– Я рассчитывал, что он будет прыгать дольше. Надо подрегулировать механизм. – Доктор перевел взгляд на дочь. – Ты удивлена? Не думала, что у меня получится? – Нет, совсем не это. Просто… – Она опустила Франца рядом с его металлическим собратом. – Твой кролик скачет совсем как Франц. И в то же время есть заметные отличия. – Так оно и есть, – кивнул отец. – Потому-то ты и должна работать с настоящими животными. Наблюдать за ними, изучать каждое движение, улавливать суть. По этой причине мы должны наблюдать мир во всех подробностях и воссоздавать его. Понимаешь? – Да. Это она понимала. Неясным оставалось, почему в таком случае отец десять лет продержал ее вдали от мира и мирских чудес. – Однако мой кролик еще далек от завершения. Нужны дальнейшие опыты. Бери Франца, и ты увидишь, как я буду с ним работать. Твоими уроками мы займемся после полудня. И снова, как все эти две недели, Вероника два часа подряд наблюдала за удивительной работой отца. Он что-то подтачивал надфилями, паял, клепал и соединял болтами, добиваясь, чтобы каждая часть механизма двигалась со всей необходимой точностью. Ему приходилось работать с миниатюрными деталями вроде крошечных серебряных винтиков, которые он просеивал через сито, выбирая нужные. Медные шестеренки размером не превышали блоху. Отец постоянно ей что-то показывал и задавал вопросы, проверяя, внимательно ли она следит за его работой. – Видишь? Вникаешь? Понимаешь? Я добиваюсь, чтобы механизм работал как организм настоящего кролика. Порой Веронике казалось, что отец смотрит на нее как на лабораторную крысу, наблюдая за ее поведением. До сих пор он не выказывал недовольства и не говорил сердитых слов, однако она постоянно чувствовала на себе пристальный отцовский взгляд и тревожилась, что не оправдывает его высоких ожиданий. Вдруг и она, подобно серебряному кролику, работала не так, как надлежит? Хотя ей было трудно признаться себе самой, отец вовсе не являлся героем, которого она создала в своем воображении. Того Вероника годами собирала по частям… Хирург, когда-то доставший ее из материнского чрева; отец, сделавший ей движущуюся обезьянку; учитель, в течение унылых монастырских лет поддерживающий в ней жизнь своими письмами, историями и рисунками; изобретатель, просветитель, создатель. Однако в жизни отец зачастую был непостижимым и отстраненным. Вероника не помнила, чтобы он хотя бы раз ее приласкал; он редко спрашивал, как дела. Отцовское внимание было поглощено его творениями. Заводя с ней разговор, отец не расспрашивал ее о годах, проведенных в монастыре (за что она была ему благодарна) и не рассказывал о своей парижской жизни. Нет, его беседы с ней касались философских и научных предметов: можно ли оживить мертвую материю, является ли душа частью тела и возможно ли изменить течение крови в человеческом теле. В этот момент послышались удары дверного молотка – редкие звуки в доме, где не бывало гостей. Вскоре явился Жозеф и доложил: – Клод Николя Лефевр. – Немедленно проводи его сюда! – коротко распорядился Рейнхарт. Лефевр. Эту фамилию Вероника хорошо знала. Отец писал о нем в своих письмах и упоминал во время уроков, говоря о Лефевре почти что с теплотой. Как необычно! Вероника не помнила, чтобы отец кем-либо восхищался. Большинство приходящих к ним домой были ремесленники, приносящие необходимые отцу инструменты и приспособления. Иногда появлялся золотых дел мастер – щуплый человек, умевший делать настоящие чудеса. Его золотые птички и серебряные жуки были настолько реалистичны, что казались живыми существами. Доктор Рейнхарт ни разу не похвалил златокузнеца за работу. Выполненные заказы либо соответствовали отцовским требованиям, либо нет. Однако о Лефевре он отзывался с восхищением. – Оригинальный мыслитель, – говорил Рейнхарт дочери. – Врач, не пасующий перед прецедентами и условностями. В высшей степени устремленный, готовый идти на риск. Вероника ожидала увидеть сурового немолодого человека с морщинистым лицом. Но посетитель, шедший по коридору, тут же разрушил ее мысленный образ. В нем не было ни капли суровости. Ее поразил неряшливый вид Лефевра. Он был розовощеким, с кривыми ногами в бархатных панталонах и круглым животом, выпирающим из-под камзола травянистого цвета. Парик мужчина снял и запихнул в карман камзола, откуда тот выглядывал, словно прячущаяся мышь. – Рейнхарт, – густым