* * * По пути домой они считали звезды. Дэвид слышал где-то – хотя понятия не имел, правда это или нет, – что в летнем небе можно увидеть ровно 88 созвездий. – Вот это можешь назвать? – Большая Медведица! – закричал Таннер. – Кто ж ее не знает? Пап, а кто повесил звезды в небе? Дэвид вздрогнул. Однажды он сам задал этот же вопрос. Одно из самых ранних воспоминаний детства: они с мамой едут в машине (он на переднем сиденье, никаких ремней безопасности, естественно), ему два, может, два с половиной года; за окном – заводы Кливленда, изрыгающие огонь. Перед работой мать отвозила его из Лейквуда в Бедфорд к няне. Как только они проезжали эти огни, появлялись звезды. В пять часов утра, не ночью, как сейчас. И он каждый день задавал матери этот вопрос. Недобрый знак. Больше всего Дэвид втайне боялся, что когда сын вырастет, то станет таким же, как его отец. Но все-таки он ответил, как когда-то ему ответила мать. – Бог, – сказал он, хотя больше не верил в это. – Почему? – спросил Таннер. – Некоторые люди думают, для того, чтобы мы могли видеть, как они прекрасны. – Точно! Звезды красивые. Мне они нравятся. Таннер молчал. Дэвид хотел было включить радио, но сын вновь спросил: – А как ты думаешь, зачем Бог повесил звезды? Задачка, что тут скажешь. Да и малышу пока только четыре года. – Наверное, чтобы индейцы могли читать ночью, когда еще не изобрели электричество, – сказал наконец Дэвид. Вскоре Таннер заснул. Когда он уже вовсю посапывал на заднем сиденье, Дэвид позвонил Полу на мобильный. Тот ответил после первого же гудка. – Я в деле, – сказал Дэвид. Глава 3 Ментальные сигареты – Куда это мы едем? – спросила Элизабет. Она откинулась на спинку пассажирского сиденья его первой машины, «монте-карло» 1979 года выпуска, задрав босые ноги на приборный щиток. Они пробирались по извилистым улицам и переулкам Кента. Элизабет подстригла волосы. Она надела облегающий белый топик: примеряя его в магазине, она успела заметить, каким взглядом Дэвид смотрел на ее грудь и открытые плечи. – В «Палчос», – сказал он. – Зачем? – За пончиками. – Дэвид, мы вообще-то должны быть у китайцев через пять минут! – рявкнула она. – Какие пончики, ты беременный, что ли? Семь месяцев назад они впервые вместе пошли в «Палчос». В памяти Элизабет тот эпохальный вечер уже затерялся в длинной череде не стоящих ее внимания серых будней, но Дэвид помнил его в мельчайших подробностях. Они припарковались, и Дэвид, быстро обежав машину, открыл Элизабет дверцу. Она вышла и посмотрела на него с холодным недоумением: – Что с тобой? – Я в тебя влюблен, – сказал он. – Отстой. Как на школьном вечере восьмидесятых. – Ага, – признал он. – А сейчас будет еще хуже. Дэвид вытащил из кармана сиреневую бархатную коробочку и встал на одно колено. Открыл ее. Там лежало кольцо из белого золота с крохотными бриллиантами, уже подогнанное под ее палец. – Выйдешь за меня? Он хотел, чтобы это прозвучало как утверждение, но в последний миг его голос дрогнул, и в нем прорвалась вопросительная интонация. Она улыбнулась. Не той приклеенной улыбкой, что предназначалась для незнакомцев, но широкой, детской, от которой ее щеки становились как у бурундучка и открывалась щелка между зубами. – Нет, – сказала она. Так он и знал. – Не надо тебе на мне жениться, – сказала она, качая головой. Но ее улыбка была все-таки теплой, настоящей. Она притянула его к себе и крепко поцеловала в губы. – Нет, надо, – настаивал он. – Потому я и дарю тебе кольцо. – Действительно красивое. – Она вынула кольцо и надела на безымянный палец. Кольцо пришлось в самый раз. И она оставила его на пальце, а коробочку положила в сумку. – Это кольцо отец подарил маме, когда они обручились, – сказал он. – Это ужасно мило. Но, получается, на нем проклятие? Они ведь развелись? – Мы могли бы снять это проклятие. Элизабет обвила руками его шею и снова поцеловала. Она прижалась к нему, чтобы шепнуть что-то важное: – Поехали к китайцам. Через пять минут они уже сидели за столиком в «Эвергрин Баффит», шумном китайском ресторанчике, набитом студентами и толстяками из близлежащей Равенны. Дэвида слегка штормило, словно он надышался веселящего газа, а пальцы отказывались слушаться. Однако он не отчаивался. Она сказала «нет», но оставила кольцо. Сказала «нет», но улыбалась так, как будто он сделал что-то потрясающее. «Может быть, это испытание, – думал он, пока они в молчании ели. – Хочет знать, готов ли я бороться за нее. А может, нужно сделать вид, будто мне наплевать. Может, это просто шутка, чтобы меня позлить. Все может быть…» – У меня была сестра-близняшка, – сказала она. Он кивнул, думая про себя, как это он мог забыть, что именно эти слова она прошептала, когда засыпала у него на груди в ту первую ночь. – Сестра-близняшка, – повторила она. – Когда нам было по десять лет, у меня на глазах ее увез какой-то парень. Мы никогда ее больше не видели. Это погубило нашу семью. Она собиралась поведать Дэвиду свою тайну, и он был счастлив, что она наконец-то решила довериться ему. Но холодный голос глубоко внутри спрашивал: останется ли Элизабет для него такой же притягательной, когда он узнает ответ? – Рядом с нашим домом в Лейквуде был парк с детской площадкой. С лазалками, мостиками, «классиками». Элейн обожала «классики». Мы