Прочь, совы, с вашей песнею зловещей!. Только не священник!.. Так о чем я говорил? – О предках. Они зародились во времена Плантагенета и, почитай, два века плодились в самом сердце страны. После битвы при Босворте – так сказывал отец – граф Уэльский Ричмонд пришел к власти под именем Генриха VII, первого Тюдора, постановлением утвердив престол за собой и своими потомками (на весьма шатких основаниях), и даровал моему прадеду земли в Уорикшире. – Щедрый дар, вот только б знать, где эти земли! Я так и не узнал. Может, их вообще не было, потому что, если бы это предание было правдой, моего деда уж наверняка назвали бы Генри – в честь самозванца на троне и в знак благодарности за королевскую подачку. А его назвали Ричардом, в честь побежденного врага тюдоровского выскочки, сильно оклеветанного чудовища йоркистов, Горбуна Дика. Мои предки-соколы сделали свое дело, и позже Геральдическая коллегия вручила им копье, которым они умело потрясали и пронзали врага. Оно иллюстрировало их фамилию и подчеркивало отвагу воинственных птиц моей крови. А также намекало на недюжинную мужскую силу. Согласись, что «потрясающий копьем» Шекспир звучит гораздо лучше, чем «падающий» Фальстаф[3], не правда ли? – Вот уж персонаж, достойный своего имени! Слушай дальше. – Вижу, тебе очень хочется рассказать о них. Странные все-таки они были люди, мои предки! Летними ночами мне, мальчишке, казалось, что они парили в молочном тумане над полями, разозленные или растревоженные отблеском поздних закатов. Иногда они гудели комариным облаком, танцевали в воздухе, как эльфы в человеческом обличье, клубились паром, исходящим ранним утром от земли, клокотали в крови, что бурлила в моих жилах, покалывали в моем костном мозге. Я слышал их взывающие ко мне голоса с черных колоколен разрушенных хоров соборов… – Там, где весной звучал веселый свист? Фрэнсис, неужто ты заговорил моими стихами? Занимайся лучше цифрами, это твоя стихия. В моем детском воображении они ворочались в могилах, как туши животных на вертелах, и покрывало земли морщилось и шипело. В холодные ноябрьские дни они проливались монотонным дождем с серого неба, и я тонул в реквиеме по ним. Мир полнился ими, они скрипели ставнями и пытались просочиться сквозь черепицу на крыше. – Как странно. Действительно странно, но факт. Я никуда не мог от них спрятаться. Их тени преследовали меня повсюду. Но то было давно, в детстве. А сейчас март, холодно, и меня бьет озноб… – Уже потеплело. И что с того, что я владею большущим домом в Стрэтфорде? У очага высокая поленница, но огонь в моих жилах потух. Чья-то седая, тяжелая, как камень, голова тяготит мои плечи, полыхающие огнем. Теперь я их почти не чувствую, теперь я знаю, что тех Шекспиров больше нет. – Каких тех? Тех бедняков, а беден тот, кому нечего есть, – так, бывало, говаривала моя мать. Я не застал своего деда в живых. Он переехал сюда с юга Англии во времена Генриха VIII. Когда я родился, его укрыли сниттерфилдские снега, и на его могиле уже четыре раза расцветали маргаритки. Ричард не ведал голода. Он был истинный уорикширец – йомен-здоровяк, владелец крестьянской кровли, упряжки волов и сотни акров земли. – Вот уж кто наверняка работал в поте лица своего! Да, потел трудясь, а не в бане. Сам знаешь, какая была тогда жизнь. Он пахал землю, сеял белый и красный хмель, зерно на муку и на питье, пшеницу и рожь, овес и ячмень, варил пиво и делал сидр, разводил скот, стриг его, забивал – и держал свои католические мысли при себе. – Эту черту ты, наверное, унаследовал у него. В том мире молчание могло вызвать вопросы, заставить палача запустить руку глубоко в твои развороченные кишки и бросить их в огонь Тайберна[4]. Ричард Шекспир из моих детских воспоминаний всегда был стариком. К тому времени, как я родился, он превратился в часть пейзажа, где-то между небосклоном и воображением. Он уже отжил свое и стал погодой. – Трудно себе это представить. Следуйте ж за мной. С хребтов холмов, выгибающих спины, как киты, слепо плывущие на восток, в Уорик, вы увидите тот самый пейзаж, что видел Ричард Шекспир, пока не уехал из Бадброка в 1529 