Он пожал плечами: – Скучаю… Но я успел забыть их лица. Глаза Жозефа утратили привычный блеск. Мадлен подумалось, что его всегдашнее бесстрастие было таким же заученным выражением, как ее собственное: маской, скрывающей душевную боль. – Потому я и сказал: хорошо, когда твоя семья живет рядом. Мадлен кивнула. Окажись она в положении Жозефа, тосковала бы она по маман и Коралине, зная, что больше никогда их не увидит? Нынче она не испытывала почти никаких эмоций. Даже потеря Сюзетты ощущалась не кинжальным ударом, а тупой болью. Так болит сломанная и неудачно сросшаяся рука, время от времени напоминая о себе. – Да, – ответила Мадлен, подходя к шкафу. – Понимаю. Жозеф продолжал на нее смотреть: – Но тут еще многое зависит от семьи. Не поворачиваясь к нему, Мадлен слегка улыбнулась. Он слишком хорошо понял ее. Впредь ей нужно быть поосторожнее. * * * Доктор Рейнхарт полностью переключился на выполнение заказа мадам де Мариньер, действуя с присущей ему целеустремленностью. Его настроение молниеносно изменилось. На смену утреннему гневу пришел холодный расчет и почти механическая выверенность действий. Беспокойство Мадлен нарастало. Ей не удалось побывать в хозяйской мастерской ни этой, ни следующей ночью, ибо доктор Рейнхарт практически не выходил оттуда. Он почти не спал, рисуя схему за схемой, а также делая подробные чертежи отдельных частей нового автомата. Вероника трудилась вместе с отцом. Для изготовления винтиков, пружинок, валиков и балансиров хозяин дополнительно нанял нескольких ремесленников. Прочие заказы, на которые у Рейнхарта не оставалось времени, он передал часовщику-поденщику. Вероника подавала отцу инструменты и части автомата либо занималась своей диковинной куклой. Бывая в мастерской, Мадлен старалась увидеть и заметить как можно больше, однако никаких признаков новых опытов не видела. Рейнхарт как будто забыл про поиски нужного ему трупа. Словом, ничего предосудительного в его действиях Мадлен при всем желании найти не могла. Чтобы потрафить Камилю, ей в отчете за третью неделю нужно сообщить о чем-то впечатляющем. А о чем писать, если ничего нового она не узнала? Шли дни. В груди Мадлен нарастала тревога. В голове стучал невидимый молоточек. Она надеялась поговорить с Жозефом и что-нибудь выведать о хозяине. Вдруг лакей знает больше, чем говорит? Как-никак Жозеф каждое утро брил Рейнхарта, помогал ему одеваться, начищал его проклятые сапоги. Надо выудить из лакея все, что тот знает. И потом, ее тянуло к Жозефу, как мотылька к огню. Хотелось просто побыть рядом с ним. Но толком поговорить ей не удавалось. Все эти дни Жозеф странствовал по Парижу, разнося хозяйские письма, раздавая поручения и забирая из разных мастерских готовые заказы: золотую филигрань у ювелира, жившего возле моста Пон-о-Шанж, или драгоценные камни от камнереза с набережной Железного Лома. – Их добывают рабы, а потом эти камешки по морю везут сюда, – рассказал он ей. Когда доставили шкатулку, усыпанную самоцветами, Вероника позвала Мадлен полюбоваться. Поначалу Мадлен опешила. Она, до сих пор видевшая лишь фальшивый жемчуг и такие же фальшивые драгоценные камни, сделанные из жалких стекляшек, стояла перед сверкающими настоящими самоцветами: капельками матовых опалинов и зернышками кроваво-красных рубинов. Каждый камешек стоил больше, чем она и Коралина, вместе взятые. Подумав об этом, Мадлен ощутила, как ее захлестывает горечь. Аристократка де Мариньер и другие богатеи ради собственной прихоти заказывают и платят за такие сокровища, а ей и большинству парижан едва удается сводить концы с концами, не живя, а