспоминать этого сенатора и это испоганит нам все интервью – или чем там мы собираемся заняться. – Может, к «Ларри»? – предложил Дэвид. Она пожала плечами.