году. У него родился сын по имени Джон, мой отец. Поглядите на эти материки нескончаемых туч в форме верблюдов, горностаев и китов, плывущих над зеленым покрывалом земли. Отдернув его на мгновение, вы увидите сотни предыдущих Шекспиров, всех тех безвестных мелких землевладельцев, которые, год за годом и поколение за поколением, стлали себе здесь постель, ложились в нее и тихо засыпали. Они были земледельцами. Скотина паслась на травах поверх их поникших голов, которые, казалось, лишь вчера окропляли святой водой в купелях церквей Сниттерфилда и Роуингтона. От каменной купели до каменного надгробия был всего один шаг – все превращается в камень. Они золотились головками одуванчиков, я дул на белые шарики, и ветер уносил эти шарики – головы Шекспиров, похожие на бледнеющую поутру луну, на погасшие звезды, космические семена, пылевые миры, уносимые ветром в забвение. – Поэтично. Нет, прозаично. – Таков уж наш удел: умереть должно все, что живет, и все от мира в вечность перейдет. …И он тоже поблек, перейдя из жизни в вечность. – Проще простого. Как многие, он прожил тяжелую жизнь. В момент истины Бог сказал Адаму, что жизнь дается не безвозмездно и работа будет его проклятием. Ричард трудился на земле и снимал в аренду жилье у Роберта Ардена, солидного господина из Уилмкота. Тут Фрэнсис зевнул. Без устали со мной он все бежал и вздумал дух перевести некстати. Мой нотариус выехал из Уорика рано утром, не успев позавтракать. Последуем же за Ричардом и его сияющей звездой в 1561 год. Терпенье, добрый Коллинз, слушай дальше, на помощь воображенье призови. Вы слышите? Тысяча голубей воркует в каменной голубятне Арденов: их мясо шло на начинку для пирогов, перья на перины, их крылья доставляли почту, а еще они развлекали восьмерых дочерей Роберта Ардена. Младшую звали Мэри. Десятилетиями Ричард и Роберт жили и трудились бок о бок, арендатор и хозяин, разъединенные и объединенные землей, не ведая, что старший сын одного влюбится в младшую дочь другого и что те поженятся и породнят их. Но, как часто бывает, переплетение судеб детей объединяет в семью самых разных людей – на радость и на беду, в бедности и в богатстве, в многочисленных болезнях и редком здравии, неожиданно, но раз и навсегда связав их вместе. – Как нотариус, могу тебя заверить, что это отнюдь не редкость… Ричард Шекспир переехал в расцвеченный ноготками и белоцветкой Сниттерфилд. Его сыновей приветствовали в католическом мире святой водой и провожали из него в детскую вечность неведомого загробного мира колокольным звоном и погребальной службой. Травы накрывали их могилы, как изумрудные волны моря. Никаких могильных камней, господа, над истлевшими костями, мягкими, как лютики. Только саваны, сметанные заботливыми стежками. В те времена простолюдинам гробов не полагалось. И почти круглый год ветер в травах пел им свою незамысловатую песню. Обильные дожди служили по ним панихиды, а в теплое время года их ангелами-хранителями были колокольчики и пчелы. – Красиво, ваше поэтическое величество. Очень проникновенно. Смерть мне удавалась всегда. В особенности смерть детей. Как на одном стебле четыре розы пурпурные блистают в летний день, так целовались губы спящих братьев – и тому подобное. В нескольких шагах от того места, где они похоронены, проходили прихожане церкви Святого Иакова Великого, следуя литургическому календарю, согласно фазам луны и воле великих мира сего, сменяющихся, как прилив и отлив. Нескончаемая вереница людей, направляющихся к алтарю. Мой отец Джон и его братья Генри и Томас выжили и присоединились к этой процессии. Они избежали строгого школьного обучения и не ползли нехотя, улиткой, в школу по главной улице Сниттерфилда, где стоял дом Ричарда. Да и не было школы, которая омрачила бы их намытые до глянца лица. – Бога ради, Уилл, давай не будем о школе! Кажется, Господь сотворил человеческие ягодицы с единственной целью – чтобы вбивать латынь в упирающихся мальчишек! Школьные годы не длятся вечно, есть и другие грозовые облака, способные остудить пыл молодости. Земледельческий труд не для всех. Он вполне устраивал дядю