выживая. Мадлен почувствовала страх, вызванный не отсутствием драгоценностей и каких-то вещей. Он был вызван бесправием, отсутствием власти над своей судьбой и неуверенностью в завтрашнем дне. Она постоянно жила на грани, не зная, чтó принесет ей завтра. – Если ты не вернешься, что будет со мной? – спросил ее Эмиль, когда Мадлен снова пришла навестить племянника. – Бабушка и меня прогонит, как прогоняет девушек? – Ни в коем случае. Я обязательно вернусь, mon petit. Не надо так говорить. Я вернусь богаче, чем сейчас, и наша жизнь станет лучше. Вот увидишь. Сказав это, Мадлен мысленно отругала себя за вранье. Надо же, уподобилась маман. Вероника наблюдала за ней и заметила, что Мадлен совсем не восторгается. – Ты не считаешь эту шкатулку красивой? – Почему же? Она очень красивая. Смотрю, как эти камешки отражают свет. – Тогда почему ты хмуришься? Мадлен снова отругала себя, теперь за потерю бдительности. «Не хмурься и не морщи брови, – поучала ее маман. – Господа не должны заподозрить, что тебе не нравится то, чем они восхищаются, иначе ты им попортишь все удовольствие». Может, Вероника заподозрила у нее желание украсть шкатулку? Такая мысль мелькала у Мадлен. Какое-то время она даже крутила эту мысль в мозгу, словно льдинку на языке. Но она же не дурочка. Ее схватят, обвинят в краже, и все кончится на Гревской площади, где Мадлен будет болтаться с петлей на шее. – Я вот о чем думаю, – с расстановкой произнесла Мадлен. – Мы вот тут стоим, любуемся, как переливаются эти камешки, когда у многих – ни гроша за душой. Правда, странно? Она могла бы рассказать Веронике про таких людей, чьи сердца темны и озлобленны, а желудки вечно пусты. Вероника убрала шкатулку в бархатный футляр. – Да. Наверное, странно. – Вероника помолчала. – Мой отец помогает бедным. Бедным. Как будто всех их можно свалить в одну кучу: нуждающихся, увечных, оборванных. На дне окажутся самые обездоленные, у которых ни хлеба, ни башмаков, ни крыши над головой. – Да, мадемуазель. Эдме говорила, что ваш отец велит их кормить, если они постучатся в дверь. Эта особенность Рейнхарта была необычной для города, где большинство старалось не замечать бездомных и калек, словно тех не существовало. Но его вряд ли переполняла любовь к ближним. Мадлен вспомнила слова Камиля: «Он создает игрушки для богатых и раздает милостыню бедным. Но кое-кто говорит, что он делает странные штучки и вовсе не таков, каким кажется». Мадлен хотелось расспросить Веронику об отце: о чем он говорит с дочерью, когда они остаются вдвоем, что той известно об отцовских опытах. И еще: почему доктор постоянно приглядывается к ней? Но такие вопросы могли вызвать подозрение. Чем больше Мадлен наблюдала за Рейнхартом и Вероникой, тем больше убеждалась: даже для своей дочери этот человек оставался загадкой. – И многие приходят? – спросила Вероника. – Что вы сказали, мадемуазель? – Я спросила, многие ли приходят просить еду? – Да, мадемуазель. Хватает. Еще бы они не приходили! Эдме отдавала им кости, очистки, жир, поскольку нищие были рады любой еде. – И дети тоже приходят? – Да. Бывают и дети. Мадлен умолчала, что дети приходили чаще взрослых. Вероника кивала, переваривая услышанное. – Мадлен, ты еще что-нибудь слышала о пропавших мальчиках и девочках? Я постоянно думаю о них. Мадлен удивил ее вопрос. С чего бы Веронике думать о пропавших бедняках? Какое отношение они имели к таким, как она? – Только слухи. В основном разговоры слуг о том, что могло статься с пропавшими. – И что говорят слуги? – Будто бы какой-то человек в черном похищает детей. Ума не приложу, откуда эти слухи и кто этот