туда всегда ходили одни, отец в это время готовил ужин к маминому приходу – она работала бухгалтером в городе. Однажды мы пошли в парк, и там стоял этот белый фургон. Знаешь, на таких ездят коммунальщики. У раздвижной двери расхаживал парень. Тощий такой, жутко косматый. Мы поравнялись с ним и услышали, как он зовет кого-то: «Дэйзи! Дэйзи!» Мы подошли поближе, и он сказал: «Я своего щенка потерял. Вы не видели черного лабрадорчика?» Ну разумеется, больше всяких «классиков» Элейн любила собак. Она побежала к парню, а он уже начал отодвигать эту дверь – до сих пор слышу, как она гремела, когда открывалась. Наверное, старый был фургон. Я побежала следом за Элейн. Я не подумала ничего плохого, просто не хотела отходить от сестры. Пару секунд он ничего не делал – стоял и смотрел на нас. И вид у него был испуганный. Смешно, правда? Он был напуган. А мы нет. Потом уж мы испугались. Он схватил Элейн за руку и швырнул ее в автобус, очень быстро, одним движением. Раз – и все. Понимаешь? А потом схватил за руку меня и стал тянуть к открытой двери. Но у меня было, может, на секунду больше времени, чем у Элейн, и я стала упираться – так легко, как с ней, у него не получилось. Но все же он наполовину втащил меня внутрь, и я увидела Элейн. Она лежала, скорчившись, на полу фургона и держалась за голову. Над левым глазом у нее краснела глубокая длинная царапина. Потом я услышала автомобильный гудок. Такой непрерывный: ту-ту-ту-ту! Он выпустил меня, и я упала на гравий парковки. «Залезай, мать твою», – сказал он. Но я не могла даже пошевельнуться, я была в шоке. «Ну, как хочешь», – сказал он, задвинул дверь, подскочил к кабине и вспрыгнул на водительское место. Гудок раздавался все громче и громче. И тогда я увидела большой «кадиллак», он несся к нам по дороге вдоль бейсбольного поля. Парень в фургоне дал по газам, протаранил проволочную изгородь и погнал прямо через бейсбольное поле к Клифтону. А «кадиллак» наконец доехал до парковки и остановился прямо перед моим носом. Из него вышел человек, и я, помню, подумала, ну вот, сейчас все по новой, но он спросил: «Ты в порядке?» Я сказала: «Нет» – и заплакала. «Где твоя сестра? – спросил он. – Где Элизабет?» Я рыдала так, что даже не могла сказать ему, что Элизабет – это я, и только показала на удирающий автобус. «Твою мать!» – закричал он, прыгнул в машину и помчался по полю за фургоном. Я больше никогда не видела сестру. И мужчину из «кадиллака» тоже. Я побежала домой. Рассказала отцу, что случилось. Он оставил меня на кухне одну, и я залезла под стол с ножом для масла, потому что была уверена, что этот парень придет за мной. Через пять минут вернулся папа и позвонил в полицию. Они поставили людей на всех дорогах, ведущих из Лейквуда, но парень исчез. О том, что происходило следующие несколько месяцев, я мало что помню. Я сидела в своей комнате, читала, старалась не слушать, как родители ругаются внизу. Когда они заводились, то говорили очень гадкие вещи. Перекидывали вину друг на друга, понимаешь? Туда и обратно, как теннисный мячик. Иногда мать и мое имя поминала в этой ругани, хотя мне, черт возьми, было только десять лет, и вообще-то она сама виновата, что так поздно приходила с работы. Может, ей нужно было переложить вину на меня, чтобы хоть как-то снять ее с себя и человека, с которым делила постель. Похоже, так оно и было, потому что они отправили меня пожить у тети. На месяц, сказали, но получилось, что навсегда. – Боже, Лиз, какой ужас. Элизабет отмахнулась: – Я не потому тебе рассказала. Я должна была сказать тебе, что семейного Дня благодарения не будет. Я не видела мать тринадцать лет. Семь лет не видела отца. И никогда не буду тебя с ними знакомить. Он потянулся через стол и взял ее руку. Ногти обгрызены до мяса. Пальцы слегка дрожат. – Со мной семью не построишь, – сказала она. Она сняла с пальца кольцо, посмотрела на него и протянула Дэвиду. Он мягко отвел ее руку. – Оно твое. Я дарю его тебе раз и навсегда. Если ты не выйдешь за меня, то все равно должна его носить. Хоть целую вечность, и мы можем встречаться, пока нам не стукнет семьдесят. Если хочешь, носи его на цепочке, на шее. Элизабет вытащила ожерелье из-под топа. Подделка под сапфир и серебро. Детское украшение. – Я стащила его из комода Элейн перед тем, как мать решила его освободить. Я буду носить его, пока не рассыплется. Кольцо она опять надела на палец. – Когда передумаешь, можешь сама сделать мне предложение, – сказал он. Слезинка капнула в ее тарелку с цыпленком. Она подняла на него глаза и улыбнулась: – Заметано. * * * Он мог снести все, кроме одного. Он терпел ее холодность, капризы, мигрень, из-за которой она иногда целыми днями валялась в постели. Прощал, когда она забывала про день его рождения и говорила «эффект» вместо «аффект», оставляла свой фен в его вещах и заставляла опрыскивать ванную комнату какой-то гадостью с цветочным запахом. Лишь бы видеть, как она выпячивает нижнюю губу, когда пьянеет, или как перебирает его волосы, когда они смотрят телевизор и его голова лежит у нее на коленях. И лишь одна вещь раздражала его по-настоящему – ее одержимость Кристофером Пайком, известным в конце 80-х автором подростковых романов-ужастиков. Она увлеклась этим чтивом после исчезновения сестры.