Я оставила страницы на полу и подошла к окну, позволив звукам улицы, долетающим снизу, заполнить мою душу и удержать меня в этом мире. Я дышала так, как советовал мне школьный психотерапевт во время нашей единственной встречи после инцидента: вдыхая через нос на счет пять, пока головокружение не пройдет. И в тот день оно прошло. Оно прошло через несколько минут и после стакана воды. Но в день поминок по моему отцу головокружение лишь стало сильнее. Я почти чувствовала запах того дня на страницах, лежащих передо мной – смесь запаха замороженных полуфабрикатов и цинний, густая и кислая. Я держала себя в руках во время поминок – лишь границы моего зрения то приближались, то удалялись, лишь дыхание перехватывало в груди, – пока мама не встала, чтобы сказать речь. Мы находились на нашем заднем дворе, который на самом деле представлял собой поросший травой квадрат, огражденный четырьмя стенами, и на этом квадрате собрались друзья, семья и сотрудники колледжа. Двор был полон народа, и моя мать взобралась на табурет, чтобы поблагодарить всех. Когда она заговорила, всхлипывая, я больше не могла выносить тесноты в груди, не могла игнорировать то, что меня вот-вот стошнит. Я чувствовала, что теряю сознание от головокружения, поэтому повернулась и пошла обратно в дом так быстро, как только могла… и прошла прямо через стеклянную дверь. Даже не заметила наклейку с черным дроздом, которую мой отец налепил на стекло, когда я была еще ребенком. В основном я помню кровь. Но мама помнит крики. И хотя со мной об этом никогда не говорили, я думаю, что большинство присутствующих тоже помнят это – мое окровавленное тело, мои легкие, выталкивающие воздух, пока в них не осталось ничего, что можно было бы отдать; все исчезло. Мне нужно было наложить швы. Почти тридцать из них пришлись на самые разные участки моего тела: они были на руках и щеках, на животе и руках. Чуть выше линии роста волос, возле уха, остался шрам – он зарос твердым келоидом, и иногда я бездумно разминала его пальцами, пока не спохватывалась. Меня продержали в больнице семьдесят два часа, когда выяснили, что я с трудом отличаю реальные события недавнего прошлого – смерть отца, мои травмы – от мира, каким он мне представлялся: темным, фальшивым и призрачным. По крайней мере, так мне говорили. Но это также было причиной, по которой я не могла больше оставаться дома. Моя мать была не единственной, кто сломался. Она была не единственной, кто перестал понимать, где лежит путь к спасению. По крайней мере, я знала, где выход из этой ловушки… Я сделала вдох и продолжила перебирать бумаги, пока кое-что не привлекло мое внимание. Почерк я узнала, но не могла вспомнить, чей он. Не моего отца, а чей-то еще. Я сосредоточилась на петельчатых буквах, силясь прочитать текст. Он был написан на феррарском диалекте итальянского языка, и, прочитав транскрипцию, я поняла, кому принадлежал этот почерк и почему он показался мне знакомым: это была рука моего научного руководителя, Ричарда Линграфа. В эпоху оцифровки на телефон этот человек все еще копировал архивные материалы вручную. Насколько я знала, у него даже не было мобильного телефона. Мой отец, вероятно, однажды вечером выудил эти страницы из мусорной корзины Линграфа, но так и не решился поделиться ими со мной. Я медленно работала с документом. Несколько слов я не смогла разобрать из-за склонности Линграфа к торопливому нанизыванию слов друг на друга, но остальное начало проясняться. Это была опись домашнего имущества накануне чьей-то смерти. Очевидно, тот, кому принадлежало это хозяйство, был весьма состоятельным: золотые монеты, книги, охотничьи псы, фарфор и фрески. Кроме того, я заметила, что там были упомянуты carte da trionfi. Карты Таро. Я взяла страницу и перевернула ее, но на обороте ничего не было. Линграф бросил расшифровку на середине. Я отложила страницу