Генри, наделенного бычьим сердцем и лошадиной силой и до конца своих дней пахавшего сниттерфилдскую землю. Он подходил Ричарду, который сколотил состояние в сорок фунтов – совсем неплохо для деревенщины. Но отца не радовали омывающие его из года в год монотонные волны: Сниттерфилд во время пахоты, Сниттерфилд, обремененный семенами, Сниттерфилд в зелени и золоте, Сниттерфилд, опустевший после урожая, выжженный и темный, Сниттерфилд под покровом снега. Одна волна мучительно набегала за другой – тусклые, неспешные, однообразные. Волны разбивались над землей и людьми, сокрушая их спины и души, разбивали вдребезги их мечты, пригибали их головы. Лица привыкали смотреть в грязь под ногами, глаза отвыкали смотреть ввысь, даже когда начинался дождь. Человек покорялся всему, что было ему уготовано, всему, что падало с небес на его голову. Вырастала трава, и земля без устали поглощала все живое. Мало-помалу она пожирала все их мечты. Становилось ясно, что жизнь никуда не идет, она просто есть. Пугающе размеренная, одноликая. А потом она перестает быть. Неожиданно, непредсказуемо, с ужасающей определенностью. Мой отец устал от смен времен года, умаялся править упряжкой волов под сниттерфилдским небом. И он бросил взгляд на дочерей своего хозяина, спесивого Роберта Ардена – хозяина своего отца, и увидел, что они красивы. Они одна за другой проворно выходили замуж. За исключением одной. Больше всего ему приглянулась младшая в семье, с которой он был знаком с самого детства, любимица ее отца. Ей было семнадцать лет, и она была на десять лет младше него, двадцатисемилетнего. – Заманчиво… Все как в Библии: восемь плодов отменных католических чресл и еще четверо детей господина Роберта Ардена от второй супруги, Агнес. Мэри была младшей из двенадцати дочерей Израилевых, и все они носили имя окутанного тайной древнего Арденнского леса. И хотя мой отец не был склонен строить воздушные замки, по крайней мере один раз в жизни он позволил себе размечтаться. – Похотливо-меркантильно, да? Упокой, Господи, его душу грешную. Им двигало не воображение, а честолюбие, и нужно отдать должное его дальновидности. Само собой, он никогда не заикнулся об этом, не намекнул мне и словечком. Это всего лишь мое предположение. Отец не отличался особой чувствительностью, и, когда он увидел Мэри и уяснил себе, какие виды на будущее она перед ним открывала, он осознал, что земельные угодья не помеха любви. Обетованная земля звалась Асбис, и там в буквальном смысле были молоко и мед. И еще много чего: пиво в бочках, вода в колодце и румяные караваи хлеба в печи, выложенные каменными плитами полы, потолки с дубовыми балками, удобные постели, мозаичные окна, глядящие на асбисские угодья, на поля, наполненные пением птиц, где ревущие быки пускали в землю мощные струи мочи, а коровы роняли лепешки помета и призывно мычали. Звон колоколов церкви Святого Иоанна Крестителя в Астоне Кантлоу настоятельно взывал к Джону Шекспиру: «Проси ее руки и веди ее к алтарю!» – Умеешь же ты рассказывать! Должно быть, он все рассчитал. Посидел (или постоял?) в задумчивости (в моем воображении он стоит в одиночестве), обернулся и бросил взгляд на юго-запад, на четыре мили поросших золотистым дроком полей, увидел Стрэтфорд, утопающий в закатном солнце, взглянул еще раз на Мэри, которая доила отцовских овец, хотя могла бы и не работать. Жилось ей очень даже неплохо, но чего-то не хватало для полного счастья. По деревенским меркам она была утонченной, хотя и привычной к работе. У него достало ума понять, что девушка из такой семьи не пара деревенскому парню от сохи. Он бросил взгляд на ее сильные подвижные пальцы без обручального кольца, на ее румяные щеки, где время еще не оставило своих следов. Зачем я не перчатка и не могу коснуться, как она, твоей щеки!.. – Его осенило, что нужно делать. Да-да, перчатка. Рука, обтянутая перчаткой, вполне могла б коснуться ее сердца. Перчатка, которая указывала на три недвижимости в Стрэтфорде, могла коснуться тщеславного сердца Роберта Ардена и заставить его раскошелиться на приданое дочке. Мой отец был далеко не дурак: «Не