Когда они ушли, Джорджо строго ее отчитал, но под конец все-таки уступил: — Я полагаю, что в конечном счете оно того стоило. Дипломат из тебя так себе, но результаты могут оказаться интересными. Ялде стало обидно от такого скромного отзыва, но она решила не испытывать судьбу. — Надеюсь, что так, — согласилась она. Джорджо посмотрел на нее с усталой симпатией. — А я надеюсь, что теперь ты готова проявить чуть больше такта. — Конечно! — воскликнула Ялда, которой теперь было по-настоящему стыдно. — Обещаю, следующий гость… Джорджо раздраженно пробурчал: — Да забудь ты о следующем госте! Тебе ведь телескоп нужен, так? — Да. — Ялда была в замешательстве; неужели он хотел сказать, что ему не придется краснеть перед следующим гостем, потому что Ялда в это время, скорее всего, будет высоко в горах? Но потом ей все стало ясно. — Ближайшее свободное окно в расписании обсерватории начинается через семь черед, — сказал Джорджо. — Если ты хочешь воспользоваться им для измерения длин волн, то знаешь, с кем тебе придется иметь дело. На стене перед кабинетом Людовико был выгравирован узор в виде пары винтовых линий. Эти кривые изображали движение Геммы и Геммо — пары планет, которые вращались вокруг общего центра, совершая по одному обороту каждые одиннадцать дней, пять склянок, девять курантов и семь махов. Конечно, при этом они вращались вокруг Солнца, поэтому в течение шестилетнего орбитального цикла их расстояние до мира менялось довольно сильно. Еще до рождения Ялды Людовико обнаружил, что по мере удаления Геммы и Геммо точный механизм их взаимного вращения, по-видимому, слегка замедляет свой ход, а видимое совмещение планет, согласно наблюдениям, стало запаздывать по сравнению с предсказаниями небесной механики. Людовико, тем не менее, понял, что законы тяготения здесь ни при чем; просто для того, чтобы достичь наблюдателя, свету требовалось все больше времени. Благодаря этой догадке и своим наблюдениям, он смог получить первую надежную оценку скорости света, усредненной по цветам спектра. Когда Людовико пригласил Ялду в свой кабинет, Солнце уже село. Он зажег огневитовую лампу, которая, шкварча и потрескивая, стояла в углу его огромного, заваленного бумагами стола. Стоя перед ним с почтительно опущенным взглядом, Ялда быстро изложила основную идею своего проекта. Ее цель, — сообщила она, — заключалась в том, чтобы соотнести угловые расстояния звездного шлейфа с углами преломления в хрусталитовой призме; упоминать устройство Нерео было вовсе не обязательно. — Если я смогу вывести формулу, связывающую воздействие призмы со скоростью света, то нам, возможно, удастся лучше понять механизм хроматического преломления света. Данные, которые она могла получить, и правда идеально подходили для этой цели, так что ее слова отчасти были правдой. Когда она окончила свою речь, Людовико приглушенно зарокотал, выражая своим тоном благодарность за то, что это нудное испытание, наконец-то, завершилось. — Я никогда не уделял тебе много времени, Ялда, — сказал он. — Не потому, что ты родом из этих отсталых восточных провинций, не из-за твоего нелепого диалекта или диких нравов; я бы даже сказал, что это поправимо, а порой так и просто очаровательно. И не потому, что ты женщина, или почти женщина, или нечто, что могло бы стать женщиной, если бы природа не допустила ошибку. Ялда подняла глаза. Слова Людовико ее буквально ошарашили: таких инфантильных оскорблений она не слышала со времен деревенской школы. — Вовсе нет; что меня действительно возмущает — так это твоя самонадеянность и твое крайнее непостоянство. Стоит тебе узнать о каком-нибудь эксперименте или познакомиться с каким-нибудь исследованием, и идеи, которые ты поддерживала в прошлом, моментально забываются. Ты просто-напросто веришь, что твоя непогрешимая логика всегда приведет к истине, в то время как сама мечешься из стороны в сторону. — Людовико поднял руку и показал зигзагообразный жест. — Так вот, я тоже знаю об этих экспериментах и знаком с теми же самыми исследованиями. И тем не менее, я полагаю, что мне не следует приобщаться к твоей гордыне — поскольку лично меня ничто не побуждает ни к подобным противоречивым заявлениям, в которых нет ни капли достоинства, ни к бесконечному пересмотру собственной лояльности. Ялда промолчала, но всеми силами постаралась вспомнить, чем именно она могла заслужить столь гневную тираду. Людовико присутствовал на собеседовании, которое проводилось перед ее зачислением в университет — тогда она открыто призналась в том, что симпатизирует корпускулярной доктрине; на