в сторону и продолжила просматривать остальные бумаги, ища не отцовские, а линграфовские записи. Отыскала еще полдюжины листов, некоторые из них отец уже перевел; их я отложила в сторону. За четыре года моего обучения в Уитман-колледже Линграф пару раз шутил, что я стала его единственной студенткой. Только это была не совсем шутка, а, в сущности, правда. Линграф был переведен на работу в Уитман-колледж в девяностые годы из Принстона. Я всегда считала его якорем для кафедры, сотрудником, обеспечивавшим стабильную, долгосрочную работу, в которой так отчаянно нуждался гуманитарный колледж среди пшеничных полей восточного Вашингтона. Но после своих прежних публикаций Линграф почти не преподавал в Уитман-колледже и не занимался исследованиями. А даже если и занимался, никогда не делился со мной этой информацией. В основном он наслаждался видом из окна своего кабинета и высказывал неопределенные предположения о том, куда я могу направить свою работу о дворце Скифанойя. Оглядываясь назад, я осознала, что Линграф действительно любил странности этой работы – ему нравилось размышлять над иконографией, обсуждать символизм, восторгаться тайными обществами. Я почти не задумывалась о его одержимости всем этим, потому что нас всех слишком занимали свои проблемы. В конце концов, в этом и заключался смысл научной работы. Я с удивлением обнаружила, что на страницах, которые перевел мой отец, подробно рассказывалось об игральных картах и Таро. В тексте говорилось о человеке из Венеции, пол которого остался невыясненным и который, насколько известно, использовал карты для предсказания будущего. В документах также упоминалось о работе хорошо знакомого мне человека – Пеллегрино Присциани, астролога семьи д’Эсте, и о созданных им изображениях. Линграф никогда не говорил мне об этом, хотя связь с моим собственным исследованием была очевидна – Присциани также спроектировал астрологический банкетный зал во дворце Скифанойя. Если б мой отец был жив, я уверена, он поделился бы со мной этой информацией, но у меня никогда не было возможности поговорить с ним о семье д’Эсте или их дворцах удовольствий. Однако, кроме этих подробностей, на страницах почти ничего не было. Там содержались некоторые доказательства того, что Таро было в ходу при дворе д’Эсте, о чем мы уже знали и что в любом случае можно было с полным основанием предположить. Но когда я обратилась к последней странице рукописных заметок Линграфа, то не смогла разобрать слова. Они были написаны на языке, который, похоже, должен был быть феррарским или даже неаполитанским диалектом, но все суффиксы были инвертированы и выглядели как приставки. Это было, как я поняла, что-то вроде шифра: аккуратно измененная последовательность букв, которую я не могла расшифровать. Код, который мой отец не пытался перевести. Я проверила несколько вариантов, чтобы понять, смогу ли я составить предложение – так отец учил поступать, когда под рукой не было словаря. Это был способ опереться на латынь, которую я так хорошо знала, – но ничего не получалось. Я отложила страницу и попыталась найти примечание или хотя бы пару слов от моего отца или Линграфа, чтобы определить, откуда взялись эти записи – из архива, из частной коллекции, откуда угодно. На одной из ксерокопий, сделанных Линграфом вопреки его обыкновению, обнаружился лишь край водяного знака – половина вытянутого орлиного крыла, острый кусочек клюва. Не зная, из какого архива или библиотеки поступили эти записи, я мало что могла сделать. Конечно, я могла гадать о местонахождении первоисточника, могла попробовать уточнить тексты отцовских переводов – хотя они и так выглядели очень четкими, – но в мире были сотни префектур, архивов, библиотек и личных коллекций. Вариантов – с избытком. Вокруг меня по полу были разбросаны бумаги – отголоски прошлого, которые звали меня обратно, и