голосом произнес гость, – а вы просто негодник. Скрыли от меня возвращение вашей прекрасной дочери. – Лефевр поклонился Веронике, затем улыбнулся, отчего его блестящие черные глазки почти утонули в складках лица. – С возвращением, мадемуазель Рейнхарт. Я знал тебя еще совсем маленькой, хотя ты явно не помнишь моей изможденной старческой физиономии. Рейнхарт на столько лет отлучил тебя от мира. – Вы прекрасно знали, что нынешней зимой Вероника возвращается домой, – невозмутимо произнес Рейнхарт. – Знал ли? – Лефевр почесал голову. – Я становлюсь забывчивым. Слишком много замыслов. От пациентов нет отбоя. Добавьте к этому множество неразумных требований. – Как ваш ученик? – Пытливый, порывистый. Но держу пари, не такой смышленый, как ваша дочь. – Он вновь улыбнулся Веронике и вскинул кустистые брови, глядя на кроликов. – А это кто такие? Новые друзья? – Делаю очередную игрушку для двора, – пояснил Рейнхарт. Лефевр усмехнулся: – В один прекрасный день, Макс, вы получите интересное задание, а не очередной заказ на движущееся украшение. Рейнхарт с легким раздражением посмотрел на гостя: – Я не считаю свои изделия украшениями. Они для меня – способ познания жизни. Идемте в мастерскую! Вероника поможет мне их улучшить. – Говорите, поможет? Рейнхарт шел первым, держа в руках механического кролика. Вероника несла Франца. Лефевр шел с ней рядом. – Получается, мадемуазель, отец обучает тебя своим премудростям? – Да. Всему, что требуется знать и уметь создателю автоматов. – Неужели? Уверен, твое обучение движется галопом! – Мне еще многое предстоит узнать, – глядя в пол, ответила Вероника. – Конечно, конечно. – (Они подошли к двери мастерской.) – Рейнхарт, чему вы обучаете дочь? – Анатомии, физиологии, часовому делу. – Вы бы позволили мне преподавать ей анатомию? Могу побиться об заклад: вы непревзойденный механик, но никудышный учитель. – Я так не думаю, – хмуро ответил Рейнхарт. – И потом, откуда у вас найдется время? Вы же заняты своими исследованиями и даете уроки королю. – Месье, вы учите короля? Ее изумление вызвало у Лефевра улыбку. – Конечно, я выгляжу совсем не как королевский наставник, но так оно и есть, дорогая: я даю его величеству уроки в Версале. Это его недавний каприз, и кто я такой, чтобы отказываться? Я усматриваю в этом путь к другим переменам. – И чему именно вы обучаете короля? – Короля очень интересует, как работает человеческий организм, а также принципы действия часов и прочих инструментов. Знаете, Рейнхарт, я порекомендовал королю как-нибудь побывать в вашей мастерской и посмотреть на вас за работой. Не сомневаюсь, он будет очарован вашими созданиями. Сейчас его особенно занимает то, как человеческое тело движется и воспроизводит себя. Я говорил с ним об электричестве и способности электричества стимулировать сокращение мышц у животных. – Надеюсь, вы не даете ему упражняться на живых экземплярах? – спросил Рейнхарт. – Нет, конечно. Он делает опыты преимущественно на мертвых лягушках. На угрях. Иногда на кошках. Словом, на всех умерших обитателях его зверинца. На прошлой неделе это была мангуста. А еще мы постоянно пытаемся оживить его любимых цыплят. Они, знаешь ли, иногда падают с крыши, – с усмешкой сообщил Веронике Лефевр, – и это ужасно огорчает короля. Или цыплята становятся добычей его многочисленных собак. – Но почему король держит цыплят на крыше? – подавляя улыбку, спросила Вероника. – Наверное, чтобы уберечь их от собак. – И как же король намеревается всех их оживить? – спросил Рейнхарт. – У него есть некоторые идеи, но они… весьма туманны. Видите ли, королю угодно быть настоящим ученым, человеком просвещенным и изобретательным. Он считает это своим путем к величию, о котором не всегда можно говорить. А пока мы закупаем новые партии цыплят. – Лефевр подмигнул Веронике. – Как проходила твоя учеба в монастыре? Думаю, там не слишком интересовались анатомией. Веронике вспомнилось тело Христа, изображенное с анатомической безупречностью, кровь, струящуюся из правого бока, лоб, исколотый терновым венцом. – Месье, я очень рада, что вернулась домой, – сказала она, печально улыбнувшись Лефевру. Он задумчиво посмотрел на девушку: – И мы рады твоему возвращению. Рейнхарт, будьте любезны, распорядитесь, чтобы нам подали подогретого вина. Я насквозь продрог. – Сейчас распоряжусь. А потом мы поговорим о делах, которые