пресмыкайся у ног высокородных господ, – говорил он мне, – вместо этого ублажай их руки отменно выделанной кожей белых лайковых перчаток. И выбирай младшенькую дочь – она особливо мила отцовскому сердцу». Как когда-то его отец Ричард, он сменил небо над головой. Он переехал в Стрэтфорд и стал шить перчатки. – И правильно сделал. Конечно, составитель завещаний! Когда золотой осенью 1556 года старик Арден умер, он завещал свою душу Господу и Деве Марии, какие-то жалкие десять марок жене Агнес (и то с оговорками), а все свое богатство в Уильмкоте другой девственной Мэри, нежно обожаемому плоду своей зрелости. Там было около шестидесяти акров, остальные в Сниттерфилде – сто пятьдесят в общей сложности, а то и больше: вспаханные и засеянные поля, дома с просторными комнатами, усаженные дубами аллеи, амбары, полные ячменя, пчелы и быки, кладовые с висящими в них окороками, оловянная посуда в кухонных шкафах, гобелены на стенах – не считая кроватей, постельного белья, медной утвари, плугов, маслобоек, подсвечников, птицы, лошадей и скота, фруктовых деревьев и дров в поленницах. Неплохо ведь, да? – Недурно. Ему наверняка не терпелось все это заполучить. Моя мать была наследницей обширного йоменского поместья, курицей, несущей золотые яйца, весьма заманчивой партией. – Что правда, то правда! На смертном одре не лгут. Старик Арден долго не протянул – поболел да и опочил вечным сном. Пока ему шили саван, Мэри готовили брачное ложе. Похоронная процессия поползла вниз с Уильмкотского холма, протаптывая тропинку для свадебных гуляний. Она вела в одном направлении – к зеленым лугам у ручья. Тихое место упокоения для благочестивой католической души и отличное место для свадьбы. Еще не остывшее мясо, зажаренное для поминок, украсило свадебные столы. Горе и радость крепко и причудливо переплелись. На погосте Астон Кантлоу непорочная Мэри легко переступила через могилу отца и вошла в церковь с чужаком из Стрэтфорда. Она стояла слева от него, как Ева, которая божественным образом произошла из левого ребра Адама. In nomine Patris, in nomine Filii, in nomine Spiritus Sancti. Amen. И пока звучали эти слова, мой отец надевал золотое кольцо поочередно на каждый палец Мэри: от большого до безымянного, где оно и осталось, потому как кровь из этого пальца течет вверх, прямо к сердцу. – Вот этого я не знал. А я знал, но не очень-то этому верил. Просто безымянный палец хорошо защищен, и кольцо на нем носили из этих соображений. И он надел ей кольцо не на голые руки. Белые перчатки обтягивали ее обветренные, привычные к работе руки. Когда она выходила из высоких кованых врат церкви, в ушах ее еще звучала похоронная месса, а на руке уже красовалось обручальное кольцо. – Кстати, Уилл, по тебе отслужить погребальную мессу? Ты что, хочешь, чтобы я умер папистом? Шел 1558 год, и в ушах другой Мэри тоже звучала месса. Вот-вот должны были казнить тезку моей матери, королеву Марию Стюарт. Эта настырная, но злополучная старая дева в конце концов разделила ложе с никчемным пройдохой и (как утверждали злые языки) лежала теперь со зловонием сифилиса в узких ноздрях. Этот подарок она получила по наследству от своего знаменитого папули. Прошу любить и жаловать, Генрих VIII – дьявол, несущий смерть даже с того света. А в утробе ее зрел волчонок, в ней мог плодиться только рак, и он готовил почву могильным червям, несмотря на отчаянные мольбы к Богородице, чье плодоносное лоно было так благословенно. Славься, Дева Мария! Кровавая Мэри, прощай! – Давай вернемся к нашей Мэри – Арден. А Мэри Арден стала зваться Мэри Шекспир и приготовилась плодиться и размножаться. У матери были обычные для ее пола и класса побуждения и желания: свить гнездо и нарожать детей. Таков удел и предназначение женщин. Они были вьючными животными, приносящими приплод, движимым имуществом, лаконичными записями французских письмоводителей в метрических книгах Уорикшира, да и любого другого графства Англии со времен прославленного скряги Вильгельма Нормандского[5]. И ты думаешь, много что изменилось с тех пор в жизни женщин? Они были ручной кладью королевства, а также вместилищем