мне вдруг показалось, что их слишком много, что они устилают не только мой пол, но и всю мою жизнь. Мне нужно было покинуть эти четыре стены, как я покинула свою комнату в родном доме. Я поспешно схватила сумку и выскочила на улицу, направившись на юг и наконец-то обретя способность дышать. * * * У меня не было на уме никакой определенной цели, но вскоре стало понятно, что я иду в направлении Центрального парка, по обширным кварталам Верхнего Вест-Сайда, где довоенные кирпичные здания закрывали вид на реку и порой даже на солнце. С каждым кварталом район менялся – едва уловимо, но заметно, становясь все более зеленым, богатым, многолюдным. Мне хотелось выкинуть из головы все эти бумаги, погулять достаточно долго, чтобы я могла вернуться и выбросить их. Меня тревожило, что Линграф никогда не говорил со мной об этом аспекте своего исследования. Мы проводили целые дни в его кабинете, заваленном бумагами и рукописными лекциями, и он ни разу не намекнул, что Таро – это тема, которая может его заинтересовать. Если Патрик по прочтении письма Линграфа понадеялся, что я смогу поделиться с ним какими-то результатами исследований, то я, как ни печально, должна была его разочаровать. Если б не стремление моего отца копаться в выброшенных документах, я могла бы никогда не узнать, что Уитман-колледж протянул для меня ниточку к Клойстерсу. Я остановилась выпить кофе возле богатого торгового ряда в нескольких кварталах от парка и несколько минут сидела на открытом воздухе, наблюдая за потоком людей, которые сновали туда-сюда, неся в руках корзины, полные фруктов, овощей и разнообразной бакалеи. Когда я спросила, откуда они идут, женщина, у которой я купила кофе, сказала: – Сегодня здесь экологическая ярмарка. Экологическая ярмарка – место, где я смогу купить букет цветов, чтобы сделать хоть что-то для улучшения обстановки в моей студии. Со стаканчиком кофе в руках я побрела вдоль ряда прилавков, установленных на Семьдесят девятой улице, и с удивлением обнаружила изобилие товаров, лежавших в корзинах и на столиках. Здесь продавали мед и бальзамы для губ, фасоль, даже небольшой букет садовых лютиков, который я и купила, и пакетики лаванды, которые мне хотелось бы приобрести. В рассматривании прилавков было что-то такое, что мне было в равной степени по душе и неприятно. Было радостно находиться в обществе людей, разглядывать красивые вещи, но осознание того, что ты не можешь позволить себе ничего, кроме пучка стеблей, было тягостным, гнетущим. Ближе к концу ряда люди толпились вокруг небольшого раскладного столика, над которым не было солнцезащитного тента, как над другими стойками. Он был практически голым, без экстравагантной выкладки, как у других продавцов. И тогда я услышала его раньше, чем увидела. – Энн? – произнес Лео, обойдя стол спереди и взяв меня за запястье. – Что ты здесь делаешь? – Просто гуляю. Я была так взволнована его появлением, что даже не заметила, как Лео провел меня на свою сторону стола и указал мне на стул. – Сядь сюда, – предложил он, принимая наличные у женщины, одетой в шикарное строгое платье. Она сунула то, что он ей передал, в кожаную сумку и ушла. Я наблюдала, как Лео совершил еще несколько сделок, иногда продавая товары со стола, иногда доставая их из корзины под ним, пока наконец не наступил перерыв в торговле и он не встретился со мной взглядом. – Значит, просто гуляешь? Я кивнула. В конце концов, наша встреча была просто совпадением, верно? – Тебя никто сюда не посылал? Рейчел не велела тебе найти меня? Я удивилась, что Рейчел могла знать, где находится Лео в субботу утром, но просто ответила: – Никто. Я просто шла по ярмарке. Лео протянул мне что-то со стола. Это была горстка черных семечек, изящно снизанных в ожерелье. Я потрогала их блестящую поверхность. – Тебе это пригодится, – произнес Лео, указывая на ожерелье. – Надень