– Таков уж этот город. Он одновременно и то, чем ты его представляешь, и совсем не то, чего ожидаешь. Он может подарить тебе весь мир или отнять его в одно мгновение. – Рейчел улыбнулась мне, посмотрела на мои туфли, которые скрипели по полу с момента нашего приезда, и направилась в соседнюю комнату, пригласив меня следовать за собой. – А что ты думаешь о Нью-Йорке? – спросила я, следуя за ней и пытаясь поддержать разговор. – Я выросла здесь. – О, я не знала. – Ничего страшного. Помнишь, я упоминала Спенс? Я думала, ты сложила два и два… – Я не знаю, что такое Спенс. – Это, наверное, к лучшему, – сказала Рейчел со смехом. – У всех нас сложные отношения с родными городами. Мы вошли в комнату со стеклянной витриной, полной эмалевых миниатюр. Блестящие изображения Ионы, проглоченного китом, Евы, кусающей яблоко такого красного цвета, что оно буквально сверкало. Этим маленьким шедеврам было больше восьмисот лет. Рейчел помахала рукой охраннику, который направлялся к своему следующему посту. – Когда у Маттео начинается летний лагерь, Луис? – окликнула она его. Он остановился рядом со своим постом. – На следующей неделе. Мне кажется, он буквально сводит свою мать с ума. Еще раз спасибо, что присмотрела за ним в прошлую субботу. Рейчел отмахнулась от него. – Мы просто гуляли по парку. Провели много времени, катаясь на лодках. Я попыталась представить Рейчел в роли няни, но не смогла. – Он любит лодки, – заметил Луис. – Я тоже, – сказала Рейчел. – Да, кстати, Луис, это Энн. Она пробудет здесь до конца лета. Луис – глава охраны музея. Луис подошел к нам и протянул руку. – Сегодня я просто обхожу галереи. Я пожала его руку и поздоровалась. – Нам еще нужно кое-куда заскочить – заявила Рейчел, обхватив мое запястье и уводя меня прочь от Луиса. Как только мы вышли из комнаты, она прошептала мне на ухо: – Сын Луиса оказался таким гаденышем! Я согласилась на это только потому, что Луис прикрывает меня перед Мойрой, когда я опаздываю на работу или когда мое курение случайно включает пожарную сигнализацию. Мы прошли еще один ряд галерей, уже заполненных посетителями, которые вдыхали прохладу темных помещений, где изображения чудовищ смешивались с отрубленными пальцами святых. Меня притягивали эти предметы, их странность. Я остановилась перед реликварием святого Себастьяна: изваянием его торса, выкрашенным в кремовый и красный цвета, с боками, пронзенными стрелами. В маленьком стеклянном ящичке в центре статуи лежала его запястная кость – или чья-то запястная кость. Рейчел остановилась у стеклянной витрины с разрисованными картами Таро. На одной был изображен скелет верхом на лошади, украшенный золотыми цепями, – Смерть. На другой был изображен пухлый крылатый ребенок – ангелочек, несущий над головой солнце, золотые лучи которого рассекали карту. Колода была неполной, но на настенной этикетке рядом с ней было указано, что эти карты относятся к концу пятнадцатого века. И хотя они были мне неизвестны, их образы были знакомы – набор символов, которые преследовали меня на периферии моих исследований в течение многих лет. Мне всегда было интересно, но у меня никогда не хватало времени или ресурсов для их изучения. – Я уже много лет курсирую между Клойстерсом, библиотекой Моргана и Бейнеке, – поведала Рейчел, – изучая историю Таро. Так что я, как и ты, не совсем медиевист. В конце концов, история Таро начинается только в эпоху Возрождения. – Она не удосужилась взглянуть на меня, прежде чем продолжить: – Клойстерс старается придать бо́льшую значимость таким произведениям искусства, как это. Там, в Метрополитен-музее, одни знаменитые картины и громкие имена. Но работать в безвестности и создавать нечто столь изысканное, – она на мгновение прикрыла глаза, – это настоящее искусство. Мне показалось романтичным то, как она говорила о картах: словно прямоугольники раскрашенного пергамента просто дремлют и ждут, пока мы их разбудим. Когда Рейчел открыла глаза, я быстро отвернулась, надеясь, что она не заметит моего пристального взгляда. – Вот с чем Патрику нужна помощь, – сказала Рейчел, взглянув на карты Таро. – Мы готовим выставку о