тот момент Джорджо еще не провел свой эксперимент с двумя щелями. Но полгода тому назад во время одной дискуссии она перешла на сторону волновой доктрины и довольно жестко высказалась по поводу недостатков противоположной концепции. А почему бы и нет? Фактов, говорящих в пользу волновой доктрины, к тому моменту накопилось довольно много, а для Ялды эти факты становились все более и более убедительными. Но, положив в основу этого вывода веру в свою жалкую логику, Ялда, по всей видимости, проявила некую самонадеянность. Людовико протянул руку к полке под столом и достал оттуда объемистую стопку бумаг. На самом деле, догадалась Ялда, это была книга — правда, состояние ее переплета оставляло желать лучшего. — Ты знакома с теорией светоносных корпускул Меконио? — строго спросил он. — Нет, сэр, — призналась Ялда. Меконио был философом девятого века; Ялда слышала, что он сделал небольшой вклад в изучение риторики, хотя его понимание природных явлений было довольно-таки посредственным. — Если в течение ближайших двух черед ты сможешь написать о Меконио эссе на три дюжины страниц и продемонстрируешь в нем более или менее глубокое понимание материала, я разрешу тебе воспользоваться обсерваторией. — Людовико протянул ей потрепанную книгу; наклонившись над столом, Ялда бережно взяла ее в руки. — Возможно, небольшое знакомство с поистине выдающимся умом, наконец-то, поможет тебе обрести хоть какое-то подобие скромности. — Спасибо, сэр. Я буду стараться. Людовико раздраженно зарокотал. — Если ты не сможешь подготовить комментарий, достойный моего внимания, оставь книгу у моего помощника и впредь не трать мое время понапрасну. Ялда вышла из кабинета и побрела по темному коридору в сторону выхода. Две склянки тому назад ее переполняла радость; а теперь она ощущала лишь отчаяние. Этот человек поставил перед ней невыполнимую задачу; даже если фолиант Меконио был буквально усеян блестящими догадками, достойными всяческих похвал, за отведенное время ей ни за что не удастся осилить такое количество текста на устаревшем языке девятого века, чтобы выдать хоть какой-то разумный комментарий насчет идей Меконио. — Ты в порядке? Ялда испуганно повернулась; на фоне одной из темных комнат, выходящих в коридор, появилась чья-то фигура. Голос прозвучал где-то рядом, но в темноте Ялда смогла разглядеть лишь смутные очертания. — Я измеряла спектры растений, — объяснила женщина. — Этим лучше заниматься ночью, без лампы — так проще наблюдать люминесценцию растений. Меня зовут Туллия. — А меня Ялда. Рада познакомиться. — Ялда не смогла скрыть отчаяния в своем голосе, но великодушие Туллии опередило ее слова. — А почему ты меня спросила?.. — Я догадалась, что над тобой поработал Людо, — призналась Туллия. Ее очертания становились четче по мере того, как глаза Ялды привыкали к темноте. — Выходя из его кабинета, люди приобретают характерную походку — так уж он на них влияет. Садистские унижения — его конек, так что я прекрасно понимаю, как это звучит. Но он если он попытается выбить тебя из колеи, запомни вот что: половина слов выходит из его ануса. Ялда постаралась приглушить свой ответ, чтобы эхо не донесло его до кабинета самого Людовико. — Для человека его возраста он на удивление гибок», — заметила она. — Гибкость — это не то качество, которое у меня ассоциируется с Людачком, — ответила Туллия. — Мне кажется, что его тимпан торчит там уже дюжину лет. Дай-ка я заберу свои вещи. Туллия вернулась в мастерскую, а потом они вдвоем ушли в ночь. Когда они пересекли освещенный звездами двор, она сказала: — Я смотрю, он дал тебе свой любимый материла для чтения. — В ближайшие две череды мне нужно написать о нем эссе, — пожаловалась Ялда. — А, Меконио! — сардонически чирикнула Туллия. — Он доказал, что можно исписать пять гроссов страниц наукообразными утверждениями о природе вещей, не потрудившись проверить хотя бы одно из них. А вообще, не бери в голову, это эссе нам всем приходилось писать. Я дам тебе старый вариант — с кое-какими поправками, чтобы была видна разница. Ялда не знала, благодарить ли ей Туллию, или возмущаться. — Ты правда это сделаешь? — Конечно. А почему бы и нет? — Туллия ее дразнила; она почувствовал в голосе Ялды нотки недовольства. — Я же не предлагаю тебе смухлевать на каком-то серьезном экзамене; ты просто потакаешь распущенности нашего Бредовика. В общем… восьмеруй его при любой возможности, таков мой принцип. А зачем, кстати, ты к нему ходила? Ялда рассказала ей о своем проекте по измерению длин волн и скоростей. — Довольно элегантная