требуется обсудить. Мужчины переглянулись. Очевидно, было то, о чем отец ей не говорил и говорить не собирался. Ничего, она сама узнает. Когда растешь и рядом нет взрослых, способных надежно тебя защитить, ты вырастаешь наблюдательной, смышленой и изобретательной. – Вероника, попроси служанку принести нам вина и печенья. Затем возьмись за сочинения Уильяма Гарвея, которые я тебе дал. Позднее мы с тобой поговорим о них. – Вынуждена вас покинуть, месье, – сказала Лефевру Вероника, сделав реверанс. – Рад снова тебя видеть, мадемуазель. Надеюсь убедить твоего отца, чтобы позволил помогать тебе в учебе. Знаешь, – он понизил голос, – с твоего позволения, я бы порекомендовал тебе начать не с Гарвея, а с Лизера. Его объяснения понятнее, да и иллюстрации подробнее. Он отличается лучшим пониманием искры жизни. Рейнхарт, подскажите, пожалуйста, где у вас тут «Bibliotheca Anatomica»?[6] Рейнхарт сердито посмотрел на него, потом указал на полки за спиной: – Третий ряд снизу. Посередине. Лефевр повел мясистым пальцем по корешкам и остановился на книге в зеленом переплете, украшенном серебряным тиснением. Он вытащил книгу, нашел нужное место и заложил ленточкой, после чего подал том Веронике: – Начни отсюда. Твоему отцу стоило бы сделать это самому, но он забывает, что не все обладают его знаниями. Уверен, дело у тебя пойдет гораздо лучше, чем ты думаешь. Попросив Мадлен подать угощение, Вероника поднялась к себе и взялась за чтение рекомендованной Лефевром книги. Лучи утреннего солнца лились из окна на пожелтевшие страницы. Там были изображены внутренние органы женщины, включая матку, разрезанную надвое. Вероника пыталась сосредоточиться на пояснительных фразах, но мысли уводили ее к матери, для которой роды закончились смертью. Единственным напоминанием о материнской жизни был потемневший портрет женщины с серьезным лицом, висевший в комнате Вероники, а также несколько оставшихся книг, на обложке которых было мелким изящным почерком написано: «Онорина Элизабет Рейнхарт». Мать умерла в девятнадцать лет, будучи немногим старше, чем Вероника сейчас. Была ли жизнь матери счастливее, чем жизнь Вероники? Относился ли к ней муж с бóльшим теплом, чем к своей единственной дочери? Иногда Вероника задавалась вопросом: не от матери ли она унаследовала темный гнев, что порой поднимался у нее изнутри, – гнев на весь мир и саму себя? Поговорить об этом с отцом она не могла, ибо не осмеливалась перепрыгнуть через обширную пропасть, существовавшую между ними. Эту пропасть она осязала почти физически. Сколько Вероника ни пыталась, чтение не шло. Она закрыла книгу, сняла туфли и на цыпочках пробралась к двери отцовской мастерской. Кажется, там обсуждали какую-то книгу, которую читал Лефевр. – Думаю, он приводит вполне убедительные доводы, что жизнь является движущей физической силой, почти поддающейся измерению. Расцвет и угасание жизни подчиняются очень точным законам. – Разумеется, мы можем это измерить. Я не вижу здесь ничего нового. – Быть может, для вас, Макс, но признание жизни физической силой, подобной другим силам, – для многих это огромный шаг вперед. Чувствую: за этим будущее. Я собираюсь сделать эту теорию стержнем своих исследований. Отец и гость продолжали говорить в том же духе. Вероника заскучала. Ее мысли блуждали. Она уже собиралась вернуться к себе, как вдруг услышала: – Начнем с того, Клод, что ваши воззрения решительно устарели. В парижских салонах полным-полно женщин, рассуждающих о науке. – Но в лабораториях по-прежнему одни мужчины. Макс, мне думается, вы превратно меня понимаете. Я целиком за то, чтобы девушка получала образование. Как помните, я брался ей помогать. – (Вероника приблизилась к двери.) – Нет, нет, – дружелюбно, но твердо возражал Лефевр. – Я совсем не об этом, Макс. Я всего лишь спросил, каким вам видится ее будущее. Вы же не намереваетесь всю жизнь держать ее подле себя. К тому же она явно не сможет пойти по вашим стопам и учиться в заведениях, с которыми вы поддерживаете тесные связи. Девушкам свойственно превращаться в женщин и выходить замуж. Веронике показалось, будто у нее в животе лежит холодный камень. Это почему она не может идти по стопам отца? Конечно, ей невозможно учиться там, куда принимают только мужчин, но у нее под боком лучший учитель, каких знает мир. Ответ отца звучал невнятно, и она подошла еще ближе.