гаданиях. О методах и произведениях искусства, которые использовались для предсказания будущего. Я посмотрела на Королеву Жезлов. Она сидела на троне, одетая в темно-синее платье, лиф которого был усеян золотыми звездами, а в руке королева держала жезл с набалдашником. Я рискнула предположить: – Это был период, когда все были увлечены идеей судьбы. – Да. Именно так. Предначертана ли твоя судьба? Предопределена ли она? Или ты можешь изменить ее ход? – И есть ли у тебя свобода воли, чтобы сделать это? – Верно. Древние римляне так боялись власти судьбы, что поклонялись богине Фортуне. Фортуна – судьба, удача – была центром гражданской, частной и религиозной жизни. Плиний говорил: «Фортуна – единственная из богов, к кому взывают все». Возрождение тоже так и не смогло освободиться от этой навязчивой идеи. – Потому что, – сказала я, – в период постоянных конфликтов знание будущего или вера в то, что ты можешь его знать, было безумно сильным. – Эта вера тоже может быть бременем, – сказала Рейчел так тихо, что я едва расслышала ее слова. Затем она отошла от стеклянной витрины и посмотрела на меня через плечо. – Ты идешь? Глава 4 В течение той первой недели в Клойстерсе, наполненной легким стуком послеполуденных дождей, запахом мокрого камня и цветущих трав, Патрик дал понять, сколь многое ожидается от нас – от меня. Его выставка была только на стадии планирования, а это означало, что основная часть исследований – основополагающие материалы, которые требовались Патрику для идентификации произведений искусства и запроса на финансирование, – легла на нас. До конца августа мы должны были всё это собрать, и мне очень хотелось доказать, что я справлюсь. И хотя Патрик неукоснительно соблюдал сроки работы, он одновременно терпеливо знакомил меня с материалами и самим музеем. – Вот списки, с которыми вы будете работать, – сказал он, положив пачку бумаг и придвинув свое кресло поближе к моему за столом в библиотеке, где мы трудились. – У Рейчел, конечно, уже есть копии. Я пролистала бумаги. В них содержалось перечисление практик гадания, известных в древнем мире, – от клеромантии, или бросания жребия, до пиромантии[16]. Некоторые термины в списке, такие как «авгур», я знала только поверхностно – как определение для кого-то, кто предсказывает будущее. Однако я выяснила первоначальное значение понятия «авгур»: человек, который по поведению птиц – образованию стай и миграциям – гадает об исходе тех или иных мероприятий. Были списки документов и авторов, которые нужно было взять в библиотеке и просмотреть на предмет упоминаний о гаданиях, а также отдельный раздел с перечнем произведений искусства, рассматриваемых Патриком в качестве материала для выставки. Я отметила, что некоторые из этих произведений были картами Таро. – Мы будем встречаться раз в неделю, чтобы обсудить ваш прогресс. А пока что Рейчел сможет помочь вам с любыми вопросами. Я снова пролистала списки. Даже если распределить работу между нами двумя, невозможно было обойти стороной тот факт, что нужно прочитать тысячи страниц, просмотреть сотни произведений искусства, изучить десятки гадательных практик. – Энн, – сказал Патрик. Он все еще сидел рядом со мной, подлокотники наших кресел соприкасались. Напротив, по другую сторону стола, Рейчел работала над дневниками Джироламо Кардано, знаменитого астролога эпохи Возрождения. Но каждые несколько минут она бросала на нас с Патриком взгляд поверх столешницы из мореного дуба. – Я не приглашаю людей в Клойстерс необдуманно. Мы здесь как одна семья, и ваш успех – это наш успех. Если вы хорошо поработаете здесь этим летом, мы сможем вам помочь. Я смотрела на Патрика, но краем глаза замечала, что Рейчел наблюдает за нами. – Чего вы хотите достичь, Энн? Того, в чем мы могли бы помочь вам. Никогда еще никто не спрашивал меня так прямо о моих целях, не говоря уже о том, чтобы так явно предложить мне помощь в их достижении. Пока я силилась найти правильные слова, Патрик сидел молча, сложив руки на коленях, и следил за каждым моим движением. Наконец я произнесла: – Я здесь, потому что хочу стать ученым. В конце концов, это была правда. И