идея, — сообщила ей Туллия. — Но жить на вершине горы тяжело; напомни, чтобы я дала тебе кое-какие советы, перед тем, как уедешь. Там легко перегреться. — А ты уже бывала в обсерватории? — Шесть раз. Ялда была поражена — и не только физической выносливостью этой женщины. — Над чем работаешь? — Я ищу инопланетные формы жизни. — Туллия сообщила о своем амбициозном начинании таким тоном, будто речь шла о какой-нибудь прозаичной работе вроде поиска сорняков на пшеничном поле. — Ты думаешь, что в спектрах можно увидеть их признаки? — Ялда относилась к этому скептически, хотя сама идея была занятной. — Конечно, — ответила Туллия. — Если бы кто-то взглянул на наш мир издалека, он бы увидел световой шлейф, совершенно непохожий на шлейф звезды. Растения создают самые разные цвета, но их оттенки дискретны. Когда горит камень, топливо само по себе излучает свет вполне определенного оттенка при том, что раскаленный газ имеет непрерывный спектр. — Но откуда нам знать, как будут выглядеть растения других миров? — Их фотохимия может отличаться в деталях, — согласилась Туллия, — но я все-таки уверена, что дискретное распределение цветов — характерная черта любой жизни. Я к чему: ты знаешь хоть один способ извлечь энергию из минералов, не получая на выходе свет? А если этот процесс не контролируется и не проходит через несколько стадий, если он не ограничивается конкретными каналами, как это происходит в растениях… то это просто мир, охваченный огнем. Это звезда. Ялда так увлеклась разговором, что почти не заметила, как они вышли за территорию студгородка. Она осмотрелась, пытаясь понять, где находится. Туллия сказала: — Я собираюсь встретиться с подругами в южном квартале. Если хочешь, можешь к нам присоединиться. — Ты уверена? — Абсолютно. Они свернули на проспект, который вел к югу в сторону Большого моста. Ялда любила вечера в Зевгме; проливаясь из окон ресторанов и квартир, свет отражался от булыжников, но на небе, тем не менее, были отчетливо видны звезды. Семьи и парочки гуляли, погруженные в свои заботы, и никто дважды не обращал внимания на ее грузную фигуру. Если бы она не встретила Туллию, то сейчас бы бродила по городу в полном одиночестве, дожидаясь, пока красоты местных улиц и неба не пересилят тот гнев, который вызвала в ней снисходительная диатриба Людовико. Сделав карман, она спрятала в нем трактат Меконио. Ялду посетила запоздалая мысль, что нести томик в руках не стоило — если бы она потеряла книгу, то ее не спасла бы даже самая заискивающая похвала в адрес гениального автора. Они сделали остановку посередине Большого моста, чтобы заглянуть в черноту расселины, поделившей город на две части. Несколько веков тому назад в этой земле находились богатые залежи огневита; центрами первых поселений стали неглубокие шахты. Позднее была построена сложная система туннелей, уходивших вглубь породы. Но в начале одиннадцатого века произошла авария, из-за которой загорелось все месторождение огневита. Половина города была уничтожена, а все топливо сгорело без остатка. Осталась только иззубренная пропасть, геохимическая карта наоборот, которая язвительно напоминала: все это могло быть вашим, а теперь вы остались ни с чем. — Я считаю, что в начале каждый мир, скорее всего, состоял примерно из одной и той же смеси минералов, — сказала Туллия. — Возможно, все они составляли единый первородный мир, много эонов тому назад. Но мне кажется, что у любого мира, независимо от его происхождения, есть три пути развития: либо он остается темным, как Гемма и Геммо; либо загорается, как наше Солнце или звезды; либо на нем возникает жизнь, которая осуществляет те же самые химические процессы в более контролируемой среде. Ялда всмотрелась в дыру, оставшуюся после Великого пожара. — Это место наводит на мысль, что три варианта не обязательно исключают друг друга. — Это правда, — согласилась Туллия. — Насколько нам известно, этот принцип может оказаться верным в масштабах всего космоса. Возможно, звезды не просто вспыхнули и начали светиться; возможно, что когда-то они были покрыты растениями, которые ради удовлетворения своих потребностей стали вырабатывать слишком много энергии. Ведь пока что все известные нам либераторы — это экстракты растений. Вполне вероятно, что рано или поздно то же самое произойдет и здесь — либо это сделают растения, либо почетное право достанется химическому факультету. — А вот теперь я начинаю беспокоиться, — полушутя сказала Ялда. — Если кто и сможет зажечь пассивит, так это химики. Они продолжили путь по мосту в сторону южного квартала.