человек, если он есть на самом деле. – Полиция ищет пропавших? Это же прямая обязанность полицейских. – Наверное, ищет. Как же, будет полиция их искать! Она могла бы рассказать Веронике, что полиция обращает внимание на бедных, только когда те начинают досаждать: попрошайничать, драться или бунтовать из-за хлеба. Мадлен взглянула на чистое личико Вероники, и ей захотелось спросить: «Мадемуазель, почему вас это так волнует?» Впервые за все время нахождения в этом доме Мадлен стало тяжело от возложенного на нее задания. Разве порядочно обманывать зеленую девицу и дурачить всех остальных? Конечно, ее поведение диктовалось необходимостью, но насколько легче было бы ей, окажись Вероника типичной богатенькой барышней – эгоистичной и с каменным сердцем. Прошло еще три дня, а Мадлен так ничего и не узнала. Рейнхарт продолжал работать с бешеной скоростью, целиком сосредоточившись на автомате для мадам де Мариньер. Жозеф привел в дом своего малолетнего друга по имени Виктор. Эдме не возражала: из-за важного заказа Жозеф не справлялся со всеми делами. – Его хозяин – скорняк. Пьет не просыхая. Мальчишке нужен дополнительный заработок, – сказал Жозеф, когда вечером они уселись играть в карты. – И дополнительная кормежка, – проворчала Эдме, оглядев Виктора. На тощем мальчишечьем лице выделялись большие глаза. В ухе болталась серебряная сережка. – Никак хозяин держит тебя впроголодь? – Ему не до меня, мадам, – пожал плечами Виктор. – Он больше заботится о своей глотке. А я сижу тихонечко, как мышка, и жду, когда он нагрузится. Тогда я пробираюсь в кладовую. – Мальчик взял еще одну корзиночку с вареньем и улыбнулся Эдме. – Но там особо не покормишься. Не сравнить с вашим угощением, мадам повариха. Здесь я чувствую себя королем. Эдме хмуро посмотрела на него, однако ее щеки покраснели. Она пила мальчишечью похвалу и млела. Беря карты, Мадлен украдкой взглянула на мальчишку. «Далеко пойдет», – подумала она. – Виктор, а сколько тебе лет? – спросила Мадлен. – Вроде одиннадцать. Я уж два года как в Париже. Значит, когда его привезли, ему было немногим больше, чем Эмилю сейчас. Мадлен вдруг подумала о племяннике. Наверное, ворочается в кровати, совсем один. Ее замутило. Если в ближайшие десять дней она не добудет необходимые Камилю сведения, придется возвращаться домой с пустыми руками и без надежд на будущее Эмиля. Мадлен выложила свои карты: король червей, королева бубен… Если Камиль и его влиятельные хозяева вообще оставят ее в живых, позволив вернуться к племяннику. Насытившийся Виктор ушел. Эдме поднялась к себе. Мадлен осталась на кухне вдвоем с Жозефом, чтобы сыграть в пикет. – Жозеф, сколько тебе было, когда ты попал во Францию? – Десять. Меня, десятилетнего мальчишку, запихнули в мешок и продали. Мадлен представила ужас десятилетнего ребенка, засунутого в мешок, и сыпь на коже от соприкосновения с грубой мешковиной. – Боже, у кого поднялась рука посадить тебя в мешок?! – У многих поднялась бы, если бы им хорошо заплатили. – Жозеф продолжал смотреть в свои карты. – Малолетний раб – хорошая живая игрушка. Такая же, как попугай или ручной тигр. Но мальчишки, как и попугаи с тиграми, мечтают вырваться на свободу. Особенно когда их бьют. – Ты пытался убежать? – Да. В двенадцать лет. Я сбежал от прежнего хозяина, но городская стража меня поймала и вернула ему. И жить мне стало намного хуже… пока доктор Рейнхарт меня не нашел. – Где? – Мой прежний хозяин торговал лекарственными снадобьями. Как-то Рейнхарт заглянул к нему и увидел меня. Когда мне исполнилось четырнадцать, он меня выкупил. – Почему? – прищурилась Мадлен.