более приемлемая, чем другие истины, которыми я не была готова поделиться: после прошлого года Уолла-Уолла всегда будет напоминать мне о смерти; у меня не было других вариантов; я не была уверена, что смогу выдержать работу, которая требует от меня жить настоящим. И на каком-то уровне я делаю все это ради отца, ради нас с ним. – Мы можем помочь в этом, – сказал Патрик, развивая свою мысль и намеренно растягивая гласные, чтобы подчеркнуть важность этих слов. – Познакомить вас с нужными людьми. Подготовить нужные рекомендательные письма. Я даже буду рад прочитать вашу работу до того, как вы ее опубликуете, и высказать свои предложения. Но хотя наука – это ценная и важная вещь, она не может быть единственной. Она не обеспечивает нас. Не обеспечивает в полной мере, хотя нам этого хотелось бы. Я видел вас в галереях, Энн. То, как вы проводите время над каждой отдельно взятой работой; вы смотрите на эти произведения с любовью, не торопясь. Вы больше чем ученый. Я видела: Патрик знает, как общаться с людьми без приятной поверхностности. В том, как он говорил и как наблюдал, чувствовалась определенная жесткость, но при этом он был неизменно вежлив и всегда заботился о чувствах собеседника. Поэтому, хотя я ощущала, что он проникает за маску профессионализма, которую я хотела создать, это не вызывало дискомфорта. Я чувствовала облегчение, когда выкладывала ему все начистоту. Как и в разговорах с Рейчел. И, конечно, он был прав. Все это – музей, экспонаты, магия прошлого, наука – имело значение не только для работы. Это было преображение, к которому я стремилась. Способ стать кем-то другим. Прежде чем я успела сказать об этом, он продолжил: – Знаете, Энн, после того как вы пришли сюда, я решил взглянуть на ваше резюме. Конечно, чтобы убедиться, что мы используем ваши навыки наилучшим образом. И я был очень удивлен. Вы пишете, что выросли в Уолла-Уолла? – Да. – Но при этом знаете шесть языков? – Семь, – поправила я. – Хотя три из них – мертвые. Формально я читаю на латыни, древнегреческом и лигурийском диалекте тринадцатого века из Генуи. Я говорю на итальянском, немецком и неаполитанском. И, конечно, на английском. – Тем не менее это примечательно. – В Уолла-Уолла больше нечем было заняться, – ответила я, пожав плечами. – Кроме учебы. И работы. Я привыкла приуменьшать то влияние, которое оказало на мою жизнь увлечение отца языками. Разбор давно забытых наречий и изучение их тайных знаков было нашим общим делом, только для нас двоих. Это никак не было связано с продвижением моей карьеры. Или его карьеры. И в такие моменты наша с ним любовь к языкам казалась мне секретом, который я стремилась сохранить для себя одной, как бы Патрик ни хотел выведать у меня этот секрет. – И вы работали с Ричардом, не так ли? Я никогда не слышала, чтобы кто-то называл моего консультанта по имени, и какое-то время силилась сообразить, кто такой Ричард. Но, конечно, Патрик читал мои документы и видел рекомендательное письмо Ричарда Линграфа. – Я училась у него. Все четыре года. – Я знал Ричарда когда-то, давным-давно. Когда я был аспирантом в Пенне, он занимался одной очень смелой работой в Принстоне. Вам повезло, что у вас был такой наставник, как Ричард. Такой любознательный и такой талантливый. – А потом, больше для себя, чем для меня, он сказал: – Я до сих пор удивляюсь, почему он пошел в Уитман-колледж. Какое странное место для него! – Он всегда говорил, что ему нравится тамошняя погода. – А, понятно, – произнес Патрик, отрывисто побарабанив пальцами по столу. – Я уверен, что отчасти это правда. – Немного подумав, он добавил: – Я не могу ничего вам гарантировать, Энн. Но если ваша работа будет столь хороша, как я ожидаю, то я не сомневаюсь – Клойстерс поможет вам попасть туда, где вы будете счастливы. – Спасибо. Я колебалась. На протяжении всего разговора Рейчел была рядом и слушала. Я хотела бы остановиться на этом, поблагодарить Патрика за его предложение относительно поддержки, но мне нужно было спросить еще кое-что, даже если это сорвет ту личину беззаботности, которую я пыталась поддерживать перед Рейчел с момента прибытия в музей.