его. Я подняла на него глаза и снова заметила, как сильно он возвышается над карточным столом. Это было почти комично: ноги и туловище Лео были настолько длинными, что его рваные джинсы и черная футболка с дырками вдоль горловины, как и вся прочая одежда, казались слишком маленькими, словно были сшиты для ребенка. – Что это такое? – спросила я. – Семена пиона. Говорят, они отпугивают злых духов и кошмары. – У меня нет проблем со сном. – Пока нет, – отозвался Лео. Я надела пионовые бусы через голову, пока он занимался очередной продажей; дело у него шло бодро. – Что еще ты продаешь? – Я обошла стол, рассматривая товары. Здесь были амулеты, сплетенные из травы, и бусы из семян пиона. Щепотки толченых веществ в маленьких пластиковых пакетиках, на каждом из которых виднелась наклейка с шокирующе высокой ценой. Пионовое ожерелье, которое я надела, стоило 40 долларов. – Лекарства. Лекарства от болезней богатых. Я перевернула один из травяных амулетов, чтобы узнать цену – 60 долларов. Поднесла его к носу. – Лимонная вербена, – сказала я. – Очень хорошо. Мы еще сделаем из тебя садовода… Но в основном это аптечная вербена. То же самое семейство. Я добавляю лимонную вербену для запаха. Насколько я поняла, все, что лежало на столе, было выращено в саду Боннефон в Клойстерсе – саду, где росли магические и лекарственные травы, наиболее часто используемые в Средние века. – А что насчет этого? – спросила я, взяв в руки один из пластиковых пакетиков. – Белена. Высушенная и измельченная. Два грамма. – Когда я никак не отреагировала, Лео продолжил: – Это наркотик. Говоря это, он пожал плечами, как будто продажа органических наркотиков дорого одетым женщинам не была чем-то особенным. – А ты это пробовал? – спросила я. Он кивнул. – А мне можно? Лео посмотрел на меня оценивающе. – Можно. Но у меня есть кое-что получше, и ты, возможно, предпочтешь именно это. – Он достал из-под стола коробку с пакетиками трав, отмеченными наклейками. Там были мандрагора и бессмертник. Он протянул мне пакет с надписью «акант». – Для чего это? Лео наклонился к моему уху и прошептал, другой рукой придерживая меня за локоть: – Это афродизиак, возбуждающее средство. Он взял упаковку из моих рук и облизал мизинец, прежде чем окунуть его внутрь. Потом поднес палец со слоем толченой травы к моим губам. Я приняла его предложение и слизала порошок. Он оказался зернистым и горьким, с привкусом соли от кожи Лео. – Как скоро он подействует? – Узнаешь. Я смотрела, как он возвращается к столу, где очередь людей ждала его внимания. Мне не хотелось уходить. Под воздействием энергии, исходящей от Лео, бумаги казались чем-то невероятно далеким. – Вы не могли бы мне помочь? – спросила женщина, пытаясь протиснуться мимо стола, где Лео сейчас обменивал амулет на деньги. Я посмотрела на Лео, безмолвно прося указаний, но поскольку он ничего не сказал, я встала и принялась за дело, ответив: – Конечно. Что вы искали? Так мы продолжали продавать травы и ожерелья, микстуры и зелья, наверное, не менее двух часов. Когда Лео проходил позади меня, он всегда протягивал руку, чтобы прикоснуться ко мне, время от времени прижимался ко мне, иногда слишком долго задерживался рядом со мной, пока я готовила сдачу. Восхитительный танец, который заставлял меня надеяться, что солнце никогда не зайдет, что день на экологической ярмарке никогда не закончится. Но день закончился, и после того, как ушли все женщины – а клиентами были в основном женщины, – и запасы Лео иссякли, он вытащил кассовый ящик, отсчитал двести долларов двадцатками и протянул их мне. – Комиссия, – пояснил он. Когда я хотела взять деньги, Лео отдернул их. – Но ты не должна упоминать, что видела меня сегодня, хорошо? – Хорошо, – медленно произнесла я и снова потянулась за деньгами, на этот раз выхватив их у него из рук. – Почему? Лео поднял бровь. – Серьезно?