грязи – по определению отвратительных старцев-богословов, чьи познания в этой области ограничивались злобными измышлениями и похотливыми фантазиями. Мать приготовилась принять в себя отцовское семя, и одним из тех семечек оказался я. Все мы происходим от нее, единственной вонючей капли. Мать была восьмой дочерью в своей семье, и теперь пришел ее черед выйти на старт марафона деторождения. Она родила восьмерых, включая меня, а отец провел восемь тысяч ночей на ее вздымающемся лоне. – Неужто? Они жили в Стрэтфорде, на обсаженной вязами Хенли-стрит. Вязы покачивались и постанывали на ветру, предоставляя тенистый приют юным влюбленным, тайно милующимся на природе. Останься отец в Сниттерфилде, он женился б на другой и меня бы не было. А даже если б я и родился, то умер бы неграмотным где-нибудь в Ингоне или в любом другом приходе. Трудно представить, что ты мог бы быть кем угодно и где угодно или никем и нигде. Меня вообще могло не быть. Но встречаются двое – мужчина и женщина, и любое место сойдет – любой город, улица или переулок. Стог сена сгодится вполне, речной берег, поросший диким тимьяном, малюсенький клочок земли в два шага длиной – благодать, особенно если земля не очень твердая. Ведь нам нужно не так уж много места: нас хоронят одного над другим, да и совокупляемся мы так же – с единственной разницей, что можно выбирать, кто будет сверху. Обычный надел земли на погосте – такое же ложе, как и великолепные гробницы великих. И не ищи особого смысла: мерцающая лунная дорожка на море – золотой мост в никуда. Плоть становится травой Сниттерфилда, а кость от твоей кости – стрэтфордским вязом, поверь мне. Трава засыхает, цвет увядает. – И умирает. Как я теперь. И как умерли мои старшие сестры, Джоан и Маргарет, упокой небо их души. Джоан родилась в последние месяцы правления жестокой Марии и прожила лишь несколько дней при Елизавете. Зачатая, когда серая декабрьская пустота спускалась на стрэтфордские вязы, рожденная, когда листья вязов полыхали как факелы в сентябрьской дымке, она зимним младенцем чахла в возвратившейся пустоте, когда факелы вязов потухли, и умерла в свирепом апреле, когда мать с нетерпением ожидала прихода весны. По поверью, весна наступает тогда, когда, ступив на траву, нога накрывает сразу девять маргариток. Она спела бы песенку о весне, которая спасла ее первенца. Но в тот год почти совсем не было маргариток, рассказывала она мне потом, называя их как-то по-своему. Не хватило даже на веночек для детского гробика. И тот венок был первым и последним – неожиданно грянули заморозки. Девочка еще даже не начала ходить, когда ее накрыло травой той горькой весны, а ее мать, как Рахиль, заплакала и зарыдала о своем ребенке, как многие Рахили плачут и вопиют в пустыне о своих детях. – И рыдали до нее. И на Хенли-стрит зазвучал тот древний мотив: катаясь по земле, захлебываясь и задыхаясь, Мэри Арден прорыдала свою бессловесную песню, ту, что женщины поют по своим умершим детям. Этот безутешный плач знаком во всех концах земли, и ни один напев во всей вселенной не леденит душу так, как этот, и он никогда и никого не возвращает из мертвых. Никогда! Никогда! Никогда! Никогда! Она родила второго ребенка лишь четыре года спустя. Новый викарий окрестил малютку по недавно введенному протестантскому ритуалу. Яростно насаждалась новая религия; правительство называло ее «истинной верой». Второго декабря 1562 года преподобный Джон Бретчгердл окропил покрытую пушком головку полузамерзшей водой из купели церкви Святой Троицы. А в последний день апреля следующего года он бросил весеннюю горсть начинающей подсыхать земли на крышку крошечного гроба. Мать, снова бездетная, сплела венок из маргариток, чтобы украсить тоненькую шейку девочки, которая не прожила и пяти месяцев. Апрель оказался жестоким месяцем для Шекспиров, и не в последний раз. Что за бессмыслица это «Бог дал, Бог взял»! – Я юрист, а не священник. А человек должен пресмыкаться в благоговейном ужасе, и восторгаться этой непостижимостью, и повторять: «Да святится имя Господне», доказывая свою готовность к любому безумному произволу.